В это томительное лето 1938 года железные дороги оказались страшно перегруженными. Те, кто предвидел скорое окончание войны и имел средства, стали паковать пожитки и уезжать во Фракцию. Началось массовое бегство из Каталонии.
Глядя по сторонам, Мерседес тут и там видела многочисленные группы людей, целыми семьями покидающие страну, – мужчины, женщины, дети с трудом продвигались к платформам в сопровождении толкающих перед собой груженные багажом тележки носильщиков.
Из динамиков послышалось объявление, и Мерседес замерла, стараясь разобрать эхом разносящиеся над гудящей толпой слова. Диктор сообщал что-то о поезде из Таррагоны, однако то ли он говорил о прибытии поезда, то ли о его еще большей задержке, она так и не поняла. Окружавшая ее толпа устремилась куда-то влево.
– Что объявили? – спросила Мерседес стоящего неподалеку солдата.
– Поезд с фронта прибывает на четвертый путь, – ответил тот.
– Четвертый путь? – Она бросилась в том же направлении, в котором уже потекла людская река. Двигаться было трудно, со всех сторон ее толкали, давили, мешали ей пройти. «Если я опоздаю, – твердила себе Мерседес, – я его потеряю!»
С оглушительным грохотом поезд уже полз вдоль платформы. К стеклянному своду вокзала поднимались облака черного дыма и белые клубы пара. Из окон вагонов высовывались головы фронтовиков. На паровозе колыхались республиканские флаги.
Изо всех сил орудуя локтями, распихивая ногами чьи-то чемоданы и тюки, Мерседес прокладывала себе путь в толпе. Букет желтых ирисов, который она прижимала к груди, помялся, их лепестки осыпались. Она добралась до платформы как раз в тот момент, когда, протяжно завизжав тормозами, поезд остановился.
Из вагонов высыпали люди. Большинство приехавших были солдаты, одетые в летнюю военную форму – брюки цвета хаки и расстегнутые на груди рубашки всевозможных оттенков. Многие были ранены. Сквозь шум что-то орущих громкоговорителей Мерседес то и дело слышала крики женщин, дождавшихся своих мужей и женихов. Кругом объятия, поцелуи, слезы. Она забралась на скамейку и стала лихорадочно прочесывать взглядом волнующуюся толпу. Где же он? Да как же здесь можно кого-то найти в такой свалке?
И тут она увидела его. Он стоял на ступеньке вагона, шаря по лицам встречающих своими изумрудно-зелеными глазами. Господи, как он был красив! У Мерседес защемило сердце. Она принялась бешено махать букетом, теряя последние желтые лепестки. Наконец он заметил ее, и на его лице заиграла счастливая улыбка.
Не видя ничего вокруг, они бросились навстречу друг другу. Шон сгреб ее в охапку и крепко прижал к своей груди. Она разрыдалась, обливаясь слезами неподдельной радости.
– Шон, о, Шон! Боже, как я по тебе скучала!
Какое-то время Шон молча держал Мерседес в своих объятиях, затем стал покрывать ее лицо поцелуями. За прошедшие семь недель он похудел, но, как всегда, выглядел великолепно. Она изо всех сил вцепилась в его мускулистые руки, будто хотела убедиться, что это действительно был ее Шон, живой и невредимый. Он слегка отстранился и посмотрел ей в лицо.
– Ты восхитительна, – хрипловатым голосом проговорил американец. – Просто глазам своим не верю, что снова вижу тебя. А какие чудесные у тебя волосы!
Мерседес тряхнула головой, улыбаясь ему помутившимися от счастья глазами. Она отращивала волосы с тех пор, как они познакомились, так как Шон сказал, что ему не нравятся коротко остриженные женщины. Теперь ее блестящие черные локоны были уже длиной до плеч. Лицо девушки светилось радостью.
– Это тебе. – Мерседес протянула ему то, что осталось от букета ирисов. – Правда, они немного помялись… О, любовь моя, слава Богу, ты вернулся! На сколько дней тебя отпустили?
– На два.
– Всего на два дня! – Счастливая улыбка у нее на лице почти погасла.
– Да. Мне удалось вырваться с фронта только благодаря тому, что я сказал Листеру, что ты беременна. Через сорок восемь часов я снова должен быть в своем батальоне. – Он крепко поцеловал ее в губы. – Пойдем отсюда. Дай только захвачу вещмешок. – Шон побежал к вагону и через несколько секунд вернулся с рюкзаком за спиной и винтовкой на плече. Он схватил Мерседес за руку, и сквозь толпу народа они стали пробираться к выходу.
Выйдя из вокзала, Шон снова обнял ее. Он был поджарым и загорелым.
– Ты похудел, – сказала Мерседес, стараясь справиться с крайним разочарованием, которое она испытала, узнав, что его отпуск будет таким коротким.
– У меня весь жир вышел с потом. Я, наверное, воняю, как козел. Ты уж извини. Помыться было негде. – Вокзал находился в двух шагах от морского порта. Шон полной грудью вдохнул соленый воздух. – Господи, как же хорошо снова почувствовать запах моря! Знаешь, что самое страшное на войне! Вонища.
– Знаю, – улыбнулась она. – Когда придем домой, я первым делом отправлю тебя в ванную.
– Ты имеешь в виду, после того как…
– Я имею в виду, до того как…
Он ухмыльнулся и голодными глазами обвел ее стройную фигуру. На ней было новое желтое (в тон ирисам) платье с маленьким белым воротничком.
– Ты выглядишь потрясающе. Тебе сегодня надо быть в больнице?
– Нет. Я отпросилась. И на завтра тоже.
– Ты ангел! – счастливо воскликнул он, останавливая такси.
Пока они ехали к Мерседес, он не отрываясь смотрел на нее полными любви глазами. Они не были вместе с июня, и она с удивлением спрашивала себя, как ей удалось прожить без него все это время и как она переживет, когда он снова уедет.
– Ты учила язык? – спросил Шон по-английски.
– Каждый день, – тоже по-английски ответила она.
– Каждый день, – улыбаясь, повторил он, подражая ее мягкому произношению. По совету Шона Мерседес начала изучать английский еще весной. У нее обнаружились незаурядные способности к этому языку, и сейчас она могла уже довольно свободно читать английские газеты.
Дома Мерседес приготовила Шону ванну и, пока он нежился в ней, замочила для стирки его грязную одежду, из карманов которой вытащила горсть монет и несколько помятых дешевых сигарет. Она сварила ему кофе – не тот суррогат, что делают из жженых желудей, а настоящий бразильский, купленный ею на черном рынке по бешеной цене и сохраненный до его приезда.
Мерседес принесла кофе в ванную и стала следить, как изменяется выражение его лица, когда он сначала недоверчиво понюхал напиток, затем сделал маленький глоток.
– Как тебе это удалось? Ты что, продала собственную душу?
– Нет, кое-что более осязаемое, – улыбнулась она. – Кое-что мягкое, теплое и пушистое.
– Да знаешь, что я с тобой за это сделаю?! – с шутливой угрозой в голосе прорычал Шон.
– У тебя одни глупости на уме. Я продала одного из моих кроликов.
– Твоих что?
– В прошлом месяце мама привезла мне несколько крольчат из Сан-Люка. Они живут у меня на балконе. Хлопот с ними никаких – ведь капустные листья и траву нетрудно достать. А в наши дни они стоят уйму денег. Между прочим, на обед у нас будет рагу из кролика.
– И ты способна убить это прелестное мохнатое создание и съесть его?
Мерседес кивнула.
– Запросто. От длинных ушей до пушистого хвостика. Даже косточек не оставлю.
– Какой же ты прожорливый капиталист! – весело произнес Шон, затем, закрыв от наслаждения глаза, стал потягивать кофе.
Она взглянула на его обнаженное тело, лежащее в ванне, и почувствовала прилив непередаваемой радости от того, что этот мужчина принадлежит ей. У него была великолепная фигура, вот только исхудал он ужасно. Из-под загорелой кожи проступили ребра. Живот был твердым и плоским, как доска. На лице пролегли морщины усталости, под глазами обозначились темные круги. Губы казались сухими и потрескавшимися.
– Тяжело было? – тихо спросила Мерседес. Шон допил кофе и передал ей чашку.
– Да-а по-разному, – отмахнулся он.
Но по его внешнему виду она поняла, что ему пришлось хлебнуть немало.
– Говорят, наши войска провели успешную наступательную операцию. И еще говорят, что теперь победа близка как никогда.
– Да уж… Я тоже слышал эту болтовню. Та еще была операция… У тебя не найдется приличных сигарет?
– Я купила для тебя сигары. Но только не надо курить до обеда. Ты не хочешь рассказать мне об этом?
– Рассказывать-то, по правде говоря, нечего, – проговорил Шон с оттенком горечи в голосе. – Сначала мы захватили их врасплох. Форсировали Эбро на лодках и по понтонным мостам. Ты, наверное, слышала…
– Это было во всех газетах, – кивнула Мерседес.
– Они не ожидали от нас такого. Будь мы вооружены как следует, мы гнали бы их до самого Мадрида. Но у нас не было ни воздушной поддержки, ни хоть более менее сносной артиллерии. Мы просто голову поднять не могли, когда они начали нас обстреливать. Мы выбрались на берег неподалеку от Гандесы и так и лежали, уткнувшись мордой в землю, под палящим солнцем, пока они поливали нас свинцом. Да их самолеты-штурмовики то и дело атаковали. – Он приподнялся на локте. Было видно, как напряглись все его мышцы. – Предполагалось, что нам удастся окопаться, но черта с два ты выроешь там даже маленькую ямку – не земля, а монолит. Укрыться негде, даже дерева не найдешь, чтобы спрятаться. Воды нет. Мы несколько раз пытались захватить эти скалистые холмы, и каждый раз они отбрасывали нас назад. Да еще солнце, будь оно проклято… Просто поразительно, как быстро начинают смердеть трупы на такой жаре! И похоронить их невозможно. Они разбухают буквально на глазах. Так, что рвется одежда. И воняют, как… – Он снова лег в воду и бросил на Мерседес какой-то затравленный взгляд. – Я столько товарищей потерял, Мерче… Столько хороших американских парней. Все они остались гнить там среди камней. Мне пришлось в течение шести часов лежать рядом с одним малым… Его звали Харви Мандельбаум… А он все раздувался и раздувался… Потом на нем лопнула рубашка, и его стали жрать мухи. Мне казалось, я не вынесу этого. Я просто не могу поверить, что снова вижу тебя. Я не могу поверить, что это ты, живая.