— О'кей. Я понимаю. Ну, и что из этого?
Окер вздохнул. Он снял очки, открыв глубоко посаженные слезящиеся глаза, и протер линзы своим галстуком.
— Видите ли, господин мэр, — сказал он, — проблема здесь вот в чем. Почему именно Солнце единолично находится в центре расширения? Это нарушает базовые принципы однородности пространства. Даже несмотря на то, что мы прошли через Обледенение, то есть через самое ужасное событие всей письменной истории, эти принципы все равно остаются непоколебимыми.
Байсеза внимательно разглядывала профессора Окера, гадая, каковы могут быть его знания. Судя по всему, он обладал достаточным умом и был способен сделать академическую карьеру — своеобразную, конечно, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства.
— Итак, каковы же ваши объяснения, сэр? — спросила она. Он снова нацепил на нос очки и взглянул на нее.
— Я считаю, что привилегированных наблюдателей здесь нет, — сказал он. — И что если бы мы жили, скажем, на альфе Центавра, то наблюдали бы оттуда тот же самый феномен, то есть единообразное разбегание отдаленных галактик в разные стороны от нас. Это может значить только одно: что расширяется сам эфир, то есть та невидимая субстанция, в которой движутся все звезды. Вселенная раздувается, как пудинг в духовке, а звезды, как изюминки, замешанные в этот самый пудинг, тоже удаляются друг от друга. Но каждой изюминке кажется, что именно она является неподвижной точкой, центром этого расширения…
Знания Байсезы в области теории относительности ограничивались курсом колледжа несколько десятилетий ее субъективного времени тому назад — и еще научной фантастикой, которой, конечно же, доверять ни в коем случае нельзя. Но чикагский временной срез случился, когда Эйнштейну было всего пятнадцать лет, и Окер ничего не мог слышать об общей теории относительности. Кроме того, эта теория была основана на открытии, что эфир на самом деле не существует.
Тем не менее она решила, что Окер схватил общую картину, причем очень близко к истине.
Она сказала:
— Господин мэр, он прав. Расширяется сама Вселенная. Это расширение заставляет звезды и галактики удаляться друг от друга. Но постепенно скорость расширения снижается.
Абди добавил:
— В конце концов, она разорвет мир на части, и нам останется только летать среди обломков скал. Потом распадутся наши тела, потом сами атомы, из которых они состоят. — Он улыбнулся. — И вот вам картина, каким образом мир придет к своему концу. Расширение, которое сейчас можно увидеть только с помощью телескопа, будет разворачиваться дальше, пока не разорвет все на куски.
Райс посмотрел в его сторону.
— Однако ты хладнокровный малый, не так ли? — Потом он снова взглянул на письмо Эмелин. — Хорошо, вы меня заинтересовали. Миссис Датт, кажется, вы упоминали, что занимались этой проблемой у себя дома. Правильно? Так когда же этот огромный пузырь собирается взорваться? Сколько у нас времени?
— Около пяти веков, — ответила Байсеза. — Расчеты здесь весьма затруднены… сказать более точно невозможно.
Райс фыркнул.
— Пять… веков? Ну, знаете ли… Когда мы не уверены, сможем ли добыть пищу на пять ближайших недель! Хорошо. Значит, я отложу этот вопрос в «долгий ящик». — Он энергично потер глаза. Все эти разговоры его явно раздражали. — Пять веков! — повторил он как бы про себя. — Господи Иисусе! Так что у нас там идет следующим вопросом?
Следующим вопросом шла Солнечная система.
Джиффорд Окер вздохнул.
— Я читал ваше письмо, миссис Датт. Вы летали на Марс в космическом паруснике. Как прекрасно должно быть ваше столетие! — Он слегка порисовался. — Когда я был маленьким мальчиком, то однажды встретил мистера Жюля Верна. Это великий человек! Величайший! Он бы понял, я вас уверяю! С вашими путешествиями на Марс и всем прочим!
— Нельзя ли вернуться к сути дела? — прорычал Райс. — Жюль Верн! Господи, помилуй! Профессор, просто покажите леди ваши рисунки! Насколько я понимаю, вы сами просто жаждете это сделать.
— Да. Вот результаты наших исследований Солнечной системы, миссис Датт. — Он открыл свой портфель, достал оттуда кое-какие материалы и развернул их на столе. Здесь были снимки планет, довольно плохие, черно-белые, но некоторые тщательно раскрашены цветными карандашами. И еще здесь было нечто похожее на спектрограммы, что-то вроде штрихового кода на упаковках продуктов.
Байсеза склонилась над материалами как можно ниже. Почти беззвучно она прошептала:
— Ты хорошо видишь?
Телефон ответил ей почти так же тихо:
— Довольно хорошо, Байсеза.
Окер схватил одну серию снимков.
— Вот Венера, — сказал он.
В реальности Байсезы Венера представляла собой закутанный в облака шар. Космические зонды нашли на ней атмосферу, по плотности сравнимую с океаном, и сушу такую горячую, что на ней плавился свинец. Но эта Венера представляла собой нечто совсем другое. На первый взгляд она походила на Землю, какой ее видели астронавты из космоса: ряды облаков, сине-серые океаны, небольшие ледяные шапки на полюсах.
Окер сказал:
— Все это океан. Океан и лед. Мы не обнаружили на ней суши, никаких следов. Океан — это вода. — Он порыскал в поисках нужных спектрограмм. — Воздух на ней состоит из азота с небольшой примесью кислорода — гораздо меньше, чем на Земле. Кроме того, в ее атмосфере очень много двуокиси углерода, которая должна постоянно растворяться в воде. Океаны Венеры, должно быть, кипят, как газированные напитки. — Такова была заранее придуманная шутка профессора. Но затем он сказал серьезнее: — Там есть жизнь. Жизнь на Венере.
— Откуда вы знаете?
Он указал на зеленые пятна на некоторых рисунках.
— Деталей мы не видим, но предполагаем, что в этих бесконечных морях должны водиться животные. Возможно, рыбы, большие киты, которые питаются планктоном. Вполне возможно, что они близки к земным аналогам, с учетом процессов конвергенции.
Окер показал и другие результаты. Следы атмосферы на Луне, даже блеск открытой воды, спрятанной в глубоких кратерах и вытекающей оттуда ручейками. И снова чикагский астроном решил, что видит жизнь.
У него имелось несколько совершенно необыкновенных снимков Меркурия. На нем просматривались слабые световые структуры, что-то вроде сети, окутавшей темную сторону планеты, почти на грани видимости. Еще Окер сказал, что однажды произошло неполное затмение Солнца, и один из его учеников доложил, что видит похожие «сплетения плазмы» или «плазмоидов» в разреженной атмосфере Солнца. Вполне возможно, что там тоже была жизнь, некоторые ее формы, очень странные. Жизнь в перегретых газах, которая распространялась из огненных солнечных фонтанов на поверхности ближайших детей Солнца.
Сделав вид, что она закашлялась, Байсеза отпрянула назад и прошептала своему телефону:
— Ты думаешь, это возможно?
— Плазменную жизнь нельзя считать невозможной, — ответил телефон. — В атмосфере Солнца имеются структуры, которые связаны между собой магнитными потоками.
Байсеза мрачно ответила:
— Да. В годы солнечной бури мы все стали экспертами по Солнцу. А как ты думаешь, что здесь происходит?
— «Мир» — это отбор образцов земной жизни, относящихся к периоду, когда человечество, человеческий разум только зарождались. Планетологи считают, что Венера в молодости была теплой и влажной. Так что, возможно, Венера тоже была «отобрана». Предполагалось, что «Мир» станет чем-то вроде улучшенной версии Солнечной системы со всеми ее мирами. И, возможно, что в этих мирах были сделаны временные срезы как раз тогда, когда их жизнь переживала пик развития. Можно себе представить, что происходит на Титане или на Европе в здешней Вселенной, вне досягаемости чикагских астрономов…
Теперь профессор Окер, обнаруживая инстинкт шоумена, показал гвоздь своей программы: Марс.
Но это был совсем не тот Марс, с которым Байсеза выросла и который позже посещала. Этот серовато-голубой Марс походил на Землю даже больше, чем Венера. На нем имелись обширные пространства суши, чередование морей и континентов, полярные шапки на полюсах, прикрытые тонким слоем облаков. Кое-что знакомое на нем Байсеза все же заметила. Вот эта зеленая полоса, очевидно, была Долиной Маринерис; голубой шрам в южном полушарии, скорей всего, представлял собой огромный бассейн Эллады. Большая часть северного полушария казалась сухой.
Телефон прошептал:
— Что-то здесь не так, Байсеза. Если Марс, наш Марс, пережил потоп, то все северное полушарие должно быть затоплено океаном.
— Который сейчас называется Ваститас Бореалис, или Долиной Северных Ветров.
— Да. С этим Марсом должно было случиться что-то ужасное, что-то, что в корне изменило всю его форму.
Райс нетерпеливо слушал Окера и в конце концов его перебил:
— Продолжайте, Джиффорд. Переходите к хорошим новостям. Расскажите нам то, что вы уже когда-то рассказывали мне: о марсианах.
Окер усмехнулся.
— Мы увидели прямые линии, прорезающие марсианские долины. Линии, которые достигали в длину сотен миль!
— Каналы! — немедленно догадался Абди.
— Что же еще? А на суше, представьте себе, мы, то есть некоторые из нас, решили, что заметили упорядоченные структуры. Может быть, стены, только необычайно длинные. Все это противоречиво. Мы ограничены пределами видимости. Но что касается этого… — Тут Окер подчеркнул свои слова интонацией. — То здесь никаких противоречий быть не может. — Он вытащил фотографию, снятую в поляризованном свете, на которой видны были яркие огни, словно звезды, рассыпанные по всей поверхности Марса. — Города! — выдохнул профессор Окер. Эмелин подалась вперед и коснулась снимков рукой.
— И я ей говорила о том же самом! — сказала она.
Райс откинулся на спинку стула.
— Ну вот, миссис Датт, — сказал он. — Теперь вам все известно. Вопрос только в том, как вы это используете? И можно ли вообще извлечь из этого какую-то пользу?
— Не знаю, — честно призналась Байсеза. — Мне надо выйти на контакт со своими домашними.