- Он спит, - сказала мать. - Давно заснул...
И Женька действительно только что спал. Его разбудил мужской голос. В доме уже больше года не звучало мужских голосов - с того самого времени, как ушли на восток последние красноармейцы, а Женькин отец, директор средней школы, погиб где-то вблизи своего родного села Аляшино, в отряде самообороны, блокировавшем фашистский десант, оседлавший магистральное шоссе. А через два дня городок заняли немцы. Домик при школе, в котором жила директорская семья, немцы заняли под комендатуру, и Женька с матерью, учительницей математики, переселились, от греха подальше, в эту вот брошенную кем-то халупу, которая даже неизвестно куда относилась: к соседней с Аляшино деревне Масловке или к пригороду.
- Я вот по какому делу к вам, Таисия Григорьевна... - снова глухо пророкотал за перегородкой мужской голос.
И Женька сквозь полудрему невольно прислушался.
- По какому?.. - негромко и почему-то настороженно спросила мать.
- Вы Макара-полицая знаете?
- До войны знала понаслышке... - ответила мать после паузы. - Раз или два мельком видела на родительских собраниях, потому что, как только речь заходила о его сыне, он вставал и демонстративно уходил мол, вы учителя - вы и воспитывайте. А теперь вот... - Мать замолчала.
- Я вас слушаю...
- Я не знаю, откуда он разнюхал, где мы устроились, но уже несколько раз перехватывал меня по дороге. То запугивает: мол, немцы не знают, кто ты... А то - даже очень сильно - набивается в друзья: у него жена перед самой войной умерла... Так вот. «Я знаю, говорит, как ты перебиваешься...» На «ты» ко мне обращается, - подчеркнула мать для неведомого слушателя. - «Айда, говорит, ко мне жить - как сыр в масле будешь...»
Последний раз сказал: дает три дня на размышления - «на раскумекивания», как он выразился; сказал, в субботу - значит, послезавтра - вечером придет за ответом. Куда мне бежать?! - И мать вздохнула, как всхлипнула.
Смутно, сквозь сон слышал все это Женька и все же каким-то образом уловил, что этот мосластый полицай Макар - в прошлом завхоз на кожевенной фабрике - пристает к его матери, лучше которой, умнее и красивее которой не было в городе!
Собеседник матери, помолчав, сказал:
- Теперь послушайте внимательно меня, Таисия Григорьевна... Я не буду уточнять, от имени кого я действую... Скажу только, что это в основном люди, которые в недалеком прошлом были - да и остаются! - друзьями вашими, вашего мужа... Сейчас над многими из них нависла опасность... Кого конкретно немцы взяли на подозрение, мы не знаем, более или менее в курсе этого полицай Макар, или Макар Степанович, как звали его когда-то... И никто, кроме вас, не может нам помочь.
- А что для этого надо? - тихо спросила мать.
- Нам надо узнать имена людей, которые у немцев в «черном списке». Хоть одно имя! Чтобы нам сориентироваться. И ничего больше.
- Как я могу узнать это?.. - спросила мать.
- Под хмельком этот негодяй, будто случайно, похвалялся своим дружкам, что скоро бывшая учителка - извините меня, Таисия Григорьевна, - ну, сказал: будет ему борщи варить! Вот почему я оказался у вас. И вот какой единственно возможный план. Вы сказали, в субботу он будет у вас. По будням он еще сдерживается, а в выходные дни напивается основательно, иногда просто до одурения, и тогда бывает до такой же степени болтлив. Не говорите ему в эту встречу «да», но и не говорите «нет»: просто дайте ему надежду. Пусть он напьется как следует, и постарайтесь что-нибудь выведать у него.
Мать неожиданно засмеялась:
- Чего же он у меня напьется: воды?!
- Нет. Прежде всего, вот... - Очевидно, мужчина что-то показал. - Сколько могли, мы мукой разжились, настряпаете что-нибудь, будто вы его в гости ждали, - он разомлеет. Выпивку он с собой, я думаю, принесет. Но для верности вам надо будет наведаться в Аляшино - там ведь родня у вас, и с её помощью выменяйте у кого-нибудь самогона. Мы вот тут нашли кой-какие вещички, сгодятся для обмена.
- Да я сама еще подберу что-нибудь...
- Все это очень срочно, Таисия Григорьевна, - подчеркнул мужчина. - А вас с сыном мы тут же переправим куда-нибудь подальше отсюда, где побезопасней...
Проснулся Женька от необъяснимой тишины в избе. Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в мозгу и тут же погасло. Чтобы не разогнать дрему, Женька еще некоторое время лежал на топчане и глядел прямо перед собой, в одну точку на потолке - где кончались раньше полати и начиналась печка. Полати за зиму сожгли - от них остался лишь квадратный брус у самого потолка с привинченным к нему кольцом, на которое бывшие хозяева дома подвешивали детскую люльку.
Женька зябко поежился и привычно зашарил руками поверх байкового одеяла, чтобы натянуть на себя сползший отцовский полушубок. Не нашел его и только теперь, поведя глазами из стороны в сторону, заметил, что изба еще больше опустела по сравнению со вчерашним, как пустела она, впрочем, изо дня в день с того момента, как они сюда переселились, то есть с оккупации.
Еще чуть помедлив, Женька вздохнул и, решительно отбросив одеяло, стал босыми ногами на холодный земляной пол. По всему телу от ног пробежали мурашки.
Через подслеповатое окошко в избу пробивалось неяркое солнце. И Женька обрадовался, увидев желтый квадрат на полу, у стены. Перебежал и стал на прогретую солнцем землю, будто опустил ноги в тазик с теплой водой, даже сделал руками несколько гимнастических упражнений, чтобы прогнать сонливость и разогреться.
Увидел записку на столе, но подходить и читать ее не стал. Бумага теперь тоже была предметом роскоши, и всякий раз, уходя из дому, когда Женька спал, мать оставляла одну и ту же записку: «Буду поздно вечером. Мама». Потом убирала ее до следующего раза.
Сунув ноги в матерчатые тапки на жесткой резиновой подошве, которые почему-то назывались спортсменками, зашнуровал их и только после этого натянул штаны.
Черная вельветовая куртка комом лежала на лавке. Один рукав ее свесился, и у самого пола виднелась отдающая перламутром пуговица на манжете. Женька хотел было натянуть куртку, но вспомнил, что не умывался, и, зажав ладони под мышками, направился в угол, где под фанерными полочками, выкрашенными в грязно-белый цвет и служившими вместо шкафа, стояло помойное ведро. Такая же - чуть выше Женьки - фанерная перегородка возле печки условно делила избу на кухню и горницу.
Помойное ведро было почти полным, и Женька подумал, что сразу вынесет его, как только умоется, чтобы к возвращению матери сделать за нее хоть эту работу... Вынимать из-под мышек обогретые теплом собственного тела руки не хотелось, и, глядя то на кружку, то на ведро, в котором воды было на донышке, Женька подумал, что воды он тоже принесет... Лишь после этого, отодвинув занавеску на полочках, он потянулся к обмылку в железной мыльнице. И когда брал его, под руку ему попалась тонкая, непонятно упругая нить, вроде лески из чистого конского волоса.
«Ты смотри-ка! - удивился Женька. - Настоящая леска! Ей же теперь цены нет! И лежит себе, а я не знал...»
Он потянул сильнее, чтобы извлечь ее из шкафчика всю.
Леска напряглась, потом как бы спружинила, и что-то тяжелое плюхнулось в помойное ведро.
Несмотря на солнечный квадратик у стены, в избе с утра до вечера было сумрачно. И пытаясь разглядеть, что такое шлепнулось у него в воду, Женька склонился нам помойным ведром. Заметив уголок темной тряпки, потянул за него, чтобы вытащить на поверхность загадочный сверток, обмотанный леской.
При первом же усилии тряпка легко развернулась, я повисла в его руке, а темная вода в ведре покрылась плотным белым налетом...
«Мука!..» - в ужасе подумал Женька. И только теперь, ошеломленный, вспомнил до последнего слова ночной разговор. Его залихорадило вдруг. Бессмысленно глядя в белое пятно перед собой и не двигаясь, он как бы заново еще и еще раз осознавал, что от этого килограмма муки зависели чьи-то жизни. А теперь, наверно и жизнь его матери, и не только жизнь - честь, достоинство ее. Ведь люди, которые обратились к ней за помощью, так на нее надеялись!..
Положение, в котором Женька оказался, рисовалось ему отчаянным.
Как-то даже чересчур спокойно пришло решение, что ему самое вернее теперь - умереть. Сначала Женька удивился, а потом испугался этой мысли: его не станет, а люди проклянут его. И может быть, справедливо назовут трусом... А вместе с ним проклянут его мать.
Женька метнулся по избе: от стены к стене. Нет, надо во что бы то ни стало достать муки - это главное! А не то - будет он сам жить или нет.
На выселках еще можно на что-нибудь выменять муки - туда не часто добираются оккупанты. Но мать взяла с собой в Аляшино все, что можно, для обмена на самогон, чтобы споить полицая, доверенного новых властей... На эту муку, на этот самогон все надежды незнакомых Женьке друзей погибшего отца, непокорных и ненавидящих оккупантов...
Женька выбежал в сени и посмотрел на чердак, где год назад он сам прятал самую ценную в доме вещь. Мысль об этом крайнем варианте возникла у него сразу, когда он подумал, что - живой или мертвый - обязан достать муки.
На чердаке хранилась книга.
Как объяснил Женьке отец, это была одна из первых книг, отпечатанных в стране в давние-давние времена, если не самая первая. Отец передал ее Женьке перед уходом в бой с фашистскими десантниками.
- Береги ее, как самую большую драгоценность. Она случайно у нас и незаконно - только потому, что война и не успели эвакуировать некоторые музейные ценности. Я подобрал ее в развалинах разрушенного бомбой музея. Когда война кончится, мы передадим ее государству.
Эта книга была одной из немногих вещей, которые захватил с собой Женька, убегая вместе с матерью сюда, на окраину.
Вспомнив сейчас наказ отца, Женька оправдывал свое решение тем, что жизнь людей дороже всех книг на земле, дороже всего, что сделано самим человеком, и главное - успокаивал он себя, - после войны книгу можно будет выкупить для музея, заплатив новому ее хозяину гораздо больше, чем он сейчас за нее даст...
Торопливо раздумывая над всем этим, Женька действовал. Вытащил из угла и приставил над дверью лесенку. Оттолкнулся руками и легко впрыгнул, будто окунулся с разбегу, в малоподвижный, пахнущий мышами прелью чердачный полумрак. Из-под осколков бито кирпича у основания трубы извлек продолговатый деревянный ящик, соскользнул вместе с ним в сени. Поставил на место лесенку, вынул из ящика туго обмотанный клеенкой сверток и спрятал ящик за рассохшейся, набитой самым ненужным хламом бочкой, чтобы не попал на глаза матери и та не догадалась бы, что он тут натворил как самый последний недотепа.
Забежал в избу и еще раз огляделся - не упустил ли чего. На загнетке лежало несколько сваренных в кожу картофелин и стояла соль в плошке. Он даже забыл, что хотел есть, когда проснулся. Хотя... с началом оккупации есть хотелось непрерывно.
Чтобы не тратить на еду время, сунул картофелину за пазуху, под вельветку, отсыпал в пустой спичечный коробок щепотку соли и положил его в карман.
Миновал огороды и, сокращая путь к центру города, зашагал вдоль опушки леса.
Солнце поднялось уже довольно высоко, и базар в городе был в самом разгаре.
Кулек муки скорее можно было бы раздобыть в деревне, которая жила чуточку сытнее города. Но кому нужна в деревне его книга? Хоть она и сделана, возможно, в мастерской самого Ивана Федорова, первопечатника... К тому же Женьке казалось: в городе он скорее найдет человека, знающего толк в книгах.
«Ее надо продать понимающему покупателю, у которого она ни при каких обстоятельствах не пропала бы», думал Женька. Дорога отняла у него все-таки больше времени, чем он предполагал, и на базар Женька попал, когда тот уже начинал мало-помалу затихать.
Поначалу Женька думал, что стоит ему только показать в городе свой товар, как люди облепят его со всех сторон и отбоя от покупателей не будет. Ведь базара не могли минуть теперь ни бывшие книголюбы, целыми днями торчавшие прежде у букиниста, ни бывшие ученые... Важно было только не продешевить, а твердо стоять на своем: кулек муки цена этой книги...
Но когда он развернул старинную книгу и бережно понес на руках перед собой, чтобы не зацепиться за что-нибудь и не уронить, - на него попросту не обратили внимания.
Что кричать, как это делали, расхваливая свой товар, другие, Женька не знал. И лишь время от времени робко сообщал в пространство:
- Старинная книга... Очень дорогая книга... Книга первопечатника Ивана Федорова...
И не столько оттого, что никто на нее не обращает внимания, сколько оттого, что продает книгу, которую пуще зеницы ока велел беречь отец, большущие серые глаза Женьки заволакивали слезы стыда.
Иногда, привлеченные его странной рекламой или его робким видом, к нему подходили быстрые, одинаково сомнительной внешности люди, небрежно переворачивали книгу одной стороной, другой, небрежно листали, чуть не вырывая страницы, и, презрительно хмыкнув, исчезали в толпе.
Никто не собирался покупать книгу, отпечатанную в мастерской Ивана Федорова. И Женька понял вдруг, что, если бы даже он сейчас бросил свою ценность, никто не наклонился бы поднять ее... Мысли людей вертелись вокруг того же куска хлеба: для себя, для детей, чтобы выжить...
Базар на глазах редел, и Женьке хотелось плакать от обиды. Хотя - на кого?.. Он и сам не знал.
Лихорадочно раздумывая, где и как теперь достать этот проклятый килограмм муки, Женька едва не наступил на мешковину, на которой кучечками были разложены гвозди, скобы, ржавые дверные петли, гайки.
- Осторожно, мальчик! - испуганно воскликнул хозяин этого добра - маленький, седой и сморщенный старик в очках. И тут же, близоруко щурясь, разглядел Женькину книгу. - Что это за фолиант у тебя?..
- Очень ценная книга! Очень дорогая! Первопечатника Ивана Федорова! - торопливо выпалил Женька.
Старик перенял у него вместе с клеенкой его ценность и, поправив очки, близоруко всмотрелся в ровные строчки старой кириллицы.
Женькину грудь захолонуло в надежде. Он видел, с какой жадностью вцепился в его товар старик, как сквозь густую сетку морщин на его щеках пробился румянец: и ждал, боясь лишним словом или неосторожным движением спугнуть покупателя. Старик как завороженный рассматривал книгу, потом будто очнулся вдруг и поглядел на Женьку не то укоризненно, не то осуждающе.
- Продаешь?..
- Так надо, дедушка... Вы купите!
Старик горестно усмехнулся:
- Всего, что я заработал за свою жизнь, мне бы не хватило оплатить эту вещь...
- А мне не надо всего! - с дрожью в голосе торопливо заверил Женька. - Мне один килограмм муки нужен!
- Ты отдаешь сокровище за бесценок... - опять укоризненно покачал головой старик.
- Но мне этот килограмм... - Женька запнулся. - Очень-очень нужен! - И он повторил еще раз: - Очень!
- Если бы у меня была мука, я дал бы тебе... - грустно сказал старик. - Я дал бы тебе, сколько ты захочешь... Но у меня нет ни грамма - я уже много-много дней не видел ее...
Женька медленно завернул свою - кому вовсе ненужную, а кому недоступную - ценность в клеенку.
- Смотри, не отнял бы кто ее у тебя, - жалостливо проговорил на прощание старик. - Такие всегда найдутся...
Женька лишь виновато улыбнулся в ответ. Что было теперь делать? Женька сразу сник и как-то обессилел. Он подумал о картошке за пазухой, и голова закружилась от голода. Он представил, как выйдет на опушку леса и пожует картофель с солью. Но, вспомнив предостережение доброго старика и воровскую подвижность тех сомнительных личностей, что вертелись вокруг него, лесом идти побоялся.
Он решил, что подкрепится, когда свернет в глухой переулок, через который можно выбраться на главную - и недавнем прошлом Комсомольскую - улицу.
Может, там сыщется покупатель.
Но главную улицу он нашел пустынной из края в край и тогда понял, что его надежды на счастливую случайность несбыточны. Кому теперь здесь нужен первопечатник Иван Федоров с его трудами?..
Женька опять сник, и мрачные думы охватили его.
Муки нет и не будет. Он не знал, что грозит людям, о которых говорил вчера неизвестный. Но знал, видел уже, как умеют расправляться с неугодными такие, как Макарка-полицай.
Ему то представлялась виселица на площади, то щелястые вагоны, в которые немцы загоняют прикладами его, мать, других людей... загоняют, как скот, забивая вагон до отказа, пока уже нельзя станет шевельнуться...
Поглощенный мрачными раздумьями, он услышал стук копыт и грохот колес за спиной уже в тот момент, когда ощутил на своем лице дыхание рысаков, запряженных в пролетку. Женька едва успел отскочить в сторону. За спиной кучера восседал, глядя прямо перед собой, будто окаменев, так что даже и не мог заметить какого-то мальчишку со свертком, сухой, важный и от важности невозмутимый мужик.
Женьке захотелось крикнуть вдогонку: «Кыш, кыш, кыш - задрал нос выше крыш!» Это была распространенная дразнилка на их улице.
В пролетке сидел бывший завхоз кожевенного завода Макар Степанович, а теперь Макарка-полицай.
Этого паразита и должна была накормить, напоить Женькина мать, чтобы попытаться спасти людей.
Женька сразу не разглядел даже, что в пролетке есть еще кто-то, а когда из глубины пролетки выглянула и уставилась на него физиономия однокашника Симки, по прозвищу Сиракуз, - Макаркиного сына, Женьку почему-то вновь осенила слабая надежда.
Откуда у Симки такое прозвище, Женька не знал. Раздумывать сейчас времени не было, так как Сиракуз, покосясь на отца и ухмыльнувшись, показал ему рукой: мол, хочешь прокатиться - цепляйся.
Женька не заставил себя уговаривать. На ходу засунул под вельветку свою ношу и, придерживая ее одной рукой, другой, догнав пролетку, уцепился за деревянный борт и вспрыгнул на удобную железную скобу, вроде запяток, будто специально приспособленную для этой цели.
Высокий верх пролетки, поднимаемый в непогоду, а теперь собранный в гармошку за спиной полицая, надежно скрывал Женьку от Макара, который ведать не ведал, что творится у него за спиной.
Не выглядывая из пролетки, Сиракуз протянул руку и пошарил - здесь ли Женька. Тот слегка передвинулся, чтобы Сиракуз мог убедиться: здесь...
За два дома до Симкиных владений Женька соскочил с пролетки и затаился у плетня. Он был убежден, что Сиракуз обязательно подойдет к нему, так как то оглянулся, когда пролетка въезжала во двор, и видел, где Женька спрятался.
Дружить они никогда не дружили, напротив, жадноватый и зловредный Сиракуз вызывал у Женьки определенную неприязнь. И за несколько дней перед оккупацией Женька даже отлупил его прямо возле школы. За какую-то подковырку... Сейчас Женька уже не помнил за какую. Их у Сиракуза было всегда много в запасе.
Кстати, силы у него гораздо больше, чем у Женьки. Только пользоваться он ею не умел - из-за лени...
...Время шло, Женька ждал, а Сиракуза все не было. Так что Женьку опять мало-помалу начало охватывать отчаяние. Как вдруг за спиной у него затрещал плетень. Женька вздрогнул, испуганно оборачиваясь, и увидел над собой насмешливую физиономию Сиракуза. Из-за этой постоянной ухмылки у него даже рот как бы навсегда сдвинулся вправо, будто Симка от рождения был хитрее и взрослее других. Сиракуз прыгнул через плетень и остановился против Женьки.
- Чего ты подкрадываешься?.. - спросил Женька.
- А ты чего стоишь здесь?.. Ждешь кого-нибудь?..
- Не кого-нибудь, а тебя, - ответил Женька, убежденный, что Сиракуз и сам это прекрасно понимает.
- Чего меня ждать?..
- Не ждал бы, нужда заставляет, - всеми силами сдерживая себя, ответил Женька.
- Сейчас у всех нужда... - нехотя обронил Сиракуз.
- И у тебя тоже? - Женька постарался придать голосу участливость.
- А ты думаешь, я завороженный, что ли?
- Ну, отцом прикрытый... - заметил Женька.
Сиракуз хохотнул:
- А раньше ты был прикрытый. Без нужды жил?.. - И, деланно вздохнув, объяснил: - Нужда разная бывает...
Разговор уходил куда-то в сторону, и Женька не знал, как перевести его на главное.
- Голодать-то ты ведь не голодаешь?
Сиракуз опять насмешливо вздохнул:
- Желудком - нет. А так - скука!
- Врешь ты все, Сиракуз... - И Женька не выдержал: - Хитрый ты! И всем назло всегда...
- Потому ты драться полез?.. - неожиданно спросил Симка.
- Не потому... Ты сам задирал... - оправдывался Женька.
- Я даже не с тобой говорил. А ты полез в бутылку!
- Ну, может, и полез... - согласился Женька, чувствуя, что еще одно-два неверных слова - и рухнет его последняя надежда.
- Не может, а точно полез, - возразил Симка.
- Ну, пусть точно.
- Что это у тебя за штука? - спросил Сиракуз, ткнув пальцем в клеенку.
- А... продавать носил. Чепуха одна. Никто не берет. А мне прям до смерти немного муки нужно... - Женька помедлил. - Послушай, Сиракуз... Ну, что хочешь с меня! Сколько хочешь! Продай мне муки немного?.. А?
- Муки?! - удивился Симка. - Почему муки? Может, хлеба?..
- Да нет, - перебил его Женька, - только муки!
Симка задумался, разглядывая его.
- Что хочешь с меня возьмешь! - повторил Женька.
Тот усмехнулся:
- А что с тебя взять?
- Ну... - Женька растерялся.
- А если я тебе затрещину сейчас влеплю? - деловито спросил Симка.
- Лепи, - согласился Женька.
- А ты дух не испустишь? Ведь как скелет теперь.
- Будешь скелетом, когда жрать нечего...
Симка помедлил.
- Сколько тебе муки надо?
- Килограмм.
- А это сколько?
- Ну... вот столько! - Женька соединил ладони в пригоршню, потом чуть-чуть раздвинул их.
Симка хохотнул.
- Ты говори точнее! Столько или столько?! - Он повторил Женькины движения.
- Больше можно, а меньше нет, - сказал Женька.
- Ладно. Муку я тебе дам... - медленно, с расстановкой, проговорил. Симка.
- И чем я тебе заплатить должен? - догадался спросить Женька.
- Платить мне не надо. А вот затрещину, что ты мне дал тогда, верни.
- Как - вернуть?..
- А я тебе в зубы дам.
- Ладно... - Женька вытащил из-за куртки творение первопечатника и, прислонив его к плетню, поставил на землю. - Бей... - Он стиснул зубы.
Симка плюнул в ладони, медленно потер их одна о другую... И когда размахнулся, усмешка его была такой злобной, какой Женька еще никогда у него не видел: будто всю жизнь Сиракуз ждал этой минуты.
И наверное, потому Женька невольно пригнулся во время удара - кулак лишь скользнул по его волосам, а Сиракуз чуть не упал.
- Не выдержал, - признался Женька и, боясь, что Сиракуз раздумает и тогда не видать ему заветной муки, немножко польстил: - Уж сильно ты размахнулся... Давай еще. Сейчас выдержу. Только лучше бы ты принес сначала, чтобы все честно... А тогда - бей!
Сиракуз подозрительно оглядел его.
- Ладно. Честно, так честно, подожди...
Он зашагал к дому. От калитки оглянулся, показал рукой: мол, спрячься...
И опять его долго не было. Уже стемнело, когда Женька уловил осторожные шаги.
- На... - Симка сунул ему кулек. И остановил Женьку, когда тот, бережно пристроив кулек рядом с клеенчатым свертком, поднялся, готовый принять удар. - Сейчас не буду бить: охота пропала... Да и батька может выскочить... Давай ты будешь у меня в долгу: где встречу, когда захочу - тогда и врежу? - И добавил: - А мука первый сорт.
Женька опять стиснул зубы.
- Ладно. Где хочешь - там и врежешь...
Дорогой он успокоился, даже повеселел. Черт с ним, с Сиракузом, - пусть бьет: один раз ведь...
Дома аккуратно простирал и высушил тряпку, в которой была мука вчерашнего гостя, пересыпал в нее свою. Та не вместилась. Перевязав тряпку злосчастной леской, положил узелок на полочку, где он лежал раньше.
Из оставшейся муки сварил себе болтушку, наелся.
Потом вынес помойное ведро, принес ведро чистой воды, повалился на топчан и, закусив губы, горько заплакал.
- Сегодня из дому никуда не отлучайся, - предупредила мать в субботу. - Так надо, Женя. И не спрашивай меня ни о чем. Ладно?
А Женька и не думал спрашивать ни о чем, потому что все знал. Но не мог признаться в этом матери.
Понимая, что мать сказала ему не все, он выжидающе смотрел на нее. Боялся только, чтобы его не выдали - такие же серые, как у матери, и, по ее утверждению, «предательски выразительные» - глаза.
На этот раз она ничего не заметила в них.
- Сейчас я буду печь оладьи, немного пирожков... Достала капусты, масла чуток. А муку нам принесли... Тоже не спрашивай зачем. Перекусишь - и ложись, будто устал. Сделай вид, что спишь, но не спи! - предупредила мать. - Так надо. Будет один неприятный гость, но мне придется делать вид, что я почти рада ему. А пока иди погуляй немножко...
Женька зря времени не тратил, прогуливаясь. Разыскал на пустыре, где когда-то была свалка, большой гаечный ключ, отдраил его кирпичом от ржавчины, протер до блеска и - сначала в правой руке, потом в левой - прикинул: оружие было весомым...
Мать наблюдала за ним, пока он ел, немножко удивленная: мука, что им принесли, оказалась самого высшего сорта, какая уже давно и не снилась, пироги удались на славу, а Женька ел без аппетита.
Потом, заметив, что она встревоженно прислушивается к шагам на улице, он подошел к своему топчану и забрался под одеяло, не раздеваясь, прихватив с собой гаечный ключ.
Мать смотрела, смотрела на него и тихо заплакала.
- Чего ты, мам? - спросил Женька.
- Ничего! Все хорошо! - Она утерла глаза и посмотрелась в круглое зеркальце: нельзя было встречать «гостя» заплаканной...
Полицай Макар появился, когда уже начинало темнеть и мать зажгла семилинейку с остатками бережно хранимого керосина.
Женька лежал спиной к двери и не видел гостя, но по его шагам, по его голосу легко угадывал, что происходит.
Присутствие Женьки явно не обрадовало полицая.
- Притомился сегодня, - объяснила мать, видно перехватив его недовольный взгляд. - Пусть спит. Он у меня спит крепко...
Взгляд полицая, должно быть, задержался на покрытом белой скатертью столике за фанерной перегородкой.
- Ну, что ж, Таисья... - Он уже называл ее по-свойски, без отчества. - Разговор у нас серьезный... Вскрой-ка вот это! - Макар принес с собой угощение.
- Да что же вы! Проходите!.. Зачем так много, Макар Степанович?!
Женька слышал звук выставляемой на стол бутылки, потом жестяной скрежет вскрываемых консервных банок. Разговор при этом велся о том, о сем. Но было ясно, что Макар не сомневается в успехе уже потому, что Таисия Григорьевна ждала его, потому, что она взволнованна...
А когда мать выставила перед ним пирожки, оладьи, не сдержал удивленного возгласа:
- О! Я думал, только у меня такая мука теперь. Оказывается, и у тебя бывает, Таисья! Хвалю. Всегда знал, что ты женщина с головой. Так и надо жить. А вдвоем у нас и грызуны сыты будут, и мы кой-что еще кроме мучицы заимеем... А где ж твоя посудина - для крепкой?..
- Да ведь я не употребляю этого...
- Употреблять женщине не гоже, а пригубить надо!
- Разве что пригубить только...
Женька слышал, как булькал разливаемый по стаканам самогон, потом, задохнувшись от него, мать страдальчески мычала сквозь сомкнутые губы. А, Макар старался чем-то угостить ее.
- Ты закусывай, закусывай, Таисья! Так, ясно, спьянеть можно. Небось не каждый день пироги у тебя...
Наконец мать закусила и отдышалась.
- Только, пожалуйста, не уговаривайте меня больше. У меня и так, кажется, ноги отнялись...
Полицай благодушно засмеялся в ответ:
- Сегодня это ничего, сегодня можно, Таисья!..
В таком духе болтовня продолжалась долго. Макар пил. И, чавкая пирожками, оладьями, прихваливал каждый раз:
- Все вроде есть у меня, а вот этого - без женских рук - давно уже не пробовал. Молодец, Таисья. Умная женщина - это хорошо. А по дому хозяйственная - еще лучше.
Трудно было угадать, сколько времени прошло в таких разговорах - час или больше, но Макаркин восторг превысил всякие пределы, когда мать достала и - уже от себя - водрузила на стол приготовленный для него первач.
- Давно хранила... Думала, может, как лекарство... - робко объяснила она.
- Лекарство и есть! Ух, хороша! - опрокинув стакан, одобрил Макар. - Настоящее лекарство! - И в который уже раз повторил: - Молодец, молодец, Таисья!
Главное, ради чего мать участвовала в этой пирушке, удалось ей неожиданно быстро. И можно бы сказать, легко, если бы Женька не знал своей матери, если бы не представлял, каких усилий стоят ей внешняя непринужденность, наигранная робость перед фашистским холуем, которого она презирала, как последнего пса на улице.
Полицай изрядно захмелел, когда, вдруг отодвинув от себя тарелки, косноязычно, как все пьяные, объявил, что пора подводить разговор к финалу.
- Ну, Таисья, помолвиться - мы вроде помолвленные теперь. Я - уже не мальчик, и ты - не девочка. Завтра переезжаешь ко мне! Точка!
Мать неожиданно всхлипнула, потом заплакала.
- Ты чего?! - взвинтился Макар, - Чего это ты, Таисья?! А?
- Боюсь я! - сквозь слезы сказала мать. - Боюсь!
- Кого?!
- А знакомых... Они уж и так здороваться со мной перестали - узнали откуда-то... или видели, как мы разговаривали...
Табурет заскрипел под Макаром.
- Кто видел?! Где?! Откуда узнали?!
- Понятия не имею... Вроде вы говорили кому-то... А они на меня за глаза - по-всякому...
- Кто?! - Макар приподнялся, и звякнули стаканы на столе.
- Да все! - сказала мать, не переставая плакать. - Знакомые бывшие. Друзьями назывались!
- Да ты говори - кто?! - Макаром овладело пьяное бешенство. - Не Старостин?! Или Ефремова?! Может, Колчин, а?!
Женька знал этих людей - до оккупации они часто бывали в гостях у отца с матерью - и, боясь, что она забудет их фамилии, стал, как домашнее задание, повторять их про себя. Старостин Сергей Андреевич заведовал до войны краеведческим музеем. Ефремова Надежда Васильевна - актриса, играла в местном театре смешные роли. Колчин Иван Николаевич был соседом по улице, электромеханик.
- Если эти, так их не сегодня-завтра, решено, всех к ногтю! Пикнуть не успеют! И другие там, кто еще с ними. Поняла, Таисья?! Это я тебе говорю! А я врать не умею! Эти у меня вот тут вот! - Он, должно быть, показал матери сжатый кулак. - Им скоро такая баня будет, что и другим станет тошно!..
Потом, тяжело дыша, Макар опять выпивал и долго еще ругался.
Уже Таисии Григорьевне приходилось успокаивать его.
Женька стиснул в руке гаечный ключ, когда услышал испуганное восклицание матери.
- Что вы, Макар Степанович?! Нельзя. Сын дома. Что он подумает?! - урезонивала мать полезшего к ней с пьяными объятиями Макарку. - Все должно быть по-людски у нас!.. И я своего обязана подготовить, и вы своего... Ведь не на один день мы? На всю жизнь!
- На всю! - согласился Макар и стукнул кулаком по столу. - За это тоже хвалю! Что ты соображаешь! На другую бы - тьфу! - и не оглянулся. А готовить этих... Чего их готовить? Завтра... Ну, ладно, послезавтра, с утречка, посылаю за тобой... Точка! Давай выпьем на посошок, раз боишься... А то у меня голова кругом, на тебя глядючи...
Ночь была прохладная, звездная, когда они шли через лес в неведомом направлении - двенадцать человек городских и двое неизвестных с оружием, - проводники. Холода Женька не чувствовал: ему было радостно. Мать прижимала Женьку к себе и шла тоже радостная, почти счастливая. Женька так или иначе знал всех из двенадцати, что покидали город, кого по имени-отчеству, кого только в лицо. Но были здесь и Сергей Андреевич Старостин, и Колчин Иван Николаевич, и Надежда Васильевна Ефремова, которая играла в театре смешные роли.
А про муку Женька так и не сказал матери - тяжело ему досталась эта мука.