Первые бои добровольческой армии — страница 2 из 4

Бои на Новочеркасском направлении

В Новочеркасском районе[29]

Отряд Чернецова не в силах сдерживать красных. Чернецов едет к атаману. Атаману остается только одно: обратиться за помощью к генералу Корнилову. В распоряжение Чернецова назначается 4-я (основная) офицерская рота в 50 штыков, которой командует полковник Морозов.

9 января 4-я рота прибывает на станцию Зверево и обеспечивает тыл отряда Чернецова вдоль железной дороги в сторону станции Дебальцево.

Между тем силы красных все увеличивались. К ним, помимо того, присоединились донцы, вернувшиеся с фронта Великой войны. Сведения разведки говорили и о подходе к красным артиллерии. У Чернецова ее, нет и он снова едет в Новочеркасск. Генерал Корнилов приказывает взводу 1-й батареи поступить в распоряжение есаула Чернецова. Командир батареи, подполковник Миончинский, решает быть со взводом и берет с собой пеший взвод с пулеметами.

15 января взвод погрузился в железнодорожный состав, приспособив орудия для стрельбы с платформы. С ним пеший взвод батареи и часть партизан, во главе с есаулом Чернецовым. С отправкой эшелона произошла задержка: явились казаки и потребовали сдачи присвоенной батареей «похоронной пушки». Есаул Чернецов решительно отказал им, предупредив, что откроет огонь, если они применят силу. Ему пришлось со своими партизанами даже спешно идти к атаманскому дворцу, где казаки также «осадили» атамана, чтобы тот отдал распоряжение о сдаче орудия. Чернецов разогнал казаков. Эшелон с орудием двинулся на север.

16 января, в пути, Чернецов узнает, что его отряд был вынужден оставить станцию Лихую. По прибытии на станцию Зверево он грузит в эшелон 4-ю офицерскую роту и едет на станцию Лихую, послав в Новочеркасск просьбу назначить новую часть на станцию Зверево для обеспечения тыла отряда. Высылается взвод от 1-го Офицерского батальона.

Красные немедленно оставляют станцию Лихую, как только по ней было произведено два орудийных выстрела 1-й батареи. Это были первые выстрелы добровольческой артиллерии.

Но едва станция Лихая оказалась в руках Чернецова, как было получено сообщение, что станция Зверево занята красными, выбившими из нее взвод 1-го Офицерского батальона, только что туда прибывший. Чернецов без промедления с частью партизан, 4-й офицерской ротой и одним орудием возвращается назад и выбивает красных со станции. Здесь он узнает, что в сторону станции Дебальцево, на станции Гуково, высаживается большой отряд красных. Для его уничтожения из Новочеркасска высылается весь 1-й Офицерский батальон. Не беспокоясь теперь за свой тыл, он всеми своими частями возвращается на станцию Лихую.

17 января Чернецов со своими партизанами и двумя орудиями атакует и берет после серьезного боя станцию Северо-Донецкую и уже, не встретив сопротивления, занимает и станцию Каменскую. В этот день 4-я офицерская рота, оставленная на станции Лихой, отбила наступление красных с запада.

18 января красные снова атаковали станцию Лихую. Бой был жестокий. 4-я рота была вынуждена оставить станцию, не успев вынести своих раненых. Но на помощь вернулся Чернецов с частью своих сил. Контратакой Чернецова с севера и 4-й роты с юга красные были выбиты с большими для них потерями, не успев вывезти свой железно-дорожный состав, груженный снарядами – около 1000 штук, лошадьми, продовольствием. 4-я рота потеряла до 15 человек, из которых большинство было убито или добито красными. Оставив на станции вместе с 4-й ротой часть партизан, Чернецов вернулся в станицу Каменскую.

19 января прошло спокойно. Чернецов из поступивших в его отряд добровольцев сформировал 3-ю сотню и готовился к атаке следующей к северу станции Глубокой.

20 января. Чернецов направил свой отряд в наступление двумя группами: одна – сотня партизан с орудием на платформе вдоль железной дороги; другая – сотня партизан, 4-я офицерская рота и пеший взвод батареи с орудием – в обход станции с востока. С этой группой он пошел сам. Одновременная атака станции Глубокой должна начаться около 16 часов. Но обходная группа запоздала: слишком тяжелым для нее оказался путь. В 16 часов первая группа завязала бой и вынуждена была отойти.

Группа с Чернецовым атаковала станцию лишь с наступлением ночи, ворвалась в поселок, но, встретив сопротивление, стала отходить. Офицерская рота, наступавшая на левом фланге, вынуждена отходить вдоль железной дороги на станцию Каменскую.

21 января. Ночью в небольшом хуторе с Чернецовым собралась едва сотня человек. С рассветом он стал отводить свой маленький отряд в направлении на станцию Каменскую, но ему преградила путь колонна кавалерии с батареей. Это был 27-й Донской казачий полк с четырьмя орудиями.

Отряд отбил две атаки. Чтобы быть менее уязвимым для кавалерии, отряд шел лощинами, но этот путь был не для орудия и пулеметов: их пришлось оставить. Вся группа тесно сомкнулась около Чернецова. Тут же и юнкера-артиллеристы с подполковником Миончинским. Отбита новая атака. Чернецов кричит юнкерам: «Поздравляю вас с производством в прапорщики!»

Положение явно безнадежное: уже более четверти состава группы выбыло из строя. Ранен и сам Чернецов. Однако он не принимает предложение о сдаче. Вдруг в стороне железной дороги послышались артиллерийские выстрелы. У окруженных появилась надежда, но казаки теснее сжали кольцо окружения. Следует их новое предложение о сдаче: войсковой старшина Голубов, командующий казачьим полком, заверяет «честным словом офицера», что, если Чернецов даст письменное приказание той части своих партизан, которая в данный момент ведет наступление вдоль железной дороги, отойти, группа и он сам будут пропущены в станицу Каменскую при одном лишь условии – сдачи оружия. Чернецов не верил Голубову, но ему оставалось принять это предложение, предварительно приказав подполковнику Миончинскому и всем конным выбраться из окружения и сообщить есаулу Лазареву, его заместителю, о судьбе отряда.

Голубов не сдержал своего слова: пленные под конвоем во главе с подхорунжим Подтелковым были направлены на станцию Глубокая.

В какой-то момент, когда конвоиры спорили о необходимости соблюсти данное Голубовым «честное слово», Чернецов, ехавший рядом с Подтелковым, набрасывается на последнего и кричит «Ура!». Партизаны и юнкера подхватывают: «Ура!» Конвой разлетается во все стороны, пленные разбегаются. Но Подтелков успевает зарубить Чернецова. Была уже ночь, и она спасла жизнь части пленных. Остальные были зарублены. Спасшиеся добрались до станицы Каменской. Погибли многие партизаны и 16 юнкеров и офицеров Юнкерской батареи.

22 января, утром, есаул Лазарев, которому подполковник Миончинский сообщил о судьбе отряда, со своей сотней и 4-й офицерской ротой произвел отчаянный налет на станцию Глубокую. Казаков уже не было: они разъехались по домам. Красные оставили станцию. Подобрав своих убитых на станции и в степи, отряд вернулся в Каменскую.

23—26 января. Чернецовский отряд стоял в Каменской, не тревожимый красными, но и сам не предпринимал никаких активных действий. Лишь орудие штабс-капитана Шперлинга на железнодорожной платформе выезжало к станции Глубокая и обстреливало ее.

В один из этих дней подполковник Миончинский, узнав, что невдалеке от железной дороги, в хуторе Гусево, казаки оставили свои орудия, решил забрать их. В хуторе оказалось 6 орудий, 12 зарядных ящиков и другое имущество. Все это было свезено к железной доророге и грузилось на специально поданный состав. Операция производилась под прикрытием орудия штабс-капитана Шперлинга, ведшего упорный огневой бой с красным орудием, также на платформе, стремившимся помешать погрузить взятые трофеи. Был тяжелый момент: платформа с камнями, посланная красными, ударила в площадку орудия штабс-капитана Шперлинга, сбив ее с рельс, но была быстро поставлена снова на место.

Со взятыми трофеями и оставшимися в живых юнкерами, оставив с партизанами орудие штабс-капитана Шперлинга, подполковник Миончинский выехал в Новочеркасск для формирования батареи. Все эти дни 4-я рота стояла на станции Лихая и отбрасывала приближавшиеся к ней партии красных.

27 января красные выбили 4-ю роту, но контратакой роты и подъехавших из Каменской партизан положение было восстановлено.

28 января красные снова взяли станцию Лихую. Контратаки на этот раз не последовало. Партизаны были связаны наступавшими от станции Глубокая красными, а 4-я рота получила приказание срочно прибыть на станцию Зверево, которой угрожал противник и где уже не было 1-го Офицерского батальона. Чернецовский отряд оказался отрезанным от своего тыла.

29 января, получив приказание отойти на станцию Зверево, есаул Лазарев решил очистить себе путь по железной дороге. Ему пришлось вести бой уже на разъезде Северо-Донецкий. В начале боя попаданием снаряда красных было подбито колесо орудия штабс-капитана Шперлинга, убито 4 юнкера и 2 ранено. Ведение дальнейшего боя без орудия и при незначительности сил партизан – было бессмысленно. Есаул Лазарев отводит отряд в станицу Каменскую и с наступлением ночи уводит его к востоку от железной дороги, взяв затем направление на станцию Зверево.

В пути орудию приказано двигаться прямо в Новочеркасск. С приходом чернецовцев на станцию Зверево 4-й роте приказано ехать в Ростов.

«Слава чернецовцам!» – с такой мыслью расставались офицеры и юнкера первых частей Добровольческой армии с малочисленным, юным по составу, но героическим и исключительным по высоте духа отрядом донских добровольцев-партизан.

4-я рота три недели сражалась в составе этого отряда, выдержав 16 боев. Она вступила в бои в составе 50 человек. За это время она пополнилась как пробиравшимися с севера добровольцами, так и местными жителями. Закончила бои она в составе 30 человек Командир роты, полковник Морозов, завоевал огромную любовь и доверие своих подчиненных и сам крепко связал себя с первыми добровольцами, позднее ставшими марковцами. Он был первым командиром сформированного впоследствии 2-го офицерского генерала Маркова полка.

Почти три недели в рядах чернецовцев билась и Юнкерская батарея со своим пешим взводом, потеряв в боях 26 человек, из которых только троих ранеными. Первые орудия Добровольческой армии оказывали огромную помощь героическим партизанам, жертвуя собой. 6 юнкеров убитых, 3 раненых из обслуживающих орудия – показательны. Потеря одного орудия восполнена приобретением 6 орудий. Выдвинулись имена начальников батареи: подполковника Миончинского и штабс-капитана Шперлинга.

Прибыв в Новочеркасск, подполковник Миончинский немедленно приступил к формированию 4-орудийной батареи. (Два орудия были сданы донцами из-за их негодности). Не хватало людского состава, так как о судьбе 34 чинов батареи, пошедших в экспедицию на Царицын и в Екатеринодар, известно ничего не было. Некомплект был отчасти покрыт вступившими добровольцами.

Через несколько дней батарея была сформирована и отправлена снова на фронт, но ей не пришлось даже разгрузиться, как она была вызвана в Ростов.

О судьбе орудия штабс-капитана Шперлинга в батарее ничего не знали в течение более недели, пока, наконец, оно не приехало в Новочеркасск. Тащили волами. Лошади, как и юнкера, были измучены до предела; моральное состояние граничило с полным отчаянием: одни среди населения, «кончившего войну»; одни среди разговоров и слухов о полном развале в Новочеркасске, о смерти атамана… Но орудие не брошено. Сутки, другие, отдых в Новочеркасске, а 5 февраля присоединение к своей батарее в Ростове, вместе с юнкерами, бывшими в экспедиции на Царицын.

Выступление 1-го офицерского батальона

В батальоне едва 150 человек, так как свыше 80 человек находится в разных экспедициях. С 1 января он пополнил свои ряды только 10–12 офицерами, среди которых был подполковник Плохинский, принявший 1-ю роту.

16 января от батальона высылается взвод на узловую станцию Зверево для обеспечения тыла отряда Чернецова. Взводу сразу же пришлось вступить в бой с красными, наступавшими с запада, со стороны станции Гуково. С возвращением к станции части сил Чернецова взвод принял участие в контратаке, потеряв убитым поручика Арбатского. Станция была занята.

17 января ввиду того, что стало известно о сосредоточении на станции Гуково больших сил красных, на станцию Зверево направлен весь 1-й Офицерский батальон. Но выехать сразу ему не удалось. С паровоза сбежали машинисты во исполнение объявленной Викжелем (Всероссийский Исполнительный Комитет железных дорог) забастовки. Розыски машинистов не дали результатов, и тогда пришлось обратиться к своим силам: из рядов батальона были взяты офицеры, имеющие некоторое представление об управлении паровозом. И только утром 18 января состав отошел из Новочеркасска. С чудовищной скоростью мчался он и, после минутной остановки на станции Сулин, прибыл на станцию Зверево, употребив на покрытие всего расстояния в 95 верст – 66 минут.

На станции ожидал прибытия батальона только что отбросивший красных разведчиков взвод. Батальон выгрузился и выставил охранение. В станционных пакгаузах были найдены полушубки, два ружья-пулемета Леха, японские грелки и блестящие твердые пластинки, сочтенные за прессованный чай и как таковой разобранные, но вскоре отобранные и переданные в подрывную команду, так как эти пластинки оказались сильнейшим взрывчатым веществом, но не без того, однако, чтобы некоторые не попробовали этот «чай». Вкус его был вполне приемлем, хотя и не совсем обычен.

19 января. Утром красные пытались произвести разведку, но, нарвавшись на заставу, повернули назад. После полудня 2-я рота штабс-капитана Добронравова получила задачу: неожиданным ночным ударом захватить станцию Гуково. Около 15 часов рота, численностью в 35 человек, выступила. Разыгравшаяся в степи метель, казалось, облегчала задачу.

Часа через три после ухода роты дежурный на телеграфе старший портупей-юнкер Козлов обратил внимание на вызовы станции Гуково дежурным телеграфистом. По проверке ленты оказалось, что какой-то предатель в самый момент ухода роты уже сообщил красным о готовящемся на них нападении. По приказу командира батальона пойманного с поличным телеграфиста расстреляли. Во 2-ю роту была послана связь с приказанием ей вернуться назад. Но связь не нашла следов ее. Вскоре стали возвращаться отдельные ее чины. Всего вернулось 7 офицеров. По их рассказам произошло следующее.

2-я рота двигалась вдоль полотна железной дороги. Не доходя верст трех до станции, она взяла влево к оврагу и оттуда, не разворачиваясь, двинулась на станцию, имея впереди и по бокам себя дозоры. Видимости никакой. Дозоры, шедшие впереди, неожиданно открыли огонь, столкнувшись в упор с красными. Рота развернулась в цепь. Огонь, открытый красными впереди, неожиданно был поддержан огнем слева и справа. Всем стало ясно, что рота попала в заранее заготовленную ловушку. Штабс-капитан Добронравов приказал отходить. Под перекрестным огнем, лавируя в белых зигзагах метели, тщетно рота искала выхода. Ранен штабс-капитан Добронравов. Его пытаются поднять и нести, но он требует своего оставления, бранится, грозит пристрелить каждого, кто приблизится к нему…

Потери чудовищные: из 35 человек вернулось 7. Судьба пропавших еще неизвестна, но в печальном их конце не сомневались. Настроение в батальоне сильно возбужденное: послать 35 человек на десять верст, определенно зная, что там немалые сотни противника!

20 января. Стало известно, что на станцию Гуково красные подвезли новые силы и что там теперь их до 2000 человек. Нужно устранить нависшую угрозу, разбить их, но полковник Борисов направляет не весь батальон, а 94 штыка с одним пулеметом, под командой подполковника Плохинского. Батальон выступил около 22 часов вдоль железной дороги, катя пулемет на дрезине. Ночь. Сильный мороз, сменивший метель.

21 января. Около 3 часов ночи батальон подошел к станции, развернувшись в боевой порядок. Дозор на железной дороге в темноте наскочил на часового, дикий крик которого и послужил началом боя. Красные не ожидали атаки и спокойно ночевали в поселке и в трех составах поездов. Батальон перешел в атаку. Сбита застава красных, открывшая огонь. Подполковник Плохинский заколол пулеметчика. Раненный в кисть правой руки, штабс-капитан Згривец[30], держа винтовку в левой руке, закалывает другого… В батальоне первые раненые. Смертельно ранен командир 3-й роты штабс-капитан Пейкер.

Батальон подбегает к станции. Красные выскакивают из вагонов, выбегают из домов, чтобы оказать сопротивление, но уже поздно: на них налетели атакующие. В порыве атаки все перемешалось. В несколько минут весь перрон станции усеян трупами красных. Красные бегут в беспорядке к своим эшелонам, к двухэтажному зданию, из окон которого стреляют по перрону. За ними в здание врываются офицеры. Груды убитых покрывают полы. Вскоре в здании не остается ни одного живого большевика.

На железнодорожных путях станции три эшелона, готовые уходить. Первый дает ход. Офицеры бегут рядом с вагонами, стреляя в них в упор. Из одного вагона большевик пытается бросить ручную гранату, но она разрывается в самом вагоне и поражает набившихся в нем до отказа красных. Эшелон отрывается от преследования и, обстреливаемый сзади подоспевшим пулеметом, быстро удаляется. Два других состава остановлены вскочившими на паровозы офицерами.

Бой продолжался всего лишь минут двадцать. Успевший уйти со станции эшелон красных, в версте-двух за ней, переехал железнодорожный мост, который был минирован зашедшей в тыл станции Донской офицерской дружиной. Мины не взорвались, но эшелон попал под обстрел в упор самой дружины.

Потери батальона были тяжелыми: 7 убитых и 20 раненых: свыше 25 поцентов состава. Количество трупов красных на путях, на перроне, в зданиях станции превышало 500, и редкий из них имел пулевую рану. Трофеи: 13 пулеметов, большое количество винтовок и патронов, около 300 пленных. Кроме того, в поездах было взято много продовольствия: рис, сухие фрукты, много сахара, несколько живых свиней и походные кухни с уже готовой пищей, что для иззябших и усталых чинов батальона было весьма кстати.

Из опроса пленных офицеры узнали места, где были зарыты убитые накануне офицеры 2-й роты. Тела их были отрыты в ужасном виде, свидетельствовавшем о нечеловеческих пытках, которым подвергли их красные. Штабс-капитан Добронравов был зарыт еще живым. Все это решило участь пленных…

К полудню, сдав участок Донской офицерской дружине, в которой, из общей численности около 200 человек, офицеров было едва ли 20, а остальные молодежь и старики казаки, батальон погрузился в железнодорожный состав и, взяв своих убитых и раненых, а также и все трофеи, выехал на станцию Зверево. Там он не задержался: как только погрузился в него командир батальона с остававшейся здесь частью батальона, тронулся в направлении на Новочеркасск. Батальон получил приказание ехать в Ростов.

Обратный путь был не совсем обычен: лишенные опыта офицеры-машинисты сожгли котел своего «китайца» и, ввиду отсутствия другого паровоза, только что прибывший в батальон поручик Лысенко, инженер-путеец, произвел разведку зверевского депо, где в деревянном сарайчике нашел давно не употреблявшийся в дело паровоз, на маленьких четырех колесах, отапливаемый дровами, с конусообразной, обращенной узким концом вниз, трубою, известный в старой России под кличкой «Танька». Паровозик этот немедленно перекрестили любовным именем «Танюша», которому, кряхтя, пыхтя и задыхаясь, суждено было доставить состав батальона до станции Сулин, под самоличным управлением поручика Лысенко, не доверявшего это археологическое сокровище лихим машинистам. На станции Сулин душа «Танюши» была отпущена на покаяние, и батальон вступил в обладание новым «китайцем», случайно оказавшимся на станции.

По прибытии в Новочеркасск батальон выгрузил на перроне вокзала своих убитых и, оставив взвод для погребения и отдания им последних почестей, выехал в Ростов.

Жестокая смерть соратников 2-й роты произвела на офицеров тяжелое впечатление, и особенно смерть штабс-капитана Добронравова, который, чтобы спасти своих, приказал его, раненного, оставить. И тогда решили: никогда не оставлять врагу своих раненых и убитых. Это было суровое внутреннее решение, молчаливое взаимное обязательство, неписаный закон, традиция.

К 29 января все части Добровольческой армии, стоявшие в Новочеркасске, кроме одного орудия штабс-капитана Шперлинга и 13 артиллеристов 1-й батареи, бывших на станции Чир, переехали в Ростов. Генерал Корнилов сосредоточивал свою армию в районе Ростов – Таганрог, чтобы там дать отпор готовящейся к наступлению сильной группе войск Сиверса. Оборону Новочеркасска он передал донцам.

А. МарченкоНа боевых постах[31]

В тот же день в полдень мы приехали в Новочеркасск и на извозчике поехали на Барочную, 39, явились к полковнику Хованскому и получили назначение в 1-ю офицерскую роту, стоявшую в лазарете на Грушевской улице. Явились к командиру штабс-капитану Некрашевичу. Я был назначен в 1-й взвод к поручику Козыре. Бутенко во 2-й. В роте уже было около ста офицеров. Неделю мы отдыхали с дороги, а потом началась и для нас караульная и патрульная служба с разведывательными заданиями, так как в городе было неспокойно и ожидалось выступление рабочих в предместье Хотунок. Особенно часто «в разведку» попадали я и поручик Шевченко. Однажды мы спросили, почему это происходит. Командир роты ответил, что оба мы – Георгиевские кавалеры, и к нам особое доверие. Было лестно, но от этого легче не стало.

На Святках роту посетили Деникин и Марков. Это заметно подняло дух. Рота росла. Около 10 января она была переведена на Ботаническую улицу, а через день к нам прибыл подполковник Плохинский и получил в командование роту.

* * *

Вскоре нас посетил генерал Корнилов. Он собрал нас и говорил о политической обстановке, о задачах формируемой армии, о своем отношении к будущему устройству России. Провел он с нами около часу. Влил в нас еще больше веры в свое дело и в грядущее возрождение Родины.

20-го мы погрузились в вагоны и были направлены на станцию Зверево. (В этот день в роту явился поручик Крылов Иван[32], впоследствии прозванный Дядя Ваня, ставший потом в эмиграции моим близким приятелем). Обстановка складывалась неблагоприятно. После гибели Чернецова остатки его отряда и одна посланная к нему на поддержку и для обеспечения связи с тылом рота нашего Офицерского батальона отступали походным порядком вдоль железнодорожной линии на Зверево. В это время красные со стороны Дебальцева продвинулись до соседней с ней станции Гуково, чтобы отрезать им путь. Красных было до двух тысяч, в 5–6 эшелонах.

На рассвете рота атаковала Гуково, взяла станцию, захватила несколько составов, в которых были вагоны с продовольствием и патронами. Все поле вокруг было усеяно трупами красных. Часть их бежала, так как донская «дружина», которая должна была перехватить у красных путь отступления, состоявшая из стариков офицеров, как и сотня юнкеров военного училища, опоздали.

Нас сменили донцы, и мы направились, минуя Новочеркасск, в Ростов, где нам была поручена охрана железнодорожного узла, на котором стали сильно пошаливать городские большевики.

Удручающее впечатление произвело самоубийство атамана Каледина. Чувствовалось, что наш «донской» этап заканчивается. А вдруг это конец всему?!

В эти тревожные дни было получено из Новочеркасска распоряжение отправить туда из Ростовского отделения Государственного банка всю золотую и серебряную наличность. При погрузке я был караульным начальником. Только груз до места назначения не дошел. Город уже был оставлен донцами.

Душевное состояние было напряжено до крайности. Полная неопределенность. Не знаешь, что завтра будет с тобой, со всеми нами… Красные обстреливают со всех сторон. Посвистывают пули. Рота вышла из вагонов, где была размещена, и стрельба усилилась, придвигаясь все ближе. Мы заняли все подступы к центру города. Вечером отвечаем огнем по появляющимся впереди в сгущающихся сумерках неясным фигурам. К 9 часам рота собралась у вагонов. Команда: «Становись!» Построились и двинулись вверх по Садовой к Нахичевани. Изредка из освещенных окон выглядывали чьи-то головы, но вообще город был во мраке.

Тяжело на душе. Увидит ли еще кто из нас Ростов? Впереди неизвестность! Но надо, как говорил генерал Алексеев, сохранить светоч – хотя бы одну светлую точку в охватившей Россию тьме… Только горячая любовь к Родине и глубокая вера в правоту нашего дела, вместе с непоколебимым доверием к Корнилову, двигали нами в погоне «за синей птицей», как определил наше задание Марков.

Ю. Р.[33]Пурга (19 января 1918 года)[34]

Расплясалась – злая баба – пурга, – разметала по ветру седые космы, на длинные белые полосы лохмотья свои порвала, – несется, шаманит, кружит, сотней голосов по степи стонет.

Гудит в телеграфных проводах, воет под крышами станционного поселка, по освещенным окнам неподвижных вагонов белыми полосами лохмотьев своих хлещет – ненавистен ей всякий признак жизни. Ой, горе в степи не только человеку, а и лютому зверю!

С визгом ворвалась пурга, космы седые в открывшуюся дверь проструила, – «Командира второй к командиру батальона!» – расслышала.

Высокий офицер быстро прошел по вагону. Слышно – стукнула за ним дверь. Взвыла пурга; с разбегу в спину толкает, белые холсты под ноги стелет, идти поскорее торопит: «Ступай, ступай, соколик, уважь меня, старую, – до потехи-то я большая охотница».

…«Вторая рота, выходи строиться!» Звенят котелки, гремят винтовки, скрежещут пряжки ремней. Будто стихла пурга, к заиндевевшим окнам прилипла, – смотрит, не обманули бы старую.

Но вот отворилась дверь. Сорок человек один за другим спрыгивают с подножки и выстраиваются вдоль вагона. Короткие слова команды. Рота идет на вокзал. Как заголосит пурга. Вся в визг и хохот изошла – то-то будет веселье.

На белом перроне чернеют стройные ряды… Бесится вокруг пурга, больно сечет по стянутым морозом лицам, страшное в ухо нашептывает. Не верь, человек, берегись, – послушаешь – вместе с телом и душу погубишь!

«Ну, с Богом!» Колыхнулся строй, звякнул оружием и словно потонул в белой степи… Даже следа не оставил. Воет пурга…

Бежит-змеится телеграфная лента. Щелкает аппарат под привычной рукой телеграфиста. Низко опущена голова его, но недобрый огонек загорается в глазах, следящих исподтишка за спиной смотрящего в окно юнкера.

Эй, Сеня, о чем задумался? Возьми уши в зубы! Что там голосит тебе пурга? Куда ты смотришь? Не видно ничего в замерзшее окно. Далеко позади остались преданные Керенским юнкера – защитники Зимнего дворца, – твои товарищи. Не по их уже догнивающим останкам воет в поселке собака. Слушай же, Сеня! Слушай! Да не пургу, не вой собачий: слушай то страшное, что творится у тебя за спиной. Эй, ты – телеграфист! Стой. Стой, себя пожалей.

Что-то вдруг замолкла пурга? На минуту одну замолкла: слушает. «Гуково, Гуково», – трещит аппарат. «Белые пошли на Гуково… Человек сорок…»

«Прочь с аппарата!»

Они стоят друг против друга – юнкер и телеграфист, – оба обезумевшие от страха.

«Погиб!» – стучит в мозгу телеграфиста.

«П-о-г-и-б», – вторит пурга…

«Капитан Добронравов… 2-я рота…» – не смеет закончить леденящая мысль в мозгу юнкера.

«П-о-г-и-и-б-л-и», – кончает пурга…

Ой, как пляшет пурга! С чего так взбесилась, проклятая баба? Голоса команды не слышно за визгливым смехом ее. Да что там голоса, – даже залп ружейный покрыла! Глаза так застегали, что ничего не видать…

…Семь прошло их по ту сторону путей, а назад пришло только шесть – с седьмым осталась пурга. Темную кровь белым платком застелила и давай труп тряпьем своим пеленать; да в такой ли пляс пошла с визгом с хохотом. «Ну ублажил, ну разуважил старую! Давно потехи такой не видывала. Люблю молодца за обычай! Даже душеньку свою не пожалел. Мой ты, мой, телеграфистушка!» Вот и совсем запеленала – только носки сапог черными уголками торчат, – а сама прочь понеслась. Туда – на Гуково. Вот там так будет потеха!..

Вспугнула дорогой старая ведьма бесчисленные табуны. И понеслись по степи в безумном беге, распустив длинные хвосты, разметав волнистые гривы, в белой пене белые кони. То быстрее ветра несутся вперед, то станут как вкопанные, устрашенные диким воем пурги, храпят, ошибаются, громоздясь друг на друга до самого неба, и вдруг бросаются назад, разбрасывая хлопья белой пены, извергая из широко раздутых ноздрей своих, в стонущем ледяном дыхании, целые потоки снежных водопадов. Страшно непроглядная белая степь, когда справляет свой шабаш в необозримых просторах ее бесовская сила! Не найти, не вернуть ушедшую вперед роту!…

Наконец-то угомонилась пурга. Далеко в степи белых коней своих узнала, а сама распластала по мерзлой земле, под кучей тряпья своего, усталое тело. Натешилась вволю, уснула старая!

Заскользила по темной синеве неба призрачно-серебряная гондола месяца; синими огоньками множества ночников загорелись степные снега. Но не много увидишь в степи ночью.

Не охватишь всего, что творилось там, в заколдованном круге бесовской пляски.

Вот когда побежит от востока светлое утро, скатывая перед собой дымчато-синюю вуаль ночи, постепенно открывая всю доступную взору степь, – тогда увидишь, что натворила пурга.

Увидишь на догоревших кострах обугленные тела, сожженных живьем раненых; заметишь торчащие из земли руки с обрубленными пальцами; среди разбросанных по снегу трупов с трудом узнаешь знакомые черты в искаженных нечеловеческой пыткой лицах умученных друзей твоих!

И если смутится дух твой, если леденящий ужас проникнет в твое сердце, – то беги, скройся, забейся в самую маленькую щелку жизни. Не будь!

Но если вспыхнет в тебе одно только пламя священного гнева, за поруганную русскую душу, за втоптанную в грязь честь Русского Воина, – то заключи его глубоко в душе своей, пронеси в себе через степи казачьи, по суровым отрогам Кавказских гор; вынеси на широкую Российскую равнину; не расставайся с ним в Крыму; унеси с собой в изгнание.

И ни за заводским станком, ни за рулем автомобиля, ни в черной шахте и нигде и никогда не расставайся с ним, ибо только им смиришь ты бесовскую пляску пурги на необъятных просторах несчастной твоей Родины.

Здесь описана гибель 2-й роты 1-го Офицерского батальона 19 января 1918 года у станции Гуково. Через день, 21 января 1918 года, Гуково было взято всем батальоном. Взятие Гукова я не стал описывать здесь, я остановился только на гибели роты.

А. Макриди[35]Моя жизнь[36]

Пока «углублялась революция», мы нашли более приятные и полезные связи, в частности с самым молодым корпусным преподавателем Мусселиусом[37]. Шведское происхождение не помешало ему стать искренним русским патриотом и сразу же после переворота возглавить подпольную антикоммунистическую организацию, за что, в возрасте тридцати лет, он лишился жизни. От него мы узнали, что нас не хватает на юге, где началась подготовка к вооруженному выступлению против большевистской власти. Нам обещали деньги и продовольствие на дорогу, солдатские обмундирование и документы, а также точные инструкции, как себя вести, что делать и говорить для благополучного достижения еще не захваченного красными Дона, которому позже Марина Цветаева предвещала в истории Белого движения символическое значение: «И в словаре, задумчивые внуки, за словом «долг» поставят слово «Дон»…»

Моей любимой игрой были солдатики. По правилам игры, мною же придуманным, они расставлялись на диване, куда я палил из самодельной катапульты гвоздями, устроившись в противоположном углу, где стоял рояль. Вот из-под этого-то рояля я и перенесся без проволочки на настоящее поле сражений, но сам в роли солдатика. Было мне уже пятнадцать лет, сказать, и с половиной. Несмотря на это, отец меня едва ли б отпустил, будь он жив, но мать удержать не смогла, да и как могла? Ведь я уже почти открыто курил!

К нам двоим присоединился третий курильщик, самый сильный, самый солидный и самый молодой в классе; я был на три месяца старше его, каковым преимуществом, за отсутствием иных, я и гордился высокомерно. Роли распределились легко: «самый» – Портос, полусамый – Атос, ну а я, за изворотливость, получил вакансию Арамиса.

Мобилизационным пунктом послужила наша квартира, откуда, переодевшись, основательно накормленные, мы простились с грустной мамой и в потемках направились на Казанский вокзал ловить счастье. Мать напутствовала нас просьбой «быть осторожными». Это на войне-то! Какие все-таки женщины наивные…

В последний день мы получили адрес явки и пароль со строгим наказом зазубрить их, но ни в каком случае не записывать. Адрес за шестьдесят лет из головы, конечно, вылетел, но пароль запечатлелся в ней на всю жизнь – Василий Блаженный… Несмотря на запрет, мы шепотом его благоговейно повторяли, представляя себе, как первоначальная подозрительность при нашем появлении сменится ликованием после произнесения магических слов; незабываемый миг! Мы не ошиблись, и впрямь миг остался незабываемым.

До Новочеркасска удалось добраться быстрее, чем ожидалось. Грязные, изнуренные недоеданием и бессонницей, но счастливые, без труда нашли по заученному адресу заветную цель. Она сразу обманула нашу пылкую фантазию: воображаемый дворец оказался приземистым, одноэтажным и довольно обшарпанным домом с непроницаемыми окнами и единственной дверью вровень с тротуаром, но под железным навесом, хоть и проржавевшим. Дверь наглухо заперта, дом выглядит необитаемым.

Не найдя звонка, мы постучали. Дверь приоткрылась тотчас, но на цепочке. Чубастый казак, не торопясь, сначала оглядел нас с пристрастием, а потом спросил:

– Чего надоть?

– Василий Блаженный! – срывающимся голосом прогудел в щель Атос.

– Нам таких не треба.

Мы растерянно переглянулись. Все рухнуло!..

– Да что вы за люди будете?

– Кадеты.

– Ну, так бы и сказали! Заходьте…

Через несколько дней нас с двумя сотнями других добровольцев переселили в здание Донского кадетского корпуса, где в большой зале на кадетских кроватях мы и разместились. Днем проходили военное обучение на плацу, вечером несли караульную службу. Формировался очередной, не помню какой по счету, партизанский отряд полковника Семилетова. Полковника мы не видели. Командовал нами есаул Боков[38], храбрый офицер, но неопытный командир. Никогда позже я не встречал такой пестрой части; тут оказались вместе, на равном положении, мальчики вроде нас и солидные мужички; фронтовики с Германской войны и новички, не умевшие стоять спокойно в строю; люди с высшим образованием и полуграмотные. Словом, всякой твари по паре.

Общего языка не было, и добровольцы группировались по закону «естественного отбора».

Настроение наше снизилось, хоть мы в этом друг другу не признавались. В городе царило напряжение. По ночам караульную службу нести было неуютно; доброволец оставался один на часах в незнакомой обстановке и полной темноте, а вокруг, то тут, то там, иногда совсем близко раздавались выстрелы. Это напоминали о себе вооруженные коммунисты, поджидавшие с севера красную гвардию. Патриотическая романтика тускнела и переходила в унылые будни, полные неопределенности; когда мы начнем воевать, где и как, никто не знал.

Два происшествия, одно за другим, уныние сменили подавленностью и вошли в душу какими-то зловещими тенями. Вечером, перед укладкой, нас всех неожиданно выстроили шпалерами, между которыми прохаживались, нервно совещаясь, командиры. Наконец, после команды «Смирно!», есаул Боков, поворачиваясь то к одной шеренге, то к другой, размахивая руками и подгибая колени, взволнованно стал рассказывать о том, что в наших священных и непорочных рядах обнаружился вор.

– Ситный! Выйди из строя! На середину!

С левого фланга наших священных рядов вышел маленький, почти карлик, плюгавый человечек средних лет с нелепо, как у воробья, торчавшей сзади гимнастеркой, длинной не по росту. Восковой от страха, с усилием передвигая онемевшие ноги, он вышел, как было приказано, и стал отвечать на громовые вопросы есаула какой-то неестественной фистулой.

Его преступление состояло в том, что он залез в чей-то сундучок, что-то оттуда вытащил и был с поличным изобличен. Что именно он украл, я не помню, но что-то копеечное. Во всяком случае, гром и молнии гнева, обрушившиеся на ничтожного человека по ничтожному поводу, оправданы не были, и всем это было ясно. Самое правильное было бы снять с воришки казенное обмундирование, дать ему две пощечины и выгнать вон. Вместо этого командир отряда устроил что-то вроде самосуда и утвердил подсказанное им же предложение – «бандита» выпороть. Его и выпороли добровольцы из добровольцев перед строем, положив на табуретку и спустив штаны. Он не кричал, а выл, как животное…

По службе мне полагалось смотреть, но я не мог и простоял с закрытыми глазами. Незаметно уши заткнуть – не придумал как. И от завывания, и от шомпольного хлеста мне казалось, что секут меня. Почти так и получалось: тот же шомпол, другим концом больно ударил по детскому идеализму; с начала наших похождений мы приготовились к любым опасностям, самопожертвованию, чуть не мученичеству, но никак не ожидали, что с первых шагов станем свидетелями тошнотворной глупости. А на войне-то ее, оказывается, больше всего и делается!

Второе, более трагическое и глупое происшествие произошло через несколько дней. Оно уже и не ударило, а ранило всех, но не все пришли в себя от этой раны до выступления на фронт; «тень люциферова крыла» осенила наш отряд еще в тылу.

Мы жили с кадетами под одной крышей, но не общались; они нас не тревожили и нам запретили к ним ходить. Исключением пользовались офицеры, один из которых, молодой подпоручик, в гостях у старшеклассников возился с их винтовкой и, не заметив патрона в стволе, разрядил его в живот лучшего кадета предстоящего выпуска – фельдфебеля 1-й роты. На похороны нас не пустили. Под гнетом тяжелых предчувствий наш отряд обмяк и нравственно к предстоящим боям так и не подготовился.

Подпоручика оставили на свободе; полупьяный, он места себе не находил, подсаживался на койку то к одному, то к другому и говорил в свое оправдание всякий вздор. Его никто не упрекал, от него просто молча и как-то сконфуженно отворачивались. Через два дня его уволили.

Вскоре нас погрузили в вагоны и отправили на фронт. Но так только говорилось, а на самом деле никакого фронта еще не было, как не было и сколько-нибудь регулярных войск, ни на одной стороне. Без оперативных заданий, даже без разведки, лихой есаул повел нас по железной дороге на поиски врага. Наш короткий состав представлял собой типичный шедевр Гражданской войны: перед паровозом платформа с защитными мешками, старыми, дырявыми, при каждом толчке терявшими песок, и двумя трехдюймовыми орудиями, направленными вперед и направо. За паровозом несколько вагонов, один из них санитарный. Почти никакой связи с тылом, разбирай сзади рельсы – кто хочет! А желающие были.

Троих поймали возле какой-то станции. Один из них был местным. После короткого допроса их повели за большой стог на расстрел. Один вел себя безропотно, местный рыдал, припадствовал, хватался за сапоги, чтобы поцеловать. Его волокли. Третий – пленный мадьяр в форме австрийского унтер-офицера.

Во время Первой мировой войны мадьяры по своему значению соответствовали нашим казакам: их боялись. А почему – мы поняли после расстрела пленного, которого разглядывали с тем большим интересом, что мадьяры в плен сдавались редко. Коммунистом унтер, конечно, не был, а, помогая советской власти, просто продолжал войну против России. Мы относились к нему по-русски, как к бывшему врагу, а потому даже скорее сочувственно, чем беззлобно. Его вид и поведение немало этому способствовали. Крупный, квадратный, смуглый красавец с замечательным цветом лица, он и на смерть шел четким военным шагом, с едва приметной улыбкой. Ни тени наигрыша, рисовки мы не заметили. Все было в нем просто и безыскусно. Хоть с трудом, но можно все-таки объяснить такое самообладание силой воли. Но как этот человек умудрился до последнего момента полностью сохранить свой замечательный румянец, я понять до сих не могу…

Не эти, так другие шпионы свое дело делали и сделали: нам устроили западню и случайно не перебили всех. У станицы Должанской, окопавшись, нас поджидали латышские стрелки. О них стоит сказать несколько слов. Полки латышских стрелков были гордостью императорской армии и вполне заслуженно пользовались славой одних из лучших частей по дисциплине и боеспособности. Помимо всех качеств, они были еще и снайперами. Революционные беспорядки девятьсот пятого года увлекли и латышей, но их восстание было направлено против господства немецких баронов, что русским правительством принято во внимание не было. Напротив, для усмирения края был послан карательный корпус под командованием генерала немецкого происхождения. Каратели прошлись по латышским хуторам огнем и мечом и натворили много бед, совершенно переменивших настроение до той поры вполне лояльного к России населения. Этим немедленно воспользовались революционеры, привлекшие в свои ряды наиболее ожесточенных латышей и за двенадцать лет успевшие превратить их в последовательных и непримиримых врагов национальной России и ее защитников.

Их было не так много, как казалось, но достаточно, чтобы привлечь на сторону советской власти латышских стрелков и повсеместно укрепить отделы Чрезвычайки. Деятельность чекистов особенно бросалась в глаза и запомнилась, а поэтому неудивительно, что многие из оставшихся в живых свидетелей революции до сих пор настаивают на том, что «все латыши были чекистами». Эта жестокая клевета порочит память латышей – добровольцев Белых армий, – кровью искупавших позор русских офицеров, служивших в Красной армии. На полях Гражданской войны и в чекистских застенках российских патриотов латышского происхождения погибло не меньше, а больше тех латышей, что их убивали. Но эти герои остались в тени истории; преступники героев всегда заслоняют, такова уж история нашей истории…

Худшие предчувствия, появившиеся в Новочеркасске, полностью оправдались в первом же столкновении с красными. Латышам не требовалось больших усилий, чтобы справиться с нами: их было в несколько раз больше, они нас ждали, и они были настоящими солдатами, в то время как мы больше походили на слабосильную команду.

Нашим недостаткам сопутствовали неудачи. Так, например, единственный пулемет, да и тот паршивый – Гочкиса, с самого начала испортили, попав пулей в дуло! (Этот фантастический случай я мог бы подтвердить под присягой.) Пока прислуга соображала, что дальше делать, ее перебили. Поубивали всех полевых сестер, пытавшихся перевязывать раненых. Этих тихих подвижниц Белого движения, принятых под омофор Богородицы, следует почитать особо…

В память осколками врезались на черной пашне или белой пороше разметанные маленькие тела в больших сапогах. И через шестьдесят лет сгибаются колени для земного поклона перед величием скромности, с какой русские гимназистки, еще не начавшие жить, вернули родившей их земле все, что им было отпущено для радостей, а может быть, и счастья…

Когда меня ранили, я не сразу сообразил – что случилось. И даже оглянулся, узнать, кто, и зачем, и чем меня ударил по руке. Рука повисла. Пришлось оставить винтовку. Атос лежал в десяти шагах.

– Шура, винтовку возьмешь?

– Ты что, ранен?

– Как будто.

Атос нахмурился и стал стрелять с остервенением.

– Ползи сейчас же к поезду!

Легко сказать – ползи. По замерзшей пашне полверсты, без рук: одна ранена, другая ее поддерживает. Ползи! Что я, гусеница, что ли? Я просто пошел во весь рост, спотыкаясь и заботясь только о том, чтобы не упасть. Папаху сбили, и по шинели внизу дважды стегануло, но дошел и потерял сознание; не от потери крови, а от избытка чувств.

В новочеркасском лазарете я узнал, что в первом бою наш отряд, числом двести пятьдесят штыков, потерял двести десять. После второго осталось восемь. Под предводительством командира отряда они вернулись в Новочеркасск для пополнения…

Ранен я был не тяжело, в предплечье около локтя, пуля прошла посередине руки, но между костями, почти их не задев. Рана быстро заживала, я отъелся и отоспался. Каждый день меня навещал больничный батюшка-казак. Он с интересом слушал рассказы о Москве, а после того как меня наградили званием «приписного казака», потешался надо мной: «Родители не русские[39], а ты донской казак! Вот это котлета!»

Чернецовские и Семилетовские отряды, в меру сил, заслоняли Дон от красных. Записывалась по-прежнему зеленая молодежь, офицеры отлынивали, а казаков местами кто-то успел даже распропагандировать в пользу коммунистов. Нависшей над Доном тучи никто не хотел замечать.

Заметили не раньше, чем из нее вырвался огонь и раздался оглушивший всех выстрел покончившего с собой генерала от кавалерии атамана Каледина, одного из лучших российских военачальников. Иные «историки», из числа тех, кто на цыпочках покидал последнее офицерское собрание, не дослушав последней речи их атамана, взывавшего в последний раз к их патриотической совести, впоследствии приравнивали самоубийство генерала Каледина к дезертирству, и ничем другим, как этим, не обосновывали постигшие в дальнейшем Всевеликое Войско Донское беды. А было наоборот: атаман Каледин именно потому и застрелился, что окончательно убедился в своем одиночестве и безнадежности создавшегося положения; умный и волевой человек способен был спасти его не только силой оружия, но оказался бессильным перед лицом шкурников, перед сонным лицом тупых обывателей, какими стали офицеры, «уставшие» воевать с немцами.

С грустью вспоминается, что немецкие офицеры, наверное уставшие воевать не меньше, несколькими годами позже, без митингов, уговоров и мобилизации, вышли на улицу при первых выстрелах «Спартака» и разбили его так, что никто спастись не успел, кроме Клары Цеткин, да и та померла в Москве на пенсии, так и не востребованная больше мировой революцией.

Со смертью атамана Каледина на Дону воцарилась пустота, быстро заполнившаяся красным воинством и его советской властью. Из Ростова уходили наспех сформированные, никем не поддержанные, бедно экипированные начатки Добровольческой армии, численно не достигавшей состава русского полка мирного времени. «Армия» состояла не только из военных, но в значительной мере из гимназистов, студентов, семинаристов и другой молодежи, знакомой с военным делом только по рассказам. «Армия», немногим превышавшая две тысячи, выступила в неизвестность под водительством двух бывших главнокомандующих Российской Императорской армией. Ненормальный по величине обоз этой армии состоял из представителей политической радуги и их семей со всей России, угнездившихся на Дону за спинами полуобутых белых добровольцев и партизан, пытавшихся создать разреженный хотя бы фронт против напиравших красногвардейцев. Фронт определиться так и не успел, зато тыл блистал бриллиантами купцов и спекулянтов всех гильдий, ослепительными бальными туалетами, оглушал ресторанными оркестрами и затоплялся шампанским. Уставшие воевать офицеры в диагоналевых бриджах и шевровых сапогах с незаконными шпорами украшали запоздавшее начало Гражданской войны в ее тылу, остались у красных и в большинстве своем были расстреляны. Меньшинству удалось устроиться военными инструкторами Красной армии.

Золотой запас, скопившийся в южных банках, принадлежал миллионерам, скопившимся около банков. Они зря деньги на ветер не швыряли и смущенно мялись, когда генералы Корнилов и Алексеев обращались за поддержкой для Добровольческой армии. Будучи воспитанными людьми, они именитым генералам не отказывали и какие-то тысчонки на солдатскую обувку подбрасывали, но миллионы золотом достались не белым, а Ленину и Троцкому, а уж через них попали за границу на организацию революционных восстаний. Достались как вполне законный трофей потому, что в критический момент владельцы золота бежать успели, а золото просто некому, не на чем и некуда было вывезти.

Так как безвластье на Дону предшествовало захвату власти коммунистами, раненые, наполнявшие новочеркасские больницы, тоже как трофей достались красным: как и золото, их некому, не на чем и некуда, да и некогда было вывозить; от них скрыли положение вещей и оставили на милость победителей, не замедливших эту милость проявить штыками в палатах тяжело раненных.

Я не принадлежал к их числу, но тоже, наверное, попался бы, не пользуйся личным расположением пожилой сестры: получив распоряжение скрыть от раненых «во избежание паники» предстоящее вторжение красногвардейцев, она не послушалась и всех, кто мог ходить, потихоньку выпроваживала из лазарета, а тяжело раненных укрывала по знакомым. Не менее трех десятков обязано ей спасением. Меня она привела к себе, помогла переодеться в свое и вывела в потемках на улицу, по которой спускался к Аксаю санный обоз. При очередной заминке спросила:

– Вы куда?

– А кто ж его знает, кажись, в Старочеркасскую.

– Мальчонку подвезете? Без вещей…

– Пущай садится, жалко, что ли…

Широко перекрестив на прощанье, сказала:

– Племянник у нас такой был, тоже отчаянный!

Старушка меня явно переоценивала. Ну и пусть, к чему ее разуверять? Я и сам мнил себя героем, пока не попал в «самделишное» сражение, в котором вспомнил еврея, как он из окопов немцам кричал: «Что вы делаете?! С ума сошли? Здесь же живые люди!!!» Признаюсь, этот анекдот казался мне уже менее смешным. Моя воинственность осталась вместе с детством под материнским «Бехштейном», где воевать с оловянными солдатиками было куда проще, а главное, безопаснее…

За весь путь возница только раз открыл рот:

– Курево какое есть, что ли?

Я протянул кисет с махоркой, чудом сохранившийся в кармане шинели.

Возница закурил и молча сунул кисет за пазуху.

На месте я узнал, что «в Ольгинской, говорят, генеральский отряд какой-то остановился». «Генеральский отряд» был занят переправой через Дон по тонкому льду и, на мое счастье, не торопился. Когда я его настиг, меня с подвязанной рукой сразу забрали в обоз и, что было очень кстати, сначала накормили, а потом уж сделали перевязку. На попечении лекарей пришлось проделать часть первой половины Ледяного похода и всю вторую; донская рана заживала на славу, зато екатеринодарская контузия до сих пор о себе напоминает.

Приказом по армии учащуюся молодежь сразу произвели в «походные юнкера», что вызвало безудержное ликование с криками «Ура!». Один кадет от радости целую сажень на руках прошел. Радость нужно объяснить: «походный юнкер» открывал путь к офицерскому производству, каковое и получили уцелевшие подростки за участие в боях наравне с настоящими юнкерами. Таким образом, и я стал прапорщиком, чем, разумеется, гордился больше всего.

Но одно дело блистать единственной офицерской звездочкой в начале жизни, и другое – в конце ее, среди самодовольных полковников в штатском. Один из них даже припомнил, что «курица не птица, прапорщик не офицер». Пришлось огрызнуться: «Стать прапорщиком в шестнадцать лет труднее, чем в шестьдесят пять полковником». Я пощадил шутника и не добавил «эмигрантского самопроизводства». «Полковник» оценил мое великодушие и больше не приставал.

Совсем иначе отнесся к моему чину К.Е. Аренсбургер (Аренский), известный публицист. Узнав, после нашего многолетнего знакомства, что я прапорщик, Константин Евгеньевич взволновался. «Что ж вы это так долго скрывали?! – писал он. – За сорок лет я встретил в эмиграции первого прапорщика; ведь вас показывать надо, сколько денег заработать можно было!»

Но, несмотря на все это и даже хранящиеся для чего-то документы, я не уверен в законности моего офицерского звания; чин прапорщика был упразднен при Императоре Александре III и восстановлен только во время Первой мировой войны, под конец которой, из-за сильной убыли офицерского состава, прапорщики нередко командовали на фронте ротами. Я же никогда никем не командовал, если не считать домашнее зверье. Да и оно, кажется, мною командовало больше, чем я им.

Иванов[40]По следам памяти[41]

А время становилось все тревожнее. На верхах творилось нечто явно неладное – государственная власть уходила в небытие. Анархия, умело раздуваемая субсидированными Германией большевиками, торжествовала. В самом Новочеркасске, городе учащихся и чиновников, было еще спокойно, но против Дона и его атамана уже были оскалены зубы – и не только большевизанствующей черни, но и незадачливых импотентов власти, пытавшихся еще изображать правительство России.

Не помню, по чьей инициативе стала организовываться студенческая боевая дружина, в которую я сразу и записался. Хорошо помню, как мы, несколько студентов, носились по институту и, волнуясь, требовали его закрытия…

На наш лозунг: «Все на фронт!» – отклик был слабый. Большинству студентов, приехавших с институтом из Варшавы, наши порывы были чужды и даже враждебны. Дружина составилась преимущественно из землемеров. Были в ней и политехники, и воспитанники Учительского института. Обучение строю, стрельбе и пулеметному делу мы проходили в Военном училище. Там же мы получили и обмундирование, конечно, не новое, а рабочее. Только юнкерские погоны обшили белой материей и снабдили надписью «С. Д.». Винтовки дали японские.

К ростовским событиям в конце ноября мы, очевидно, были еще «сырые», но, возможно, и не понадобились. Спустя несколько дней мы в Ростове все-таки побывали. Оттуда отправили нас на северную границу области – на станцию Миллерово. Разместились мы там по частным квартирам довольно хорошо и были разделены на несколько групп, выполнявших каждая свое задание. Наша группа регулярно ходила на вокзал. Оружия с собой не брали – присматривались, прислушивались и вели диспуты с рабочими, иногда очень жаркие. Натыкались и на агитаторов, пожаловавших издалека, на которых призывы к благоразумию совершенно не действовали. Рабочих на вокзале бывало много, так как при станции находились большие железнодорожные мастерские, да и само Миллерово имело немало заводов и предприятий, обслуживаемых рабочими разных категорий. Посетили мы и казармы стоявшего там полка – кажется, 35-го. Симпатии со стороны фронтовиков не чувствовалось, но и открытой враждебности не было. Исключением была молодежь учебной команды, с которой мы почти подружились. Сейчас еще в памяти песни и пляски, которыми они угощали нас.

Так прошло 4–5 дней. Вечером мы, по обыкновению, собрались на станции. За разговорами-дебатами не заметили, как оказались в тесном кольце казаков, и не только донцов, но и кубанцев – какой-то части, возвращавшейся из Финляндии. Лица возбужденные, угрожающие. Допытываются, кто мы и что нам здесь надо. У одного-другого сорвали с погон белые обшивки.

– А, юнкаря! Так-растак! Под колеса!

Никаких резонов не принимают. Перспективы невеселые. До худшего все же не дошло. Принужденные ретироваться, мы добрались до квартиры, снеслись со своим начальством и, не долго размышляя, забрали амуницию и пешим порядком отправились в сторону станицы Каменской. При создавшейся обстановке делать нам в Миллерове было уже нечего. Доплелись до полустанка и сели в первый поезд, который и доставил нас в Каменскую. На следующий день мы были снова в Новочеркасске. На душе было тревожно, грустно и… гадко.

Подходили праздники. Отец сообщил, что высылает за нами на станцию лошадей, и мы – четыре брата и младшая сестра – отправились домой. Но провести праздники дома не удалось. На другой день пришел к отцу крестьянин и предупредил, чтобы отец как можно скорее увез нас, старших, из дома. Из Ростова вернулся солдат, который видел меня в военной форме. В селе идут нехорошие разговоры. Ночью отец отвез нас – троих старших – к дядьке в станицу, и через день мы были опять в Новочеркасске, где я сразу же поступил в Чернецовский отряд, брат – в Семилетовский, а младший, о чем я узнал уже позднее, – к сотнику Грекову.

Располагались мы, кажется, в помещении Коммерческого училища. Одно время несли охрану заседаний войскового Круга, когда удавалось присутствовать на них; охраняли еще и какие-то склады. Наконец, нас отправили на фронт, опять в направлении Каменской. Где-то в районе Александро-Грушевска, уже в темноте, мы высадились из поезда и рассыпались в цепь вправо от железнодорожного пути; продвинулись немного вперед и остановились.

– Не курить! Соблюдать тишину! Перед нами казаки, – сказал есаул Чернецов. – Попробуем уладить мирным путем.

Сказал – и в чьем-то сопровождении скрылся в темноте. Прошло довольно много времени, пока командир вернулся, свернул цепь и повел нас к поезду. С радостью вкатывались мы в теплые вагоны, так как в долгом ожидании порядком продрогли.

В Звереве мы задержались недолго. В Лихой наш первый взвод остался на станции, а остальные с командиром собирались уже ехать дальше, когда пришло известие, что большевики в нашем тылу напали ночью на станцию Зверево, охранявшуюся офицерским взводом. Отряд сразу направился туда. К счастью, дело ограничилось большим переполохом и очень неприятными переживаниями. Вскоре вернувшийся от Зверева отряд отправился на Каменскую.

Задача нашего первого взвода состояла в охране – как со стороны Зверева, так и, главным образом, со стороны Бахмута – Луганска, куда шло ответвление железной дороги. Стояли большие холода. Посты держались со всех сторон, и, конечно, одиночные. Днем нести караулы было не так трудно: можно было гулять. Но ночью стоять одному среди многочисленных станционных построек бывало мучительно: коченели ноги. От большого мороза то в одном, то в другом месте раздавался треск, заставлявший прислушиваться. Ноги стыли, но размять или согреть их, хотя бы топтаньем на месте, не позволял звонкий скрип снега под тяжестью собственных шагов. Стоишь, еле переминаясь с ноги на ногу, и только всматриваешься да вслушиваешься в темноту. Постов было много, а людей мало, и за длинную ночь приходилось выстаивать не менее двух смен. Слава Богу – пока все шло благополучно.

В одну из ночей командир взвода вздумал сделать разведку в сторону Зверева. Сел на паровоз с тендером впереди, взял с собою несколько человек и пулемет и – поехали. Не заметили, как поравнялись с группой большевиков, стоявших поодаль. Паровоз рванул назад, а тендер оторвался и медленно покатился дальше. Соскочили с тендера и под беспорядочным обстрелом добрались до остановившегося паровоза. Дотащили и пулемет. Много тогда было «веселья» – прапорщик собирался вернуться с трофеями.

Прошло несколько ночей. Вдруг ранним утром – тревога. С северо-западной стороны на горизонте показался дым. Вскоре стал выплывать и паровоз. Поезд! Засуетившиеся люди рассыпались в цепь. Показался и второй поезд, и появились густые цепи красных. Мы начали медленно отходить на Каменскую. Цепи красных подходят к станции, а за ними и поезда. Отошли мы версты на полторы и залегли, так как нас начали обстреливать. На крыше станции появились наблюдатели. Вскоре позади нас показался наш поезд; шла подмога, вернее выручка. Впереди, на открытой площадке – трехдюймовка. Из вагонов быстро выгрузилась наша сотня и рассыпалась влево от полотна, а небольшой офицерский отряд – вправо. Первый же снаряд нашей трехдюймовки смел со станционной крыши красных наблюдателей. Мы поднялись и пошли вперед, осыпаемые ружейным и пулеметным огнем и огнем шестидюймовки, не жалевшей снарядов. Впереди, по железнодорожной насыпи, шел поручик Курочкин[42] с забинтованной головой. Двигаться по заснеженной пахоте было не так легко, а снаряды точно вдавливали в землю.

Вперед! Вперед!

Это движение захватывало. Кажется, для передышки – залегли. Есть раненые, а может быть, и убитые среди оставшихся лежать позади.

– Вперед!

Уже близко железнодорожные составы. Пули свистят. Красных много, очень много, и они уже совсем близко.

– Вперед! Ура!

И вдруг большевики сорвались и стали в беспорядке убегать. Тотчас же мы оказались на станции. Преследовали красных лишь пулеметы да редкие снаряды. Бой был жаркий, и до оставления Дона мы такого больше не видели…

Убитых большевики оставили много. Не успели они увести и два эшелона, с которыми прибыли. Большие потери были и у нас, чуть ли не более десяти убитых. Ярко запомнилась перевязка ротмистра Грекова, лежавшего у вагонов. Кровь хлестала из его ноги, которую силились перетянуть каким-то шнуром. Вскоре он умер. В этот же день мы узнали о смерти нашего обожаемого начальника, зарубленного казаком-предателем.

Огромную роль в исходе боя сыграло наше орудие. Командовал им полковник Миончинский при наводчике капитане Шперлинге. Бессмертная пара!.. Это было мое боевое крещение – жуткое, кровавое.

Вскоре мы вернулись в Новочеркасск, где на вокзале нам объявили о награждении нас всех атаманом георгиевскими медалями.

Отдыхали мы недолго, неся охрану, но чего – не помню. Еще два раза выезжали мы в том же направлении, но уже ближе: к Сулину, а потом лишь за Персияновку.

Вспоминается и трагическая смерть атамана, подчеркнувшая обреченность и нашего положения. Две последние недели оставили о себе какое-то сумбурное воспоминание. Мы часто бывали на станции, где на питательном пункте милые барышни старались проявить по отношению к нам исключительную заботливость, а вездесущий В.И. принимал всякие поручения к родителям или родственникам – в устной и письменной форме.

Жертва, принесенная атаманом Калединым, не разбудила Дона, не всколыхнула даже многотысячное офицерство, болтавшееся в Новочеркасске и Ростове. Фронт все приближался, охватывающее кольцо сжималось. Заняв определенную позицию, мы всецело вверили себя нашим вождям и начальникам, и не только для особых волнений, но и для сомнений места не оставалось. Мы погрузились в поезд и двинулись на Ростов. В Аксае оставили вагоны и пешим порядком направились в станицу Ольгинскую.

Мост, длинная дамба – и показалась станица.

Н. Федоров[43]Боевая юность[44]

В Новочеркасске стояли два пехотных полка – 272-й и 273-й. Они были сильно заражены большевизмом, и никто не знал, до каких «подвигов» могут додуматься 16 000 вооруженных солдат. В целях ограждения жителей города от возможных эксцессов правительство Дона отдало приказ этим «полкам» разоружиться. В ответ раздалось: «Не хотим!..» Положение становилось критическим. Правительство направило к Хотунку артиллерийскую часть. Но она отказалась участвовать в разоружении солдат. Тогда были посланы юнкера Донского военного училища, и им помогали разоружить солдат русские офицеры, которые пробрались на Дон. Этим было положено начало создания Добровольческой армии. Поездки на Дон были связаны с большой опасностью – железные дороги и пароходы были забиты бегущими с фронта солдатами, враждебно настроенными к офицерам.

С разоружением пехотных полков новочеркассцы впервые осознали существование силы, которая способна противостоять разлагающему влиянию революции. Это была первая проба сил Добровольческой армии, которую возглавил генерал М.В. Алексеев. Донское правительство, особенно господа Харламов, Мельников, Уланов, Елатонцев и др., не давали права генералам Алексееву и Корнилову объявить открыто о формировании Добровольческой армии на Дону и препятствовали мобилизации русских офицеров, которые стекались на Дон со всей России.

А положение становилось критическим. В Ростов прибыло военное судно «Колхида». Его матросы вместе с местными большевиками подняли восстание. Каледин послал юнкеров на его усмирение. Помогли также и старики казаки. Восстание было подавлено, но появились первые серьезные потери добровольцев. Я помню раненых, которых привозили в лазарет Новочеркасска.

30 ноября есаул Василий Чернецов начал формировать партизанский отряд. На немецком фронте Чернецов был командиром партизанского отряда числом до 1500 человек. Своими вылазками он причинял большой вред немецкой армии. Немецкое командование объявило даже в ту пору о выдаче за голову Чернецова 500 000 марок.

На Дону все явственнее обнажалась новая беда – вражда внутри казачьих полков. Расквартированные в Донецком округе полки подняли мятеж, присоединились к красным бандитам и напали на Чернецовский отряд. Часть полков, после этого ужасного преступления против своих же братьев-казаков, разъехалась по домам, бросив артиллерию и разграбив полковые деньги. Поползли слухи, что и в Усть-Медведицком округе вернувшиеся с фронта казаки в союзе с красноармейцами учинили полный разгром железной дороги на участке Царицын – Серебряково, лишив ближайшие районы Донского войска в подвозе продуктов.

И только после всего этого правительство Дона дало свое согласие на формирование частей для защиты Дона, о чем атаман Каледин объявил приказом по Войску Донскому. Отряд Чернецова начал действовать без промедления. В его составе были в основном учащиеся средних учебных заведений. Появились и другие отряды, составленные в основном из молодежи. На всю Область Войска Донского это были лишь малые песчинки защитников Дона. Профессиональные военные – кадровые офицеры – еще не примкнули к партизанским отрядам и чего-то ждали. Мы, подростки, знали, что в ноябре 1917 года было до 3000 офицеров в Новочеркасске, а в Ростове – до 5000.

Многие из них за свое легкомыслие поплатились жизнью.

Разгул большевизма принимал все более угрожающие размеры. В начале декабря я пошел в военное училище (центр записи в партизанские отряды) записаться в Чернецовский отряд. На меня посмотрел офицер и сказал: «Тебе, хлопчик, наверное, и десяти лет еще не исполнилось?» Я был ростом 4 фута и 6 дюймов и самым маленьким в гимназии. Другой малыш – Ваня Сергеев был на полдюйма выше меня. В отряд меня, конечно, не приняли. Но тут я проявил настойчивость и пришел вновь. Через некоторое время меня приняли! И я приступил к занятиям. Офицер объяснял нам – молодым добровольцам, – как надо орудовать винтовкой.

В 12 часов, когда нас повели на обед, нам объявили, что начальник училища скажет что-то важное. В юнкерской столовой была удивительная чистота и тишина. Столы были накрыты белыми скатертями. Для каждого приготовлен отдельный прибор. Аккуратно разложены салфетки. Было впечатление, будто мы вновь попали в мирное время, а не в столовую боевой части. Мы выстроились у столов. Раздалась команда «Смирно!», и вошел начальник военного училища генерал Попов. Речь его была короткая и посвящалась тому, как мы должны себя вести. В ней не было ни единого слова, призывающего к боевым действиям, – как будто нас (малышей) пригласили на светский обед. А обед действительно был вкусен и разнообразен.

После обеда нас разделили на группы и распределили в разные места. Моя группа из 24 человек была направлена в предместье Новочеркасска – Хотунок. Нас разместили в бараках, откуда накануне были высланы «домой» большевистски настроенные солдаты. Ночь выдалась очень темной, и освещения в районе бараков не было. Меня с приятелем поставили часовыми – охранять сон наших воинов.

Около полуночи наше внимание привлек какой-то подозрительный шум. Он то стихал, то раздавался вновь. Нам слышалось тяжкое дыхание притаившегося врага, его возня была уже совсем близко от бараков. Нервы наши не выдержали, и для храбрости мы выстрелили. Из бараков выскочили с винтовками наши боевые друзья, готовые немедленно занять оборону. «Что случилось?» – спрашивали нас. После нашего объяснения начались поиски «врага». И вот свет многочисленных фонариков высветил мирно пасущуюся невдалеке от бараков корову.

Через два дня наш взвод послали в Александро-Грушевск для соединения с активно действующим отрядом. В этом районе, а особенно в городе Шахты, нам приходилось быть очень осторожными, так как большинство шахтеров было настроено пробольшевистски. Регулярной армии у большевиков не было – дезертиры, приходящие с фронта, образовывали банды и под лозунгом «Грабь награбленное!» творили вокруг самые невероятные мерзости в отношении русских людей – офицеров, интеллигенции и других представителей культурного слоя российского общества. Эти банды действовали разрозненно и были трусливы, но они непрерывно множились – отток солдат с фронта продолжался, и дезертиров уже не могли сдержать верные России воинские части. Положение становилось день ото дня все хуже.

К июлю дезертиров задерживали уже только казаки, так как и кавалерия была расшатана губительными декретами Временного правительства, уничтожавшими основу армейской спайки – дисциплину. По сведениям генерала Денисова, столь неблагодарным делом занимались 39 казачьих полков, снятых с боевых позиций.

Следует напомнить и о том, что в самих казачьих частях положение было напряженное. За период войны большинство старых строевых офицеров погибло, и офицерское пополнение набиралось из наскоро обученных прапорщиков – бывших учителей-народников, докторов и других людей, гораздо более пригодных к работе в тылу. Эти лица, мышление которых в большинстве случаев было далеко от армейской дисциплины, вносили дополнительное разрушение в армии. Немалое число из них вошло в так называемые полковые комитеты.

Весьма неопределенной в то время была и позиция Донского правительства. Прямого сочувствия большевикам не наблюдалось, однако в действиях его чувствовалась способность к компромиссам с большевиками. Левые группировки правительства умело использовали фигуру М.П. Богаевского – помощника атамана. Разложение в рядах правительства привело к самоубийству генерала Каледина. К примеру, именно правительство не допустило своевременную мобилизацию офицеров и казаков на Дону, чем были упущены благоприятные возможности для борьбы с большевиками. А ведь только в Ростове и Новочеркасске было более 10 000 кадровых военных! Крайне плохо проходил и набор в партизанские отряды, так как формировались они почти тайно, многие просто не знали об их существовании. Не знали многие офицеры и о формировании Добровольческой армии – правительство Дона практически срывало сопротивление большевикам.

Так и наша группа, простояв в городе Шахты несколько дней, была отправлена в Ростов с приказом явиться на вокзале к офицеру Добровольческой армии. Начальник станции в Ростове нас предупредил, чтобы в ожидании приказа мы не выходили в город – в Ростове свирепствовала «эпидемия» убийств офицеров и юнкеров. Мы просидели два дня в вагонах. Ожидание скрашивал горец, не помню его имени, который почти круглые сутки играл на зурне восточные мелодии. Он пел о красоте Кавказа, о чистых ясных горных водах, о голубом небе, о воздухе, сквозь чистоту которого можно было видеть даль на сто верст. Часто он плакал о своей потерянной земле.

На третий день, ночью, со стороны Батайска пришла дрезина с трупами пяти детей от 9 до 11 лет. Это были трупы учеников приготовительного класса кадетского корпуса. Они были зверски изуродованы. Носы, уши, половые органы были превращены в «вермишель». При виде детских трупиков у нас окончательно укрепилась решимость к борьбе с большевизмом в России.

Утром нам было приказано идти в сторону Батайска с небольшим отрядом генерала Маркова. Мы, чернецовцы, присоединились к нему. В течение нескольких дней шла перестрелка с большевиками, которые в Батайске «сорганизовались». Организация их была довольно своеобразной – они собирались толпами и шли к мосту через Дон; кричали гадости, стреляли в нашу сторону, а потом расходились. Мы старались беречь патроны и стреляли только наверняка. Но вот в один день под прикрытием бронированного поезда большевики двинулись через мост.

Нас буквально засыпали снарядами и пулями. По нашей цепи шел офицер. Неожиданно снарядом ему снесло голову, и я видел идущего по инерции человека без головы… Много было раненых – хорошего прикрытия здесь, под крутым берегом Дона, не было. Большевики медленно продвигались вперед. Но случилось благоприятное для нас событие – наш снаряд удачно попал в паровоз бронепоезда, и он с оглушительным грохотом взорвался. Десятитысячная толпа красных вмиг рассеялась. Большевики остановили свое наступление.

Потери наши были тяжелыми – почти все были ранены или контужены, в том числе и я. Если мне не изменяет память, было это в середине января 1918 года. Этот бой под Ростовом дал возможность генералу Корнилову довершить формирование Добровольческой армии и приготовить ее к походу.

Мы лежали прямо на земле. Была оттепель, и снег таял под нами. Я был контужен и плохо помню, кто и как привез меня в Новочеркасск. Но до сих пор ощущаю пронизывающее ледяное дыхание января и свое тяжелое мокрое пальто. Когда пришел в себя, в Новочеркасске уже были большевики. Вся Донская область была в их руках. Меня укрыла моя старушка няня. Помог и мой малый рост. Если в наш дом приходили большевики, разыскивающие партизан, то няня-хохлушка накидывалась на них: «И що вы ищете, це старый дид, да его жинка, да больной мальчонок!» И меня, и моего отца в тот период не тронули.

Няня приносила домой все новости. Так мы узнали, что большевиками были расстреляны Назаров, М.П. Богаевский, Волошин и многие другие видные деятели Донского правительства. Расстрелы проводились массово. Лихо коснулось и семьи наших близких друзей – Князевых. Три сестры Князевы были замужем за офицерами. В тот же день, как их мужья вернулись с фронта, они были арестованы и расстреляны. Наутро революционные представители пришли извиняться: «Ошибочка вышла, зря расстреляли, ну да меньше расстреливать останется…»

Трудно описать наши переживания. Я не выходил из дома и с внешним миром общался через мою милую няню. Помню, она рассказывала такой случай. На улице к какой-то старушке подошли большевики и предложили ей помочь им в поисках кадет. За голову каждого пообещали по 50 копеек, а если не укажет, то ее, старую, порешат. С испугу бабка указала на первый попавшийся дом; большевики немедленно вошли туда, вывели двух мужчин и тут же во дворе расстреляли… Больных и раненых в госпитале солдаты выбрасывали из окон и добивали. В первые дни большевики расстреляли в Новочеркасске свыше 500 офицеров, не говоря о сотнях расстрелянных «по ошибке».

Н. МельниковПолковник Чернецов Василий Михайлович[45]

Говоря о Каледине и его «эпохе», нельзя обойти молчанием главного героя этого времени, В.М. Чернецова, имя которого неразрывно связано с именем А.М. Каледина.

Действие равно противодействию. В то время как дух казачий угасал в душах фронтовых казаков, «ополоумевших» – по выражению М.П. Богаевского – под влиянием большевистской пропаганды, и они, заменив казачье знамя противоположным ему знаменем социальной революции, в корне противоречащей интересам казачества, пошли против родного Дона, этот бессмертный дух казачий загорелся ярким пламенем в душах донской молодежи.

Идеалистически настроенная, действенная, учащаяся молодежь – студенты, гимназисты, кадеты, реалисты, семинаристы, – оставив школьную скамью, взялись за оружие – часто против воли родителей и тайно от них – спасать погибавший Дон, его свободу, его «вольности».

Для характеристики настроений донской молодежи того времени приведу выдержки из «Декларации штаба студенческой боевой дружины», то есть наиболее сознательной части молодежи, с ярко оформившимся мировоззрением, за которой и вместе с которой «нога в ногу» шли воспитанники и старших классов средних учебных заведений.

«С оружием в руках мы боремся с тем шкурным, анархическим и разбойничьим большевизмом, который попирает всякое право и грозит погубить Россию»; «Мы не признаем насилия. На нашем боевом знамени написано: за Родину, свободу, право и культуру»; «Мы взялись за оружие, чтобы отстоять эти лозунги от напора темных сил»; «Всякий, кому дороги Родина, ее культура и счастье и личная безопасность ее граждан, кто желает свободного развития свободных народов России, – становись в наши ряды. Кому дороги права человека и гражданина, кто хочет свободы личности, совести, слова, печати, собраний, стачек и союзов и равноправия – идите под наше знамя»; «…Студенческая дружина находится в распоряжении Войскового Правительства. Это значит, что дружина вполне доверяет и подчиняется Войсковому Правительству. Дружина знает, что Войсковое Правительство – орган законной демократической власти, избранный населением, а не навязанный извне, действует в интересах всего населения, стоит на страже законности, права и охраняет культуру, свободу, жизнь и безопасность граждан. Мы всецело поддерживаем только такую власть и готовы словом и делом содействовать ее начинаниям».

В партизанских отрядах на Дону можно было встретить людей разных возрастов и самых разнообразных положений, но большинством и ядром отрядов была учащаяся молодежь. Вождями партизан были: есаул, произведенный вскоре атаманом А.М. Калединым через чин в полковники, В.М. Чернецов, войсковой старшина Э.Ф. Семилетов, есаул Ф.Д. Назаров, поручик В. Курочкин, есаул Роман Лазарев, сотник Попов 4-го Донского полка (отряд которого был полностью уничтожен большевиками в последних числах января около хутора Чекалова). Были и другие, небольшого размера, но и выше перечисленные особым многолюдством не отличались и брали не числом, а качеством. Фронтовые казаки туда не шли. Мало было и офицеров. Наиболее выдающимся был полковник Чернецов, выдвинувшийся в самые первые ряды партизан уже во время Мировой войны. Имя Чернецова неразрывно связано с именем атамана Каледина. Оно является яркой страницей калединской эпохи.

Было бы мало сказать, что его любили, партизаны его обожали, глубоко в него верили и беспрекословно повиновались, всегда готовые идти за ним и за него в огонь и в воду.

Партизаны любили с восхищением рассказывать о подвигах своего вождя-героя, ему посвящались стихотворения, о нем слагались и легенды. Вот кое-что из сохранившегося.

На станции Дебальцево, по пути в Макеевку, паровоз и пять вагонов Чернецовского отряда были задержаны большевиками. Есаул Чернецов, выйдя из вагона, встретился лицом к лицу с членом военно-революционного комитета. Солдатская шинель, барашковая шапка, за спиной винтовка – штыком вниз.

«Есаул Чернецов?»

«Да, а ты кто?»

«Я – член военно-революционного комитета, прошу на меня не тыкать».

«Солдат?»

«Да».

«Руки по швам! Смирно, когда говоришь с есаулом!»

Член военно-революционного комитета вытянул руки по швам и испуганно смотрел на есаула. Два его спутника – понурые серые фигуры – потянулись назад, подальше от есаула…

«Ты задержал мой поезд?»

«Я…»

«Чтобы через четверть часа поезд пошел дальше!»

«Слушаюсь!»

Не через четверть часа, а через пять минут поезд отошел от станции.

* * *

Смелость Чернецова не имела границ.

Однажды на одном из митингов в «Макеевской Советской Республике» шахтеры решили арестовать Чернецова. Враждебная толпа тесным кольцом окружила его автомобиль. Угрозы, ругань…

Чернецов спокойно вынул часы и заявил: «Через десять минут здесь будет моя сотня. Задерживать меня не советую…»

Рудокопы хорошо знали, что такое сотня Чернецова. Многие из них были искренно убеждены, что Чернецов, если захочет, зайдет со своей сотней с краю и загонит в Азовское море население всех рудников…

Арест не состоялся.

* * *

На одном из митингов шахтеров он сидел среди накаленной толпы, закинув ногу на ногу, и стеком пощелкивал по сапогу. Кто-то из толпы назвал его поведение нахальным. Толпа заревела. Чернецов через мгновение появился на трибуне и среди мгновенно наступившей тишины спросил: «Кто назвал мое поведение нахальным?»

Ответа не последовало. Издеваясь над трусостью толпы, Чернецов презрительно бросил: «Значит, никто не назвал? Та-ак!»

И снова принял ту же позу.

* * *

«Вот мы и на фронте. Мой приятель и я, – рассказывает студент, – только что прибыли на станцию Щетово, в качестве «пополнения», в Чернецовский отряд. Явились к командиру.

Перед нами – коренастый, небольшого роста человек с открытым румяным лицом отрывисто бросает фразы: «Мои партизаны знают только один приказ – вперед!.. Осмотритесь здесь хорошенько. Малодушным и неженкам у меня места нет. Если покажется тяжелым – можете вернуться».

* * *

«Донской Иван-Царевич»… О нем в своих «Очерках Русской Смуты» генерал А.И. Деникин писал: «В личности этого храброго офицера как будто сосредоточился весь угасающий дух Донского казачества», а наш незабвенный атаман, когда мы, члены войскового правительства, ссылаясь на колоссальные заслуги есаула Чернецова перед Войском Донским, обратились к генералу Каледину с просьбой произвести Чернецова, через чин, в полковники, ответил: «Сделаю это с удовольствием – своими подвигами Чернецов заслуживает чина и генерала».

Пытался пылкий Чернецов заразить своим духом и офицерскую массу. На многолюдном собрании, созванном по его инициативе в Офицерском собрании Новочеркасска, он произнес пламенную речь, призывая офицеров записываться в отряды для защиты родного Дона. Смысл его заключительного обращения был таков: «Когда меня будут убивать большевики, я буду знать – за что, а вот когда начнут расстреливать вас – вы этого знать не будете… Погибнете зря, без пользы».

Возвращаясь как-то поздно вечером около середины трагического января месяца после затянувшегося заседания войскового правительства, я с С.Г. Елатонцевым[46] и А. П. Епифановым зашли по пути в ресторан «перекусить». За одним из столиков недалеко от нашего поднялся В.М. Чернецов и, подойдя, попросил разрешения присоединиться к нам. Как всегда очень оживленный, с здоровым цветом лица, на котором не было заметно и тени усталости, он сказал, что приехал с фронта на день по срочному делу и утром уезжает обратно. Прощаясь, бросил: «Пока я жив, правительство может работать спокойно…»

Прошло немного дней, и 22 января походным атаманом генералом А.М. Назаровым от командовавшего войсками Каменского района генерала Усачева была получена телеграмма о гибели полковника Чернецова!.. Взволнованный и удрученный, войсковой атаман в конце заседания войскового правительства обратился ко мне с просьбой-поручением поехать в Каменскую и на месте выяснить создавшееся там положение, в особенности моральное состояние отряда Чернецова после гибели вождя и значительной части его соратников. Давая инструкции, атаман сказал, что, судя по последним донесениям генерала Усачева, в самой станице Каменской сейчас относительно спокойно, но нет точных сведений о положении отряда, действовавшего в районе станций Щетово – Дебальцево и, так как всякие неожиданности возможны, рекомендовал особенно не рисковать…

Я пригласил отправиться со мной члена правительства С.Г. Елатонцева, и, как только со станции Новочеркасск сообщили, что паровоз с одним классным вагоном в нашем распоряжении, мы двинулись в путь. Проехав, не останавливаясь, узловую станцию Зверево, мы задержались на несколько минут на станции Лихой, около которой поручик Курочкин, командовавший группой Чернецовского отряда, накануне разбил красногвардейский отряд, состоявший в большинстве из латышей, пытавшийся захватить узловую станцию. Два моих племянника, гимназисты старших классов Платовской гимназии, А. и Б. Дьяковы, угощали нас с Елатонцевым какими-то сладостями, отбитыми у красногвардейцев. Получив от полковника Корнилова и поручика Курочкина интересовавшие нас сведения, мы двинулись дальше и благополучно добрались до Каменской. На станции Лихой к нам присоединились полковник Ильин[47] и Е.Е. Ковалев[48], направлявшиеся в Каменскую с особым поручением. Собрав нужные нам сведения у партизан и у генерала Усачева[49], мы с Елатонцевым отправились, по просьбе генерала Усачева, на митинг, происходивший в станичном правлении. Поместительный майдан был полон до отказа. Председатель немедленно предоставил мне слово. Говорил я, конечно, о смертельной опасности, нависшей над Доном, и об обязанностях каждого честного донца выступить на защиту родного края. Небольшая компактная группа – видимо, партизан, пришедших на митинг, – бурно аплодировала, фронтовики же хмуро молчали. Раза два из их рядов кто-то крикнул: «Знаем! Слыхали!», а когда я говорил о военных судах Черноморского флота, прошедших из Черного моря через море Азовское на помощь ростовской красной гвардии, кто-то из тех же рядов заорал: «Брехня – это сильная буря на Черном море загнала суда в Азовское…» На обратном пути нам пришлось пережить неприятный момент: недалеко от узловой станции Зверево наш паровоз с вагоном был остановлен свистком стоявшего на посту офицера, знавшего о нашем проезде… Поднявшийся в вагон офицер сообщил, что он не уверен, чей эшелон – наш или советский – совсем недавно прошел от Щетова на Зверево, – возможно, что советский… Решено было продолжать путь: наш машинист заявил, что он хорошо знает расположение запасных путей на этой узловой станции и надеется проскочить во всяком случае. Проскочить не удалось, но в наш вагон вошел А.М. Жеребков[50] (бывший потом адъютантом атамана Африкана Петровича Богаевского), который просил довести его до Новочеркасска, куда он должен доставить пакет от командующего отрядом полковника Ляхова, только что отступившего от Щетова на Зверево.

Неутешительные сведения о результатах нашей «разведки» доложили мы атаману… Выяснить точно обстоятельства смерти Чернецова нам не удалось: один из уцелевших видел, как его зарубил Подтелков, другой – как Чернецов, воспользовавшись суматохой, вызванной выстрелами шедшего из Каменской подкрепления, ускакал… Утешительно было одно: настроение чернецовцев, несмотря ни на что, было бодрое, уверенное.

В последнем, предсмертном, призыве генерал Каледин 28 января 1918 года дал такую оценку «подвигам» этих полков (участвовали полки – 10-й, 27-й и 44-й, а также 6-я гвардейская батарея): «…наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе со вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков – участников этого подлого и гнусного дела – рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество».

Вот что писал о Чернецове и его партизанах донской полковник Генерального штаба Добрынин[51]: «Из партизанских отрядов бессмертную славу создал себе отряд молодого, энергичного и самоотверженного Чернецова. Начало его организации относится к 30 ноября ст. ст. 1917 г. Отряд охраняет Воронежскую железнодорожную магистраль, однако он не остается неподвижно на одном месте, а с молниеносной быстротой перебрасывается в различных направлениях, постоянно захватывая противника врасплох и вызывая в рядах его панику. К числу наиболее известных набегов Чернецова нужно отнести: налет на Дебальцево 25 декабря 1917 года, на Глубокую 18 января 1918 года и печальный по развязке для партизан бой у Глубокой 20 января, закончивший Чернецовское наступление от Каменской, начатое 19 января. Отрезанный частями мечтающего об атаманской булаве Голубова, Чернецов погиб в неравной борьбе. С его гибелью в отряде не стало той уверенности, которую всегда умел внушить Чернецов. Необходимо отметить, что главный контингент партизан составляла учащаяся молодежь, проявлявшая особую чуткость к желанию атамана Каледина по совести решить серьезные вопросы, выдвинутые революцией в области местной жизни».

А.П. Падалкин[52] цитирует следующие отзывы о Чернецове («Родимый Край», № 36): «Ген. Деникин о Чернецове пишет: «…Его имя повторяется с гордостью и надеждой. Чернецов работает во всех направлениях… Успех сопутствует ему везде. О нем говорят и свои и советские сводки, вокруг его имени родятся легенды, и большевики дорого оценивают его голову…»

Один из чернецовских партизан записал: «Во время одного дежурства на станции Колпаково мне посчастливилось быть свидетелем одной интересной сцены. Дебальцево соединяется со Щетовом телеграфом.

Дебальцево: «Я, главнокомандующий доблестными революционными войсками, хочу вести переговоры с вашим главнокомандующим».

Щетово: «Я, командующий казачьими силами есаул Чернецов, у аппарата. Что вам нужно и как вас зовут?»

Дебальцево: «Я предлагаю вам мирные переговоры. Каковы ваши условия? До имени моего вам нет дела».

Щетово: «Думаю, что переговоры эти все равно ни к чему не поведут. Впрочем, если вам так хочется узнать мои условия, товарищ таинственный главковерх, то вот они: все ваши доблестные революционные войска должны немедленно сложить оружие и выслать таковое в распоряжение моих войск. Вы же и местные ваши комиссары явитесь ко мне в качестве заложников. Это будет для начала, а там дальше посмотрим. Официальные переговоры кончены. Позвольте мне, старому вояке, сказать на прощанье несколько частных слов вам, неведомый главковерх, стыдящийся своего имени. Я, конечно, не сомневаюсь в вашем блестящем знании и опытности в боевом деле, приобретенных вами, по всей вероятности, в бытность вашу чистильщиком сапог где-нибудь на улицах Ростова или Харькова. Все же мне почему-то кажется, что вас вскоре постигнет участь друга вашего Коняева. То же самое получат и все присные ваши – Бронштейн, Нахамкесы и прочие правители советской державы. Напоследок позвольте у вас спросить: все ли вы продали или еще что осталось? Ну, до скорого свидания, ждите нас в гости».

Добавлю от себя: казак станицы Калитвенской, сын ветеринарного фельдшера, Чернецов, как партизан, выдвинулся еще во время Мировой войны. Его отряд, выполняя ответственные поручения, стал известным, и там он проявлял исключительную храбрость, находчивость и инициативу, выдвинувшие его в первые ряды партизанства. Трижды раненный, в чине есаула он получил много знаков отличия, в том числе и Георгиевское оружие.

* * *

Пылкий Чернецов пытался заразить своим духом и офицерскую массу. Положение на фронте становилось все более угрожающим. Пополнение рядов защитников было необходимо. В Новочеркасске находилось, по данным генерала С.В. Денисова, около 3000 офицеров, по данным регистрации офицеров большевиками после занятия ими Новочеркасска – около 4000. Генерал И.А. Поляков называет цифру 7000 – «бездельников», по его выражению. По просьбе Чернецова был отдан приказ по гарнизону офицерам зарегистрироваться. Перед регистрацией, с целью ознакомить офицеров с положением на фронте, было устроено собрание. Все помещения Офицерского собрания были переполнены. После речей А.М. Каледина и М.П. Богаевского, ярко обрисовавших создавшееся положение и. призывавших офицеров пополнить тающие ряды партизан, с пламенной речью выступил Чернецов, заклинавший офицеров поддержать войскового атамана в его тяжелой борьбе по защите Дона. Речь свою Чернецов закончил такими словами: «Господа офицеры, если так придется, что большевики меня повесят, то я буду знать – за что я умираю. Но если придется так, что большевики будут вешать и убивать вас, благодаря вашей инертности, – то вы не будете знать, за что вы умираете…»

В перерыве Чернецов предложил офицерам записываться в его отряд или составить самостоятельный отряд партизан. Из присутствовавших около 800 офицеров записалось только 27, что вызвало возмущение Чернецова. «Всех вас я согнул бы в бараний рог, и первое, что сделал бы, – лишил содержания! Позор!» После этого выступления записалось 115 человек – больше желающих не оказалось. На следующий день вечером была назначена отправка записавшихся на станцию Лихая – явилось 30, остальные «распылились»!!!

Б. Земчихин[53]Юнкерская батарея в Чернецовском походе[54]

Одной из славных страниц в истории бригады является участие Юнкерской батареи в походе отряда есаула Чернецова, на севере Донской области, где появилась угроза в лице большевиков. Захватив власть в свои руки в России, они неожиданно встретили препятствие к распространению своего влияния на Дону.

Бои под Ростовом показали, что уговоры, пропаганда и т. п. приемы, применявшиеся ими, в данном случае не помогут, и они решили вооруженной силой заставить смириться непокорных. С этой целью были двинуты из разных мест «славные революционные войска», состоящие из матросов, красногвардейцев, латышей и немцев-военнопленных. Эта масса, казалось, должна была раздавить горсть храбрецов, кинувших вызов всей большевистски настроенной России.

В это тяжелое время на сцене появился герой. Молодому есаулу донского казачества, Василию Михайловичу Чернецову, суждено было сыграть одну из важных ролей в борьбе против врагов. Защитой Донской области с севера от напора массы красных он дал возможность генералу Алексееву спокойно продолжать свое дело созидания армии.

Одному взводу Юнкерской батареи выпала честь принимать участие в этой тяжелой, но славной борьбе. Есаул Чернецов уже в течение месяца с горстью партизан, состоявших из молодежи: кадет, юнкеров, гимназистов и студентов, успешно действовал против большевиков в районе станций Зверево, Лихая и Дебальцево. Слухи о легендарных подвигах его отряда в боях с противником, во много раз превышающим их численностью, несмотря на это всегда выходившим победителем, доходили до нас, и мы тогда не подозревали, что и нам суждено будет принять участие в этом походе.

В памятный для всех нас день вечером 12 января 1918 года есаул Чернецов, вернувшийся из одной из своих экспедиций в Новочеркасск, появился в стенах нашего общежития и предложил подполковнику Миончинскому отправить с ним в экспедицию одно или два орудия, говоря, что, имея артиллерию, его отряд будет непобедим. Наш командир согласился, но сразу же возник вопрос, кому же идти с Чернецовым, потому что часть батареи должна была идти в город Таганрог, для борьбы с большевиками, действовавшими в районе этого города.

Всем хотелось ехать с есаулом в его отряд. После долгих разговоров и споров решено было, что в Чернецовский отряд пойдут: 1-е «похоронное» орудие образца 1902 года, штабс-капитана Шперлинга и 2-е образца 1900 года, поручика Казанли, под общей командой подполковника Миончинского. Трудно себе представить, как были огорчены те, которые не попали в число отправляющихся с этими орудиями. Зато участники экспедиции смотрели именинниками. Выступление было назначено на 13 января. Всю ночь шли приготовления к походу.

Утром перед выступлением на вокзал, где должны были грузиться, донцами была сделана попытка вернуть отобранное у них орудие, но она не увенчалась успехом, и оба орудия благополучно прибыли к месту погрузки. Казаки, которые никак не могли примириться с мыслью о потере орудия, попытались в последний раз отобрать его, но неудачно. Делегация, которой было поручено это дело, вернулась ни с чем, так как Чернецов отказался отдать пушку и приказал начинать погрузку. Но сделать это не удалось, едва успели вкатить на платформу одно орудие, как последовало приказание двигаться к атаманскому дворцу. Оказалось, что казаки, враждебно настроенные к своему атаману, решили низложить генерала Каледина и толпа, состоящая из казаков местного гарнизона, направилась ко дворцу с явно выраженными намерениями. Наш взвод вместе с партизанами двинулся туда, появление отряда заставило казаков рассеяться. Нам приказано было вернуться на вокзал и продолжать прерванную работу. Ночь на 14-е провели в эшелоне.

15-го с утра принялись за установку орудий на платформе и их приспособления для стрельбы с последних. Необходимо отметить, что такая установка орудий применялась впервые в Добрармии, и этим самым мы как бы клали начало бронепоездам новой армии. К вечеру выехали из Новочеркасска и ночью прибыли на станцию Сулин, где простояли до утра, а затем двинулись вперед. Вследствие полученных сведений, что станция Зверево занята большевиками, подходя к последней, наша пехота выгрузилась и рассыпалась в цепь. Обоим орудиям тоже приказано быть наготове, но эта предосторожность оказалась излишней, ибо станция не была занята большевиками. Продвинулись дальше, на следующий разъезд Замчалово, и встретили последний пассажирский поезд с севера, с которым приехал юнкер Леонович, ездивший в отпуск. Осмотрев и обыскав поезд, двинулись вперед на станцию Лихую, следующую на севере.

Подходя к станции, сделали по ней, из предосторожности, два выстрела, не получив ответа, мы вошли на станцию. Эти выстрелы ознаменовали собою первое выступление батареи юнкеров на боевом поприще как артиллерийская часть. В Лихой простояли всю ночь, только 1-е орудие получило приказание идти обратно на станцию Зверево, которая, по полученным сведениям, была занята большевиками.

Офицерская рота, охранявшая станцию, после боя оставила последнюю, и, таким образом, наше сообщение с Новочеркасском было прервано. С рассветом следующего дня 1-е орудие стало подходить к Звереву, ожидая встретить сопротивление. Против ожидания, станция была брошена противником, и офицерская рота ее снова заняла, а 1-е орудие пошло опять на Лихую, на присоединение к отряду, который догнали на разъезде Северо-Донецкий.

Тем временем командир получил приказание двигаться всем эшелоном, с оставшимся в его распоряжении орудием поручика Казанли, на станцию Каменскую. Утром этого же дня был выслан разъезд, состоящий из батарейных разведчиков, на хутора влево от железной дороги, чтобы собрать сведения о противнике. Разведка дала следующие результаты: хутора занимаются сотней какого-то казачьего полка с пулеметами и 2) что на разъезде Севеверо-Донецкий, ближайшем к станции Лихой в направлении на станицу Каменскую, значительный отряд Красной гвардии при нескольких казачьих полках с артиллерией, но это мы узнали гораздо позже.

Сам есаул Чернецов со своими партизанами должен был выступить сейчас же по прибытии офицерской роты со станции Зверево для охраны станции Лихой, которая представляла собой железнодорожный узел, образованный скрещиванием двух линий: Миллерово – Новочеркасск и Царицын – Первозвановка. Отряд Чернецова состоял к этому времени из 3 сотен: первая – под командой поручика Василия Курочкина; вторая – есаула Брылкина – сотня находилась в отделе по охране железнодорожной линии Зверево – Новочеркасск и третья – штабс-ротмистра Иноземцева[55]. Молодежь, из которой состоял партизанский отряд, вдохновляемая своими начальниками, не знавшая поражений, ходила в бой заранее уверенная в своем успехе и никогда не ошибалась. Противник часто не выдерживал одного вида идущих в атаку, без выстрела с песнями партизан и поворачивал спину. Вполне понятно, поэтому большевики так ненавидели и вместе с тем боялись партизан Чернецова. Но вернемся к нашему эшелону, который двинулся на станцию Каменскую. Не доезжая до разъезда Северо-Донецкий, была замечена цепь, расположившаяся по обеим сторонам железной дороги, флангами своими уходившая нам в тыл. Эшелон остановился, и сперва конными, а затем по телефону на станцию Лихую было сообщено Чернецову о появлению противника.

Тем временем со стороны разъезда показалась группа людей, направляющихся в нашу сторону с чем-то белым, видимо парламентеры. Всем свободным было приказано частью рассыпаться в цепь, частью, оставаясь у вагонов производить как можно больше шуму, чтобы создать впечатление эшелона, наполненного людьми. Когда эта кучка людей приблизилась, то оказалось, что она состояла из нескольких казаков, среди которых был офицер и личности неопределенной профессии, с красными повязками на рукавах. Офицер этот заявил, что они посланы от соединенного отряда красногвардейцев и казачьих полков и что им поручено предложить нам уйти обратно на Лихую и, наконец, в противном случае они заставят нас повиноваться вооруженной силой.

Подполковник Миончинский, желая выиграть время и оттянуть начало боя до прибытия партизан, предложил им прежде, чем начать переговоры, отвести свои цепи к разъезду, а он, в свою очередь, отодвинет эшелон назад. Они согласились, и вскоре цепи их стали передвигаться к разъезду, наш эшелон отошел на несколько саженей и стал в выемке.

Начались переговоры, делегаты стали упрекать нас в том, что мы поднимаем оружие на своих же братьев, которые не давали к этому никакого повода, советовали не противиться требованию их об нашем уходе, предостерегали нас от неосторожного выстрела, последствием которого явится, как они говорили, кровавая баня, что нас сотрут с лица земли и т. п. Тем временем офицер-донец потихоньку сообщил нам, что казаки совсем не хотят драться с нами, что стрелять не будут, а они составляли их левый фланг. Подполковник Миончинский отвечал, уклоняясь от прямых ответов, ссылаясь на то, что он исполняет приказание, исходящее свыше, и самостоятельно распоряжаться не может, стараясь все затянуть переговоры. Наконец показался дымок идущего поезда. Чернецов со своими партизанами и другим нашим орудием шел на выручку. Едва он успел соскочить с поезда, не дав даже рассчитаться своим сотням, приказал нашему командиру открыть огонь. Орудие штабс-капитана Шперлинга дало выстрел, это послужило сигналом к бою, убийственный пулеметный и ружейный огонь обрушился на нас, в ответ заговорили наши два орудия и батарейные пулеметы. Огонь наш сразу оказался действенным. Батарейные пулеметы без умолку трещали, расстреливая цепи противника, который, не рискнул атаковать нас. Несмотря на сильный обстрел красных, личный состав взвода оказался на высоте своего положения, с невозмутимым спокойствием исполнял свои обязанности.

Наглядным примером отменной доблести и полного бесстрашия является корректировка стрельбы начальником первого орудия штабс-капитаном Шперлингом, который, сидя на телеграфном столбе и находясь, таким образом, на виду у противника, несмотря на сосредоточенный по нему огонь красных, продолжал спокойно свое дело до конца боя, ни на минуту не покидая своего пункта. Другой образец такого мужества – это когда в один из снарядов, лежавших открыто на платформе орудия поручика Казанли, попала пуля, заряд воспламенился, и снаряды, лежащие рядом, угрожали взорваться.

Взрыв этот причинил бы много бед, но благодаря присутствию духа и мужества находившегося на этой платформе подполковника Миончинского, который спокойно, оставаясь на своем месте, приказал забрасывать пламя снегом, подав лично пример этому, огонь удалось потушить, и опасность миновала.

Бой продолжался, партизаны, развернувшись, почти без выстрела пошли вперед. Красные, подпустив их шагов на 800, не выдержали и стали отступать. Преследуемые нашим огнем, они все ускоряли темп своего отступления, обратив его в конце концов в беспорядочное бегство, в результате которого осталось много пленных, раненых и отставших. Из опросов последних выяснилось, что в бою участвовали латыши, матросы, немцы и 5-й пулеметный полк, казаки держали свое слово, и с их стороны ни одного выстрела не было. Стало темнеть, бой кончался, только отдельные выстрелы раздавались в разных направлениях, это партизаны расстреливали коммунистов.

У партизан потерь было мало, батарея потеряла убитыми: юнкеров Перница и Крамаренко, ранен юнкер Бахмурин. Утомленные таким днем, все разошлись по вагонам.

Ночь простояли на разъезде и утром пошли в станицу Каменскую, которая оказалась оставленной красными. Здесь мы узнали, что незадолго перед нашим приходом бывшая 6-я л. – гв. Донская конная батарея, переправившись через реку Северный Донец, по деревянному мосту ушла в сторону станции Глубокой. Вдогонку был послан отряд конных юнкеров, но безрезультатно, ее не нашли. Высланное в сторону станции Глубокой на переезд орудие штабс-капитана Шперлинга выяснило, что батарея перешла железную дорогу и пошла на хутора, находившиеся влево от последней. Донское население станицы Каменской встречало нас хорошо, на станции местным дамским кружком был устроен питательный пункт, местная молодежь охотно записывалась в отряд, наконец, офицеры, бывшие в станице, образовали дружину.

Часа три спустя первое орудие выехало на разведку, в сторону станции Глубокой, и оно дошло до разъезда Погорелово, откуда вернулось обратно после небольшой артперестрелки. Остаток дня прошел спокойно. Ночью же было получено сообщение со станции Лихой о том, что офицерская рота подверглась неожиданному нападению и с большими потерями вырвалась из кольца окруживших ее большевиков. Таким образом, нам вторично отрезали путь на Новочеркасск и, кроме того, грозили ударом с тыла. Необходимо было их выбить. В Каменской была оставлена местная офицерская дружина, а все партизаны с двумя нашими орудиями двинулись на Лихую и утром следующего дня были в виду у последней.

По линии железной дороги на Первозвановку виднелось штук пять дымков поездов, это подходило подкрепление к красным, занимавшим станцию. Вскоре какая-то 4-орудийная батарея начала довольно удачно обстреливать наш эшелон, мы стали отвечать. Партизаны, рассыпавшись, пошли вперед, и, встреченные сильным огнем красных, они стали нести потери. Почти весь командный состав выбыл из строя, но это не остановило их движения, и они скоро уже были на станции. Поручик Курочкин, раненный в голову, не покинул строя и продолжал руководить действиями своей сотни. Бой кончался, обстреливаемые нашим артогнем эшелоны противника один за другим скрылись из виду, причем на одном из них возник пожар от удачного попадания в вагон.

На станции виднелись следы нашего обстрела. Жители рассказывали, что во время боя в одном из станционных зданий происходило какое-то совещание, попавшим снарядом все находившиеся там были перебиты. Находили тела убитых и обезображенных чинов офицерской роты, оборонявшей Лихую. Для батареи день был удачный, потерь не было. Богатая добыча вознаградила участников боя. В оставленных на станции большевиками вагонах оказалось большое количество сладостей и съестных припасов, которые мы остаток дня и всю ночь перетаскивали к себе в вагоны.

Из боевой добычи можно отметить вагон снарядов. В Лихой стояли до вечера следующего дня, а затем, оставив орудие штабс-капитана Шперлинга, пошли в Каменскую, откуда предполагался налет на станцию Глубокую.

В обход от нас отправился подполковник Миончинский с орудием поручика Казанли, сам есаул Чернецов с сотней партизан и офицерской ротой. Всю ночь шли приготовления к походу, с рассветом мы должны были выступить.

П. Каменский[56]Обходное движение станции Глубокой[57]

Утром 20 января 1918 года две сотни партизан и офицерская рота полковника Морозова, с одним орудием поручика Казанли, под командой полковника Чернецова, выступили в обходное движение станции Глубокой. По имеющимся сведениям, на станции, занимаемой большевиками, скопилось большое количество эшелонов, из которых некоторые были с артиллерией. Обход предпринимался с целью большого захвата добычи, и в частности орудий, в которых отряд сильно нуждался.

Выступление отряда было назначено с рассветом, но разгрузка орудия, собирание подвод, все приготовления задержали отряд, и он выступил около 9 —10 часов. Был холодный и ветреный день. Настроение в отряде было, как всегда, веселое, и это несмотря на проведенную без сна ночь, люди смеялись и шутили. Артиллеристы при орудии смеялись над своим пешим взводом, составляющим прикрытие орудия и состоящим также из юнкеров батареи. Говорили, что хороши были бы они на конях, с казачьими пиками и шашками, но без седел. Дело в том, что командир, желая организовать хоть немного кавалерии и имея в распоряжении лошадей и оружие, но не имея седел, не поддался уговариваниям казачьего офицера посадить юнкеров без седел и пустить в атаку на красных.

Отряд двигался довольно быстро, изредка Чернецов, вооруженный двумя кольтами и поэтому в отряде называвшийся «броневым», выезжал вперед на разведку. На небольших привалах ели сушеную рыбу, миндаль и урюк, захваченные под Лихой, в оставленных красными вагонах. Рассчитывая прийти в тыл станции Глубокой к часам 14–15, отряд, сбившись с правильного направления, так как он шел без дорог и потому сделал большой круг, подошел к станции только к вечеру. Люди все устали, проголодались и промерзли.

Логика требовала ждать следующего утра, но Чернецов, руководствуясь своими соображениями, решил теперь же кончить начатое. Ввиду наступающего вечера, отряд, не задерживаясь ни на минуту для отдыха, развернулся в боевой порядок и начал наступление. Орудие стало на ближайший бугор. Станция лежала немного внизу, на ней, казалось, все было спокойно, видны были маневрирующие паровозы, и, видимо, противник не ожидал, а потому отряд хотел воспользоваться темнотой и ее захватить. Орудию было приказано открыть по ней огонь, дабы вызвать панику.

Но это предположение, как и все наши ожидания в этот день, не исполнилось, и начались первые, еще незнакомые неудачи, как для партизан, так и для самого полковника Чернецова. В ответ на огонь орудия по нему открыла огонь 4-орудийная батарея, стоящая на закрытой позиции. Орудие начало нести потери, но огонь не прекращало. После нескольких выстрелов последовала вторая неудача, пушка отказалась стрелять из-за порчи стреляющего приспособления. Послали к передку за запасным, но, как всегда бывает, за одной неудачей следует и другая; передок орудия оказался передним ходом ящика, перепутали при разгрузке орудия с платформы, благодаря темноте и неопытности юнкеров, почему инструментальный ящик остался в Каменской. Стали под огнем чинить испорченное стреляющее приспособление, но не были в состоянии его исправить. Пушка, всегда так удачно поддерживавшая партизан, молчала. Батарея противника, вообразив, что она заставила замолчать орудие, перенесла огонь сначала на передок, а затем и по нашей пехоте.

При обстреле орудия был тяжело ранен двумя шрапнельными пулями юнкер Икишев: одной в плечевую кость левой руки, другой – в берцовую левой ноги, но благодаря своему сильному сложению сумел сам дойти для перевязки к передку, стоящему в полуверсте.

Между тем партизаны спускались к станции Глубокой. Подойдя к небольшой речке у поселка, они неожиданно попали под убийственный ружейный и пулеметный огонь противника. Неизвестно, ожидали ли большевики нас или преждевременный огонь нашего орудия дал им возможность приготовиться. Завязался упорный бой, партизаны бросились в атаку и выбили противника из поселка, или так называемого форт-штата, но понесли большие потери. Несмотря на это, они продолжали наступать не останавливаясь, но стало темнеть, и скоро наступила ночь.

Бой еще долго продолжался и к часам 24 стих, лишь продолжали раздаваться одиночные выстрелы. Но почему-то всем было ясно, что задача не выполнена, и, следовательно, бой проигран. Ввиду того что наступавшим было дано лишь направление, а не указано сборное место в случае неудачи для их сбора, у орудия, стоявшего все время на старом месте, был разложен костер. Через некоторое время стали подходить одиночками и группами партизаны, оказалось, что им удалось, преследуя противника, на его плечах ворваться на вокзал, но из стоявших там эшелонов они были снова встречены губительным огнем противника, стрелявшего почти в упор.

Сильные потери, громадное превосходство сил противника, а главное – наступившая ночь не дали им возможности захватить станцию, и, потеряв друг друга в темноте, разбившись на группы и блуждая, они стали пробиваться обратно. Более поздние из возвращавшихся уже натыкались на заставы большевиков, которые те успели выставить на старых местах. Офицерская рота куда-то пропала, оказалось впоследствии, что она оторвалась от партизан и, пройдя поселок за станцией, пробилась на Каменскую.

Положение отряда без пищи, воды и крова, так сильно во всем этом нуждавшегося, было незавидно. Командный состав собрался обсудить создавшееся положение, люди же, страшно уставшие, улеглись вповалку на земле, предварительно разобрав и уничтожив все имеющееся в лишь одной интендантской повозке. Хлеба не было, имелся только запас мясных консервов и сахара. Ездовые засыпали, ненапоенным лошадям дали овес. Тихо стонали немногие выбравшиеся из боя раненые. На совещании полковник Чернецов решил идти на ближайший хутор. Долго ездили и искали его конные, ездил и сам Чернецов, наконец он вернулся, привезя с собою 80-летнего старика, взявшегося нас проводить в один из хуторов, окружавших станцию Глубокую и в верстах трех от нас.

Разбудив людей и по возможности осмотрев всю площадь стоянки, чтобы не оставалось спящих, отряд двинулся. Ночь была темная, почти ничего не было видно. Отряд шел, отдавшись весь на знание и добросовестность старика. Спустя час добрался до двух домиков, в которых все и разместились. Лошадей в орудии отпрягли и задали корм, время потратили на переноску раненых с орудийных ящиков в хаты и, наконец, добрались до теплой хаты. Моментально все погрузилось в сон. Спать приходилось стоя или сидя на том месте, где человек находился, но все же все спали мертвым сном. В соседней комнате подполковник Миончинский и поручик Казанли возились над починкой испорченного стреляющего приспособления, которое к концу отдыха им удалось исправить. В помещении, где спали люди, раздался выстрел, затем стон раненного, к счастью не тяжело, несколько криков голосов стоящих ближе к пострадавшему, потом снова все стихло. Некоторые даже не проснулись, а над остальными усталость брала свое, и они, проснувшись было, опять погрузились в сон. Оказалось, что один из партизан, не разрядив винтовки, случайно произвел выстрел, естественно, что в комнате, буквально набитой людьми, был кто-то ранен, к счастью лишь один.

Отдохнув часа два, стали собираться, ездовые повели поить лошадей. Полковник Чернецов, желавший до рассвета выбраться на вчерашние бугры, торопил, и ездовые, по приказанию подполковника Миончинского, должны были вернуться, не напоив лошадей. Уже совсем рассветало, когда теперь еще более немногочисленный отряд подошел к вчерашним буграм. Решено было возвращаться обратно в Каменскую. Отряд, лишившийся офицерской роты и понесший большие потери, не мог воевать. По направлению к Глубокой случайно заметили скоро бежавшего к отряду человека.

Колонна остановилась. Бежавший оказался партизаном, который заблудился во время вчерашнего ночного боя и был схвачен большевиками, почему-то сразу его не расстрелявшими, и теперь он бежал. По его словам, около мельницы на окраине Глубокой, которая была видна в верстах двух, скопилось много красногвардейцев. Полковник Чернецов приказал обстрелять ее и кстати проверить боеспособность орудия. Наш командир его отговаривал, говоря, что не стоит себя обнаруживать орудийными выстрелами и что бывший есаул Голубов, командовавший красными, воспользуется нашей неудачей и своими превосходными силами нас атакует. Несмотря на это, Чернецов приказал открыть огонь.

Удачные попадания, выскакивающие из домов и разбегающиеся большевики, невольные возгласы одобрения партизан, показывающие, что дух в отряде не умер, увлекли полковника Чернецова, и он заставил выпустить более 10 снарядов. Наконец орудие взялось в передки, и отряд двинулся дальше. Лошади, ничего почти не евшие, не отдыхавшие, а главное, не поенные в течение полутора суток, еле везли орудие. Люди, только что ожившие, снова поддавались усталости и уныло брели, многие отставали от колонны.

Полковник Чернецов вел отряд не по дороге. Мысли каждого были направлены в Каменскую и к ожидавшему там отдыху, но у всех было какое то недоброе предчувствие новой надвигавшейся беды, оно еще более усилилось, когда отряд, не пройдя и четверти пути, увидел перед собою на горизонте 7–8 конных, которые удалялись по мере приближения колонны и продолжали маячить. Так прошли версты три, перешли овраг и взобрались на ровное место, доминирующее перед окружающей местностью, но с которого перед нами сразу не было видно впереди лежащей местности. Маячившие конные исчезли.

Пройдя саженей 200, перед отрядом открылась картина, которой все так не желали; в верстах двух с половиной в боевом порядке был расположен ненавистный партизанам 27-й Донской большевистский полк под командой Голубова, выбранного командира, бывшего есаула. Было видно, как 4-орудийная батарея становилась на позицию. Партизаны стали рассыпаться в цепь. Орудие снялось с передка. Рассыпалось человек 10, остальные, отстав, с трудом догоняли. О переговорах, столь обычных для казаков при другой обстановке, не приходилось и думать. Цепи открыли огонь по надвигавшемуся противнику. Чернецов, понимая, что при всем геройстве партизан атаки им не выдержать и что отряд, будучи окружен, так или иначе погибнет, решил, не принимая боя, отходить к полотну железной дороги, рассчитывая на помощь из Каменской.

Последовало приказание, стали отходить. Казачья батарея открыла удачный огонь. Кавалерия стала огибать наши фланги, и, чтобы не быть окруженными, отряду нужно было быстро двигаться, чтобы успеть, не дав себя окружить, достигнуть полотна. Лошади орудия почти отказывались идти рысью. Неожиданно перед орудием была замечена маленькая, но глубокая яма, ездовые быстро повернули в сторону, но, отдавая в то же время лошадям повод, который был все время из-за усталости коней коротким, лишили на минуту коней поддержки, и подручная среднего уноса, споткнувшись, упала, через нее подседельная, и орудие остановилось, лошади барахтались, запутавшись в постромках. Два нормальных разрыва шрапнели легли сбоку от запряжки, партизаны были впереди, не задерживаясь, было приказано отстегнуть вагу, и орудие на одних корнях продолжало идти рысью, рассчитывая со следующего бугра открыть огонь. Знаменитый Шлагбаум, белый коренной конь гигантских размеров, и тут не выдал. Подняв лошадей с помощью подбежавших юнкеров пешего взвода и распутав постромки, уносы догнали орудие.

Кавалерия наседала, и орудие, достигнув бугра, продолжало двигаться дальше. Отряд, отступая, отклонился от взятого было направления, так как конница противника, не давая возможности отряду задерживаться, заставляла его двигаться в нежелаемом направлении, а именно, идя к полотну, отклоняться в сторону Глубокой. Но делать было нечего. Сильно пересеченная местность отнимала последние силы, как у людей, так и у лошадей. Наконец орудие подъехало к глубокому оврагу, поросшему кустарником, переехать уже не было возможности. Полковник Чернецов приказал бросить орудие. Ездовые стали выпрягать лошадей, номера сняли орудие с передка. Командир сначала хотел дать несколько выстрелов, но потом, видимо, решил, не успеет испортить пушку, а потому приказал снять замок, прицел и угломерный круг, после чего общими усилиями юнкеров орудие было скинуто в овраг.

Орудие, скатываясь в овраг с крутого откоса, перевернулось и повисло на толстых, торчавших на скате корягах. Подполковник Миончинский остался доволен спуском орудия, при перевертывании которого погнулась коробка-кронштейн, и, будучи уверенным, что орудие вышло из строя, приказал пешим юнкерам догонять полковника Чернецова. Замок, прицел и угломерный круг приказал дотащить до полузамерзшего ручейка, который был виден на дне оврага, куда все и бросить, что было исполнено.

Сам же командир с ездовыми и частью номеров, севших на освободившихся лошадей, также поскакал догонять ушедших. Итак, отряд оказался в балке, три края которой заняли скакавшие всадники, на ходу стрелявшие по бегущим с очень близкой дистанции. Полковник Чернецов, видя гибель отряда и желая уменьшить число жертв неудачного похода, приказал подполковнику Миончинскому прорываться со всеми конными, сам же остался с партизанами. Подполковник Миончинский, собрав человек 20 конных, выскочил из оврага, размахивая носовым платком, изображавшим белый флаг, и бросился мимо озадаченного и не понимающего, в чем дело, противника, держа направление на Каменскую. Когда большевики сообразили, было поздно, конные выехали из сферы действительного ружейного огня, преследовать же их казаки почему-то не стали, может быть, считая это бесполезным. Этот конный отряд, проблуждав всю ночь и несколько раз наткнувшись на разъезды противника, но удачно избегнув столкновения, утром прибыл в Каменскую, попеременно сажая на круп лошадей каждого. Между прочим, им удалось вывести сестру милосердия одной из партизанских сотен, не имевшую своей лошади.

Этот удачный маневр нашей конницы вызвал ярость у казаков, и они бросились в конную атаку на оставшуюся часть партизан и юнкеров, насчитывающую не более 40 человек, большинство которых были разбросаны по оврагу, и только около Чернецова собралась группа в 15 человек, преимущественно юнкеров пешего взвода, на которых и устремились казаки в своей атаке. Дно оврага на этом месте повышалось и давало возможность видеть далее краев оврага. Заметив атаку, полковник Чернецов поднял окружающих на край оврага и, подпустив атакующих саженей на сто, дружными залпами опрокинул последних, которые нестройными группами поскакали обратно. Полковник Чернецов громко поздравил всех с производством в прапорщики. Ответом было немногочисленное, но громкое «Ура!». Но казаки, оправившись, не оставляя мысли смять нас и расправиться с партизанами за их нахальство, повели вторую атаку. Повторилось то же самое. Полковник Чернецов опять поздравил нас с производством, но в подпоручики. Снова последовало «Ура!».

Казаки пошли в третий раз, видимо решив довести атаку до конца, полковник Чернецов подпустил атакующих так близко, что казалось, что уже поздно стрелять и что момент упущен, как в этот момент раздалось громкое и ясное «Пли!». Грянул дружный залп, затем другой, третий, и казаки, не выдержав, в смятении повернули обратно, оставив раненых и убитых. Полковник Чернецов поздравил всех с производством в поручики, опять грянуло «Ура!» и, партизаны к которым успели подойти многие из отставших, стали переходить на другую сторону оврага, для отхода далее. В это время с другой стороны казаки стали тоже заходить в тыл, и партизанам грозит опасность полного окружения.

Только удалось подняться на другую сторону оврага, как был ранен в ногу полковник Чернецов и не мог идти далее. Видя, что все равно не избежать окружения и верной смерти, партизаны остановились. Сначала раздались крики: «Лошадь, лошадь!» – партизаны хотели заставить полковника Чернецова спастись самому верхом на лошади, но лошади не оказалось, да вряд ли он согласился бы бросить партизан в такой момент. Поэтому все залегли вокруг него, образуя круг радиусом шагов 20–30 и решив, что двух смертей не бывать, а одной не избежать, а потому все равно смерть, так биться до последнего, как сказал один из партизан.

И все, как-то сразу понявшие близость смерти и ее неизбежность, успокоились и, спокойно ожидая противника, поправляли винтовки. Чернецова перевязали. Во время перевязки не все партизаны видели, как этот сильный духом и храбрый человек, обхватив голову руками и зарывшись лицом в землю, рычал, по-видимому кусая землю или руки, от сознания своего бессилия и, как некоторым казалось, оттого, что партизаны, он и его святое дело так глупо погибали. Но после перевязки он спокойно уже подбадривал и приказал драться до последнего.

В это время по оврагу стали раздаваться крики: «Свои, свои!» Один из подхорунжих, захваченный отставшими партизанами, видимо потерявший лошадь во время атаки, крича уговаривал «братцев» той и другой стороны сложить и тем и другим оружие, мирно и честно обсудить свои отношения… Подходившие казаки, не стреляя ввиду того, что и партизаны не открывали огонь, стали собираться в кучки и, видя маленькую, но решительно настроенную и грозную цепочку юнкеров и партизан, стали соглашаться на взаимное сложение оружия и предложили полковнику Чернецову это принять.

Полковник Чернецов согласился. Казаки начали складывать оружие, партизаны тоже. Но, забывая численное превосходство казаков, партизаны не рассчитали, а полковнику Чернецову трудно было, сидя на земле, уследить, что благодаря все подходившим и подходившим вооруженным казакам настал момент, когда у партизан не было оружия, и они, спокойно разговаривавшие с первыми казаками, были окружены вновь подошедшей группой казаков во главе с Подтелковым, личным врагом полковника Чернецова, требующим немедленного расстрела всех партизан, и в первую очередь Чернецова.

Никакие объяснения не подействовали. Вооруженные казаки все подходили. Не имея ничего в руках, партизанам пришлось подчиниться, и их погнали толпой под крики, брань и стегание нагайками; некоторых били прикладами, так, например, штабс-капитан Князев ударом по голове был сбит с ног, обливаясь кровью, он сам поднялся и пошел дальше с другими, все время их подбадривая. Когда вышли из оврага, наступила тяжелая минута. Подошедшими крестьянами было подлито масло на и без того сильный огонь ненависти и жажды мести за убитых. Немногие голоса, стоявшие за то, чтобы вести пленных в станицу, «на суд народный», стали ослабевать, все больше раздавались крики: «Бей их, под пулемет всех их…» и т. д.

Еще немного, и началась бы бойня, но в этот момент заговорил казак, один из сторонников «народного суда», категорически требовавший не вольной расправы, а законной кары. Казаки на минуту почему-то замолчали. Толпа пленных, как один, подчиняясь какому то внезапному инстинкту, сама двинулась вперед, чувствуя, что в движении ее спасение, и роковая минута миновала. Казаки, продолжая спорить, тоже двинулись. Но страсти стали утихать, особенно после того, когда один из казаков узнал в одном из партизан родного брата. Некоторые казаки занялись сниманием с пленных хороших папах и шинелей, но все же, продолжая ругаться, заставляли партизан нести взятые у них же пулеметы.

Люди, и без того страшно уставшие, изнемогали. Многие падали, но их поднимали нагайками. Усталость достигла таких размеров, что люди не были в состоянии двигаться наравне с верховыми казаками, идущими спокойным шагом. Некоторые потеряли всякое самообладание, жалобно просили идти тише. Наконец казаки смиловались и дали санитарную повозку под раненых и ослабевших, а полковнику Чернецову лошадь. Но вот к колонне подъехала конная разведка и сообщила о том, что из Каменской по железной дороге чернецовцы ведут наступление на Глубокую.

Тогда Голубов, угрожая смертью всем, принудил написать полковника Чернецова записку с приказанием остановить наступление и что в противном случае все пленные будут расстреляны. Записку повезла казачья делегация во главе с партизанским доктором.

…Вот как все было в действительности… Генерал Усачев, командовавший войсками в Донецком округе, доносит так: «Последнее письмо Чернецова было написано карандашом и торопливо на листке, вырванном из полевой книжки: «1918 г., 21 января, я, Чернецов, вместе с отрядом взят в плен. Во избежание совершенно ненужного кровопролития прошу вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отряда и войскового старшины Голубова. Полковник Чернецов». За подписью Чернецова имеется и подпись Голубова, сделанная характерным мелким почерком Голубова: «Войсковой старшина Н. Голубов. 1918 г., 21 января».

Делегация, посланная генералом Усачевым, придя на станцию Глубокую, никого не застала. Казаки с Голубовым ушли на Миллерово, а Глубокая была занята партизанским отрядом полковника Миронова. Обращение генерала Усачева к полковому комитету 27-го полка не было доставлено по адресу (справка из Архива бригады).

Впоследствии оказалось, что эшелон, выехав к Глубокой с 1-м орудием штабс-капитана Шперлинга и с оставшимися в Каменской партизанами, должен был атаковать Глубокую одновременно с обходной колонной, но, не дождавшись обходящих, слишком рано вернулся обратно. Результатом чего и было то, что полковник Чернецов не был поддержан атакой станции в лоб по железной дороге. На другой день есаул Лазарев, оставшийся за Чернецова, беспокоясь о судьбе последнего и его отряда, решил самостоятельно наступать на Глубокую, но этой запиской Чернецова и был остановлен.

Ввиду наступающего вечера полк свернул на ночевку, пленных же повели в станицу, под охраной 20–25 конных во главе с Подтелковым. Последний, не слушая приказаний Голубова, повел пленных вместо станицы в Глубокую, занимаемую красногвардейцами, то есть на верную смерть. Сколько его ни уговаривал полковник Чернецов, ничто не помогло. Стало быстро темнеть. Были уже близко от Глубокой. Вдруг неожиданно раздался крик полковника Чернецова: «Бей их, ура!» И он, как говорят, точно не выяснено, ударил при этом Подтелкова выхваченной у него же шашкой. Как один, подхваченное раздалось могучее и дружное «Ура!». В него было вложено все то, что еще оставалось в усталых грудях партизан, и, безоружные, с сжатыми кулаками, собрав последние силы, они бросились на конвойных, последние рассыпались во все стороны.

Партизаны в темноте, тоже потеряв друг друга и не веря своему спасению, стали пробиваться самостоятельно, каждый сам по себе. Оправившись, часть конных казаков погналась за полковником Чернецовым, и он, отвлекая их от нас и тем нас спасая, погиб смертью героя, будучи зарублен. Часть партизан, пробродив ночь, вернулась в Каменскую, где местная интеллигенция на вокзале накормила их до отвала и где они спали 48 часов, без просыпа.

Некоторые же кинулись к железной дороге, рассчитывая пройти по ней и, кроме того, видя двигающийся эшелон и принимая его за свой. Эшелон был красный. Часть вскочила на него, другие перед самым эшелоном, услышав слова «товарищ», поворачивали обратно. Все вскочившие были замучены на станции Глубокой. Часть, идущая обходом, была захвачена в хуторах и, приговоренная к смерти, чудом спаслась, убежав от сонных часовых. Остальные, проблуждав даже двое суток, все же вышли на Каменскую.

На следующий день, когда судьба отряда, ходившего в обход станции Глубокой, и самого полковника Чернецова вполне определилась, после приезда конных во главе с подполковником Миончинским, есаул Лазарев повел наступление на Глубокую. Завладев станцией, которую большевики мало защищали и почти перед тем оставили, партизаны нашли обезображенные трупы замученных юнкеров и чернецовцев, подобрали некоторых бежавших из плена и, пробыв в Глубокой с час, вернулись в Каменскую.

Юнкерская батарея понесла большие потери, зверски убитые юнкера были настолько изуродованы, что не представлялось никакой возможности опознать личности убитых. С большим трудом удалось опознать по волосам тело юнкера Янишевского. Погибли: 1) старший портупей-юнкер Агапеев, 2) младшие портупей-юнкера Лукирский, 3) Маслов, 4) Радзишевский, 5) юнкера: Благовещенский Олег, 6) Гитцеград, 7) Икишев, 8) Кривошей, 9) Мамацев, 10) Николаев, 11) Осипов, 12) Павлов, 13) Полевой, 14) Рагге, 15) Сгонов и 16) Янишевский.

Через день были получены сведения, что в хуторе Гусеве стоит 6-орудийная батарея, в полном составе, без надлежащего прикрытия. Было решено завладеть ею. В тот же день, собрав всех людей, не ходивших в обход, так как ходившие отдыхали, но среди которых набралось довольно много желающих, есаул Лазарев предложил командиру двинуться с 1-м орудием, со взводом партизан и захватить батарею.

Подполковник Миончинский, доехав до переезда железной дороги, ближайшего к хутору Гусеву, остановил эшелон, приказал штабс-капитану Шперлингу выдвинуться со своим орудием вперед. Из эшелона начали выгружать лошадей. Противник обстреливал далеким и не заслуживающим внимания артогнем. Окончив выгрузку, двинулись к хутору и завладели орудиями, всем батарейным имуществом без всяких усилий, так как казаки при виде приближавшихся юнкеров разбежались по хатам, оставив батарею на произвол судьбы.

После этого юнкера начали перевозить захваченное и грузить на платформы. Грузить приходилось с земли, так что орудия грузили по рельсам, и, несмотря на трудность работы и усталость людей, через полчаса погрузка была закончена. За минут 15 до окончания погрузки со стороны противника показался паровоз под белым флагом, шедший полным ходом.

Паровоз уже приблизился на расстояние одной версты, но хода не замедлял. Штабс-капитан Шперлинг, командуя орудием на платформе, первым броневиком Добрармии, видя и решив, что это паровоз пустой, пущенный большевиками, как оно на самом деле и оказалось, приказал своему броневику тихим ходом отходить назад, рассчитывая увеличить его в случае столкновения и в то же время дабы не столкнуться со стоящим сзади своим эшелоном, открыл огонь по паровозу. Паровоз был очень близко, когда орудие дало выстрел. Получился промах. Паровоз продолжал нестись с бешеной скоростью. У номеров на платформе захватило дух, не имея предохранительной платформы, они могли через минуту-другую быть раздавленными.

Штабс-капитан Шперлинг, лично став за наводчика, успел дать еще один выстрел и, попав в какие-то цилиндры паровоза, сильно ослабил его ход, но паровоз, продолжая двигаться по инерции, все-таки налетел на платформу, не причинив ей, однако, большого вреда. Были сломаны только буфера платформы, и орудие от сильного толчка одним колесом скатилось с платформы. Люди отделались только ушибами.

Выполнив возложенную задачу, эшелон с трофеями, состоящими из 6 орудий, образца 1902 года, телефонным имуществом, приборами для стрельбы, 1000 снарядами и другим арт-имуществом, благополучно прибыл в Каменскую, где, оставив орудие штабс-капитана Шперлинга, подполковник Миончинский с участниками обхода и с захваченными орудиями двинулся далее в Новочеркасск, откуда, починив запущенную казаками материальную часть, направился в город Ростов.

С. В.И.[58]Последний бой с полковником Чернецовым[59]

Станица Каменская – окружная станица Донской области.

У дебаркадера – растянувшийся эшелон товарных и классных вагонов, простой воинский поезд, так примелькавшийся

за трехлетнюю Германскую войну, и, если бы не было среди паровоза платформы с орудием, да еще кое-каких несуразностей, вроде пулеметных стволов на тендере паровоза или одинокой фигуры дежурного наблюдателя, высунувшегося по пояс из проломленной крыши вагона, – вряд ли кто из посторонних зрителей обратил бы внимание. А вот есть эти, выходящие за предел повседневности маленькие особенности, – и собралась поглазеть от нечего делать толпа: случайные пассажиры, вынужденные слоняться по станции впредь до восстановления пассажирского движения, прерванного по чрезвычайным обстоятельствам, как гласило вывешенное железнодорожной администрацией объявление. Поодаль от них, у вокзальной решетки, – местные, как всегда донельзя любопытные казачки, бравые старики и кое-кто из так называемых фронтовиков в расстегнутых солдатских шинелях с лихо заломленными набекрень фуражками-«хлеборезками», с боков которых выбивались взбитые, вьющиеся чубы.

Из дверей зала ожидания показалась стройная фигура полковника Чернецова, – взглянул поверх толпы и крикнул в пространство: «Подполковника Миончинского и командира 2-й сотни…» Затем, обратясь к двум случайно проходящим партизанам: скороговоркой отдал приказание: «Убрать толпу, очистить вокзал – все равно некуда ехать».

Последние слова скорее относились к подходившему подполковнику Миончинскому и служили как бы оправданием за предпринятую суровую меру против ни в чем не повинных пассажиров. Убрать… но куда? Все равно… им же будет хуже, если попадут под случайные пули… Лишняя кровь.

Летучее совещание начальников состоялось назавтра, 20 января, решено станцию Глубокую от собравшейся там нечисти – выездной сессии Царицынского реввоенсовета и трибунала, карательного отряда царицынских заводских рабочих и примкнувших к ним казаков, войскового старшины Голубова и подхорунжего Подтелкова – 27-й Донской казачий полк и лейб-гвардии 6-я Донская батарея – очистить.

1-е орудие юнкерской батареи «Штабс-капитан Шперлинг», две сотни партизан под общей командой есаула Лазарева будут наступать в лоб по железной дороге со стороны станции Каменской. 2-е орудие, пеший взвод батареи, ее пулеметная и конных разведчиков команды вместе с вновь сформированной из учащихся станицы Каменской 4-й партизанской сотней и с офицерским взводом полковника Морозова, под общим командованием полковника Чернецова пойдут в обход станции Глубокой. Для быстроты движения отряд посажен на подводы.

В утренней мгле чуть заметной, сливающейся со степью лентой двинулась на север маленькая колонна. Дул встречный морозный ветер, поднимая по прогалинам облака снежной крупы – пыли. Горизонт исчез, и все окружающее пространство заполнилось какою-то однотонною серою пустотой, которая как бы насильно проламывалась мордами вяло идущих вперед лошадей.

Партизаны зябко кутались в свои короткие бараньи полушубки, беспрестанно меняя позы, чтобы не затекли ноги, а главное, чтобы не замерзнуть, сидя без движений на неудобных повозках.

Мороз крепчал, и вместе с ним все реже и реже слышались несмолкаемые попервоначалу веселые остроты молодежи.

– Куда ты ведешь нас, не видно ни зги… – затянул, скандируя, и оборвался чей-то голос, не поддержанный веселым одобрением соседей…

– Дурак, при чем тут поляки, – буркнул кто-то с повозки офицерского взвода.

– Да не в них соль – не сбиться бы нам, и впрямь пятый час в пути, – заметил другой.

– Слезать… Строиться… живо.

Повозки отпущены с Богом – конец пути и начало нового… Прошли полотно железной дороги, – роща. Мгла начала спадать. Позиция орудия на опушке, возле него – перевязочный пункт и резерв, офицерский взвод. Быстро расходятся партизанские цепочки, впереди, в балке, – хутора; немного левее – станция, ясно очерчивалась ее водокачка.

Неприятная новость: над рощей лопнула шрапнель, за ней – другая. Вместо предполагаемого нападения врасплох, противник первый открывает огонь, и очень удачно: вторая очередь шрапнелей легла левее орудия, перед санитарной двуколкой. Разведчики Икишев и Осипов ранены; первый – в бедро, второй – в руку. Новая очередь – бедный Икишев вторично ранен в правую лопатку, вместе с ним ранен и перевязывавший его Гитцеград.

Орудие с открытой позиции вступило в единоборство с четырехорудийной батареей. Бой в полном разгаре. Быстро двигавшиеся вперед партизаны залегли, встретив упорное сопротивление. Обход слева. Батарейный пеший взвод, ее пулемет и телефонисты, на ходу рассыпаясь в цепь, скрылись из рощи…

Шум голосов, ружейные выстрелы, взрывы шрапнелей, треск ломавшихся веток и сучьев заглушали передаваемые по цепочке голосом команды для орудия и разносились многоголосым эхом по всей округе. Казалось, будто не в цепях вели бой, а где-то сзади, за ними, в роще…

Последний резерв – офицерский взвод полковника Морозова – брошен к станции, прорывает линию окопов и, пройдя через полотно железной дороги, отходит по направлению к станции Каменской, оставив на произвол судьбы с горсточкой едва обстрелянных партизан юнкеров-артиллеристов.

Уже наступили сумерки. Стрельба понемногу шла на убыль и, наконец, окончательно смолкла. Возле орудия собрался военный совет: полковник Чернецов, взяв трех артиллеристов-разведчиков, выехал на рекогносцировку, отдав приказание остаткам партизан собираться на опушку рощи.

Час спустя отряд бесшумно выступил на ближайшую дорогу, соблюдая предосторожности движения. Ночь была светлой. На траурном, черном небе мерцали изумруды далеких звезд. Разбросанные по сторонам дороги отдельные группы деревьев казались какими-то зловещими великанами, которые возьмут вдруг да и заговорят бесстрастным языком смерти… а так не хотелось в то время умирать, – когда роща с ее клокочущим котлом осталась позади, – о ней теперь можно будет рассказать в кругу своих знакомых и родных как о славном боевом эпизоде… Когда… Скоро… Конечно, когда все это кончится… ну, на Масляной… Как будет все это красиво – устанут танцевать, соберутся у камина… «Игорь, расскажите про ваш партизанский набег…»

– Повод… Под ноги… – Канава. Команда прервала мимолетную грезу.

– Господи, скорее бы в Каменскую к себе в эшелон – отдохнуть…

Впереди силуэты постройки. Собачий лай, запах навоза и дыма… еще ближе – ограда церкви, за нею – кресты. Шепотом передавалось распоряжение: два часа отдыху и потом в Каменскую… Церковная сторожка переполнена до отказу молодежью – кто куда сел, там и заснул… стоя, сидя – все равно… лишь бы спать… Счастливцы успели захватить места под лавками и большим столом – они спят лежа, как на кровати. Как-то совершенно неестественно торчат среди груды спящих тел поднятые кверху стволы винтовок с отомкнутыми штыками.

Два часа пролетали мгновением; из теплой избы – в холодную мглу ночи. Дороги нет – шли по замерзшим кочкам через болото. Впереди Чернецов и Миончинский, полуслепой старичок – проводник, за ними артиллеристы – разведчики, лошади в поводу; дальше – колонна.

Проводник поминутно останавливался, чтобы ощупать землю и убедиться в правильности пути. «Не загрузнуть бы, пушка ведь у вас», – говорит он. Наконец крутой подъем – болото кончено. Номера на колеса – и пушка выбралась на твердый грунт проезжей дороги. Пятиминутный привал. Ожидали возвращения четырех номеров, посланных на место вчерашнего боя подобрать брошенный партизанами пулемет… отсюда до рощи недалеко. Пулемет найден.

Железнодорожный переезд под боком, а за ним почти прямая лента дороги на Каменскую. Для поднятия духа решено дать несколько выстрелов из орудия – прощальный привет станции, вместе с тем – погребальный салют юношам-воинам, заснувшим вечным сном на поле славы.

– Огонь… В передки. – И колонна вытянулась по дороге.

Настало серое утро. Отряд, несмотря на усталость, двигался бодро. На втором часу пути полковник Чернецов, непрестанно всматриваясь в даль, попросил подполковника Миончинского выслать конные боковые дозоры. Разведчики-артиллеристы пошли крупной рысью. На горизонте левый дозор остановился, один из юнкеров поскакал назад, другие двигались дальше робким шагом.

Замечены разъезды, – выяснить, – но они скрылись. Еще полчаса медленного пути. Снова показались конные группы; на этот раз за ними обозначилась колонна конницы. Разъезды обстреляли юнкеров, конница развернула лаву.

Полковник Чернецов приказал одному из разведчиков подскакать к лаве и передать войсковому старшине Голубову, что Чернецов не хочет пролития казачьей крови и предлагает полку идти на станцию Глубокую, в то время как партизаны пойдут своею дорогой в станицу Каменскую. Казаки, не дослушав предложения, открыли огонь из винтовок. Партизаны ответили залпом. Лава раздалась в стороны, и в образовавшемся прорыве показалась строившая фронт лейб-гвардии 6-я Донская батарея (речь, конечно, идет об остатках батареи, перешедшей к красным. – СМ.), которая почти в упор открыла беглый огонь.

Партизаны рассеялись по всей степи. Юнкерская батарея потеряла почти всю свою прислугу, – стреляло уцелевших два номера. Последнее несчастье – заклинилась граната; попробовали исправить накатом – сломался банник.

– На задки.

Рысью под гору, через овраг – треснуло пополам дышло.

– Отпрягай.

Стреляющее приспособление и панораму – в ручей.

– Подполковник Миончинский, ведите конных в Каменскую, а мы отобьемся! – крикнул Чернецов. – Пешие, ко мне: беречь патроны – не стрелять без толку, – слушать команду…

А теперь – пли.

Морды скачущих лошадей сворачиваются вбок и через мгновение вместо них мелькают исчезающие хвосты. Атака отбита – «Ура!»…

– Юнкеров-артиллеристов поздравляю с производством в офицеры! – крикнул Чернецов.

Снова – «Ура!», снова два залпа, и новая атака отбита.

Казаки подтянули пулеметы. Чернецов ранен в ступню левой ноги. Среди партизан замешательство. К оврагу подскакал казак: «Сдавайтесь». Дрожащим от боли голосом Чернецов крикнул: «Партизаны не сдаются всякой сволочи». «Ура!» и редкие выстрелы…

Принявший командование на время перевязки Чернецова штабс-капитан Князев (старший офицер батареи) тихо доложил ему, что запас патронов иссяк.

– Дети, милые дети – герои… – И Чернецов зарыдал.

У оврага показалось три конных с белым флагом на пике: войсковой старшина Голубов честным словом офицера и казака заверяет, что партизаны, прекратив стрельбу, будут пропущены в Каменскую.

– Кто говорит?

– Подхорунжий Подтелков.

– Согласен, – ответил Чернецов и, обратясь к партизанам, резким голосом добавил: – Не стрелять.

Овраг окружен казаками. Подъехал в бекеше без погон войсковой старшина Голубов:

– Свободное казачество требует вашего арестования, есаул… а партизаны будут освобождены.

– Хорошо, я и на это согласен…

– Оружие положат обе стороны, – продолжал Голубов и, обратясь к стоящим впереди оврага казакам, предложил положить винтовки; по приказанию Чернецова партизаны последовали их примеру, но в это время с тыла на партизан бросилось человек пятьдесят – шестьдесят казаков…

– Войсковой старшина, а ваше слово донского казака? – спокойно спросил Чернецов.

– Ну, есаул, – a la guerre comme a la guerre? – как-то криво улыбаясь, отвечал Голубов.

Казаки начали нещадно избивать прикладами и нагайками безоружных партизан.

– Быть может, войсковой старшина прекратит хотя бы эту низость? – так же спокойно произнес Чернецов, указывая на происходящее глумление. – Ведь вы же, несмотря ни на что, – старый офицер, кому, как не вам, должна быть понятна и близка вся красота подвига этих юношей.

Так начался плен.

Н. Туроверов[60]Гибель Чернецова (Памяти белых партизан)[61]

В то время еще не было ни белых, ни красных армий, ни мобилизаций, ни Чека, ни Освага. Белое движение было только проектом пробиравшихся на Дон из Быхова генералов Корнилова и Алексеева, а в Новочеркасске задыхался атаман Каледин.

Россия еще лежала распластанной в мертвом равнодушии, когда на границах Дона, на его железнодорожных колеях, столкнулась городская чернь со своим первым и заклятым врагом: детьми-партизанами. И уже потом, в дальнейшем движении, всколыхнувшем Россию, борьба никогда не была более жестокой, чем между этими первыми добровольцами двух идеологий.

Было бы не моей задачей суммировать психологию участников Белого движения, создавая общий тип; но я не ошибусь, наметив в юных соратниках Чернецова три общие черты: абсолютное отсутствие политики, великая жажда подвига и очень развитое сознание, что они, еще вчера сидевшие на школьной скамье, сегодня встали на защиту своих внезапно ставших беспомощными старших братьев, отцов и учителей. И сколько слез, просьб и угроз приходилось преодолевать партизанам в своих семьях, прежде чем выйти на влекущий их путь подвига под окнами родного дома!

Я задержался на партизанах, чтобы легче подойти к образу их вождя, есаула Чернецова. Партизаны его боготворили, и это – его лучшая характеристика.

У него была военная дерзость, исключительная способность учитывать и использовать обстановку в бою, ледяное спокойствие в опасности и бешеный порыв в нужный момент. В первый раз я с ним встретился зимой 1916 года, на одном из вечеров в тесном зале Каменского клуба.

Он был ранен в ногу и ходил с палкой. Среднего роста, плотный и коренастый, точно сбитый. Я запомнил его темные насмешливые глаза и смугло-розовый цвет лица.

Находясь в военном училище, я не имел возможности принять участие в начале детского похода на Дону; встречал лишь в декабрьские дни семнадцатого года на новочеркасских улицах чернецовских партизан, – эти единственные фигуры в коротких, кожей наверх, полушубках, как и их трупы в простых гробах по дороге от собора на кладбище, всегда в сопровождении атамана Каледина.

И только в январе 1918 года, задержанный в Каменской, при свидании с родным Атаманским полком, я имел случай стать участником последних закатно-блестящих дней чернецовской эпопеи.

Гвардейская казачья бригада, вернувшаяся с фронта в декабре 1917 года и поставленная Калединым в районе станицы Каменской как заслон с севера, перестала существовать. Рождественское выдвижение бригады на станцию Миллерово и свидание бригадных делегатов с красногвардейцами создали тогда такое убеждение у казаков: «Нас мутят офицеры. Красноармейцы люди как люди. Пусть идут за буржуями и генералами другие, а нам смотреть нечего – айда по домам!»

И уже в начале января среди разъезжавшихся по домам казаков-гвардейцев нашелся столь нужный Москве «свой человек» – подхорунжий 6-й Донской гвардейской батареи Подтелков.

Переворот в Каменской произошел по-домашнему – без крови. Были сорваны погоны, «Центральная» гостиница заполнена арестованными офицерами, а казачий военно-революционный комитет, под председательством Подтелкова, обосновавшись в старом здании почты, послал атаману Каледину телеграмму: «Капитулируй на нашу милость!»

Свидание атамана Каледина с Подтелковым в Новочеркасске не дало никаких результатов, и когда северный карательный отряд красной гвардии беспрепятственно передвинулся за спиной подтелковского комитета от Черткова на Миллерово, – партизанскому отряду есаула Чернецова – единственной реальной силе Войска Донского – было приказано освободить Каменский район.

Оставив небольшой заслон на станиции Зверево, в сторону переполненного красногвардейцами Дебальцева, есаул Чернецов разбил налетом на разъезде Северный Донец пропущенных вперед подтелковских красных и на рассвете 17 января занял без боя станицу Каменскую.

Столкновения с казаками, чего так опасались в Новочеркасске, не произошло. Высланные на Северный Донец против партизан «революционные» казаки остались равнодушными зрителями короткого разгрома своих «иногородних товарищей», а сам Подтелков, со своим комитетом и частью арестованных офицеров, заблаговременно передвинулся на станцию Глубокую, где к этому времени уже находились главные силы северной группы красногвардейцев, во главе с товарищем Макаровым. Местный казачий нарыв, казалось, был вскрыт, и у Чернецова были развязаны руки для привычной уже операции против очередного красногвардейского отряда.

Уже с утра 17 января в пустынной зале Каменского вокзала, около большой иконы Святого Николая Чудотворца, стояла очередь местных реалистов и гимназистов для записи в Чернецовский отряд. Формальности были просты: записывалась фамилия, и новый партизан со счастливыми глазами надевал короткий овчинный полушубок и впервые заматывал ноги в солдатские обмотки. Здесь же, на буфетной стойке, где еще на днях армянин торговал окоченевшими бутербродами, каменские дамы разворачивали пакеты и кульки, это был центральный питательный пункт.

Штаб отряда поместился в дамской комнате, у дверей которой стоял с винтовкой партизан; но Чернецова я нашел на путях, около эшелонов. Он легко и упруго шел вдоль вагонов навстречу мне, все такой же плотный и розовый.

Моя вторая и последняя встреча с ним была длиннее: в отряде был пулемет кольт, но не было «кольтистов», а я знал эту систему. Силы отряда, судя по двум длинным эшелонам с двумя трехдюймовыми пушками на открытых платформах, показались бы огромными; но это был только фокус железнодорожной войны: большинство вагонов были пустыми.

Каменскую заняли две сотни партизан с несколькими пулеметами и Михайловско-Константиновской юнкерской батареей, переданной Чернецову от новорожденной Добровольческой армии. Батареей командовал полковник Миончинский, Георгиевский кавалер, отец «белой» артиллерии, позже погибший под Ставрополем.

Движение на Глубокую было намечено на следующий день, но к вечеру было получено сообщение о занятии станции Лихой со стороны Шмитовской большими силами красногвардейцев. Каменская оказалась отрезанной от Новочеркасска; надо было поворачивать назад и ликвидировать непосредственную угрозу с тыла. Одно орудие с полусотней партизан было двинуто к Лихой сейчас же, а на рассвете 18 января был отправлен и второй эшелон, с орудием и сотней партизан. Состав из пустых вагонов был сделан особенно большим для морального воздействия на противника.

Я поместил свой кольт на тендере идущего задним ходом паровоза, впереди была открытая платформа с пушкой. Поезд тяжело брал большой подъем. Вправо и влево от пути, словно вымершие, чернели в снегах хутора. На разъезде Северный Донец около семафора лежало десятка три мерзлых трупов красногвардейцев в ватных стеганых душегрейках.

Около 12 часов подошли к Лихой и стали немного позади нашего первого эшелона. Бой под Лихой и по своей обстановке, и по своим результатам очень характерен для чернецовских боев, хотя сам Чернецов и не был этот раз со своими партизанами, задержавшись в Каменской для подготовки глубокинской операции. Прямо перед нами, в полутора верстах, серело квадратное здание вокзала. Сейчас же левее, по пути в Шмитовскую, дымили паровозы трех больших эшелонов. А вокруг станционных построек, точно муравейник, копошилась на снегу темная масса красноармейцев. Выгрузившиеся из вагонов партизаны рассыпались по обе стороны железнодорожного пути в редкую цепь и во весь рост, не стреляя, спокойным шагом двинулись к станции.

Какой убогой казалась эта цепочка мальчиков по сравнению с плотной тысячной толпой врага! Противник тотчас же открыл бешеный пулеметный и ружейный огонь, поддержанный артиллерией. Над нашей цепью вспыхнули дымки шрапнелей, гранаты взрывали снег около наших эшелонов. Полковник Миончинский, вскочив на угол моего тендера, подал команду – первым же попаданием разбило паровоз у заднего эшелона противника: все его три состава остались в тупике.

Партизаны продолжали все так же спокойно, не стреляя, приближаться к станции. Было хорошо видно по снегу, как то один, то другой партизан падал, точно спотыкаясь. Наши эшелоны медленно двигались за цепью. Огонь противника достиг высшего напряжения; но с нашей стороны редко стреляло одно или другое орудие, да захлестывался мой кольт и максим с другого эшелона. Уже стали хорошо видны отдельные фигуры красногвардейцев и их пулеметы в сугробах перед станцией.

Наконец, наша цепь, внезапно сжавшись, уже в двухстах шагах от противника, с криком «Ура!» бросилась в штыки. Через двадцать минут все было кончено. Беспорядочные толпы красногвардейцев хлынули вдоль полотна на Шмитовскую, едва успев спасти свои орудия. На путях, платформах и в сугробах, вокруг захваченных двенадцати пулеметов, осталось больше сотни трупов противника. Но и наши потери были велики, особенно среди партизан, бросившихся на пулеметы. Был ранен руководивший боем поручик Курочкин. Уже в сумерках сносили в вагоны раненых и убитых партизан. А в пустом зале станционного здания, усевшись на замызганный пол, партизаны пели: «От Козлова до Ростова гремит слава Чернецова!»

* * *

Утром половина отряда с ранеными и убитыми вернулась в Каменскую. Перед отходом эшелона приехали верхами с десяток казаков из соседних с Лихой хуторов. В это время переносили из одного вагона в другой раненного в живот подростка-партизана. Его глаза были закрыты, он протяжно стонал. Казаки проводили глазами раненого, повернули лошадей. «Дите еще… И чего лез, спрашивается?..» – бросил один из них.

Я вернулся на паровозе в Каменскую около двух часов, в надежде найти в местном арсенале недостающие нам орудийные снаряды. Каменский вокзал обстреливался высланной с Глубокой на платформе пушкой; у вагона с трупами партизан стояла толпа, опознававшая своих детей, знакомых, а в вокзальном зале шла панихида. Около вокзала я встретил обезумевших от горя мать и отца – они бежали к вагону с мертвецами: им кто-то сказал, что я убит. Вечером вернулись остававшиеся на Лихой партизаны и была получена телеграмма от атамана Каледина: есаул Чернецов был произведен прямо в полковники; партизаны получили Георгиевские медали.

Поздно вечером, в дамской комнате вокзала, был составлен план завтрашней ликвидации глубокинской группы красногвардейцев. Сам Чернецов, с полутора сотней партизан, при трех пулеметах и одном орудии, должен был, выступив рано утром 20 января походным порядком (это был первый случай отрыва от железной дороги), обойти Глубокую с северо-востока, испортить железнодорожный путь и атаковать станцию с севера. Оставшаяся часть партизан, с другим орудием на платформе, при поддержке офицерской дружины, должна была, продвигаясь по железной дороге, одновременно атаковать Глубокую в лоб – с юга. Атаки приурочивались точно к 12 часам. Таким образом, операция рассчитывалась на окружение и полную ликвидацию противника. Его силы определялись приблизительно (в то время разведок не вели, а определяли численность врага уже в бою) в тысячу с лишним штыков. Но повторяю, вопрос с подтелковским комитетом считался ликвидированным и возможности встречи с красными казачьими силами никто не допускал, так как не было даже слухов об их существовании.

Подъем среди партизан после блестящего дела под Лихой был огромен. Никто не спал в эту длинную январскую ночь. Залы и коридоры Каменского вокзала были заполнены партизанами с возбужденными, блестящими глазами: всех чаровал завтрашний решительный и несомненно победный день. Сужу по себе: когда мне было предложено остаться с моим кольтом в Каменской для охраны вокзала, то какой острой, какой оскорбительной обидой показалось мне это предложение, и сколько отчаянного упорства я приложил, чтобы отстоять свое участие в обходной колонне Чернецова!

В мутном январском рассвете колонна Чернецова двинулась от вокзала, проходя по пустынным улицам Каменской.

Партизаны и пулеметы были погружены на реквизированных ломовых извозчиков. При орудии, запряженном шестеркой добрых лошадей, шла конная часть юнкеров и сам полковник Миончинский. В патронной двуколке поместились две сестры и врач. Мною же был взят принадлежавший директору завода автомобиль, на котором я приспособил свой кольт; со мною поместились два юнкера инженерного училища с ломом и с разводными ключами для разборки железнодорожного пути; динамитных шашек достать не успели.

Чернецов верхом, в фуражке мирного времени, в большом, крытом синим сукном полушубке, с новенькими полковничьими погонами, нагнал отряд на деревянном мосту.

Перейдя замерзший Донец и миновав Старую станицу, отряд не пошел по шляху, а ударил степью, избегая населенных пунктов. В Старой станице бросилось резко в глаза неприязненное отношение к нам казаков. Автомобиль плохо шел по гололедице – нужна была цепь для колес, и когда, не найдя другой, мы сняли одну цепь с колодца-журавля, то вся станица подняла галдеж, точно мы убивали кого-то среди бела дня.

День начинался серый, промозглый; с неба падала мгла, и в степи стоял редкий холодный туман. Шли без дороги, обходя буераки, – это удлиняло путь. И скоро стало очевидно, что проводник путает. Начали кружить. Чернецов пересел с коня в автомобиль, где был и проводник. Пошли по компасу.

Стало ясно, что к 12 часам, как было назначено, к Глубокой мы не выйдем, но я уверен, что в это время никто, не говоря уже о самом Чернецове, не сомневался в удачном исходе дела, в полном грядущем разгроме врага. Необычность движения походным порядком в ледяной глухой степи только поддерживала общую веру в победу. Со стороны прозябших на ломовых извозчиках партизан раздалась новая песня:

Под Лихой лихое дело

Всю Россию облетело;

Мы в Глубокой не сдадим —

Это дело углубим.

Только около четырех часов отряд вышел к господствующему холму, верстах в трех северо-восточнее Глубокой. Чернецов поднялся на холм; автомобиль должен был продвинуться вперед на железнодорожный путь, где юнкера-саперы, испортив его, тем бы лишили эшелоны противника возможности отхода на север, к станции Тарасовка; но, едва двигавшаяся до этого, наша машина окончательно отказалась служить. Сгрузив с нее свой пулемет, я присоединился к отряду.

Наша пушка становилась на позицию; Чернецов на скорую руку обучал 25–30 новичков партизан обращению с винтовкой. В начинающихся сизых сумерках были видны прямо перед нами ветряные мельницы, дома и сады Глубокой, и за ними дымы паровозов на станции. Правее, внизу, темнела насыпь железнодорожного пути на Тарасовку. Была тишина, какая бывает только в зимние сумерки. Наступали ли наши партизаны в 12 часов дня от Каменской на Глубокую, как было условлено, или, заняв исходное положение, ожидали нашей запоздавшей атаки? Никто этого не знал.

Чернецов приказал выдать продрогшим партизанам по полбутылки водки на четверых, и они, рассыпав цепь, скорым шагом начали спускаться к ветрякам. Ломовые извозчики были отпущены и, нахлестывая кнутами своих лошадей, помчались назад, в Каменскую. Пушка была установлена, полковник Миончинский скомандовал – огонь! Но не успела наша первая граната разорваться в синих глубокинских вишняках, как оттуда мелькнуло четыре короткие вспышки, и над нашим орудием низко разорвались шрапнели. Два юнкера-артиллериста упали. Батарея противника (это была 6-я Донская гвардейская), хотя и без офицеров, стреляла бегло и удачно. На такого противника мы не рассчитывали.

Я подошел к Чернецову и доложил относительно брошенного автомобиля, но едва кончил, как меня ударило точно обухом по голове. Я присел. По щеке и по затылку потекла кровь – папаха меня спасла: шрапнель вскользь сорвала только кожу на голове. Чернецов наклонился надо мной.

«Вы ранены? – спросил он. – Надеюсь, легко. Перевяжитесь и пытайтесь пешком пройти к полотну и испортить путь. Что делать! Каша здесь заваривается круче, чем думал…»

У меня в глазах шли красные круги, но, замотав бинтом голову, я, с ломом в руке, в сопровождении двух саперных юнкеров начал спускаться вправо к полотну. Уже сзади был слышен нам голос Миончинского: «Наше орудие стрелять не может – испорчен ударник…» – и в ответ – крепкое слово Чернецова.

Влево же, в стороне Глубокой, разгоралась пулеметная и ружейная стрельба, горели огни на станции и все так же полыхали вспышки орудийных выстрелов – 6-я батарея била теперь по нашей цепи. Мы подошли к насыпи. На полотне никого не было. Но только мы успели отвинтить одну гайку на стыке рельс, как со стороны Глубокой увидели идущий на нас эшелон. Бросив на рельсы две-три лежавшие вблизи шпалы, мы залегли в пахоту саженях в 50 от пути.

Эшелон, наткнувшись на шпалы, остановился; из вагонов раздалась ругань и беспорядочная стрельба в нашу сторону. Становилось совсем темно. Освободив путь, эшелон продвинулся с полверсты и снова остановился. По шуму и крикам, доносившимся оттуда, было ясно, что красногвардейцы выгружаются из вагонов и рассыпают цепь, чтобы ударить нам в тыл.

Мы поспешили назад к бугру, дабы сообщить Чернецову о новом движении противника, но, немного пройдя, наткнулись на цепь красногвардейцев, идущих со стороны Глубокой, лицом к только что выгрузившимся из эшелона. Понять что-либо было трудно. Нас в темноте приняли за своих, мы не разуверяли и спешили только выкарабкаться из этого сужающегося коридора идущих навстречу друг другу цепей.

Когда, наконец, нам это удалось и, низко пригибаясь к земле, чтобы лучше видеть на фоне ночного неба, мы набрели на холм, то нашли на его склоне наше орудие и у колес его, над едва тлеющими углями костра, – Чернецова.

«Ну, что у вас хорошего?» – обратился он ко мне.

Я стал докладывать. В это время внизу, откуда только что вернулись мы, раздалась пальба и грянуло «Ура!»: красногвардейские цепи не дотянули до нашего холма и, взаимно приняв друг друга за врагов, вступили в ночной бой.

Через полчаса все стихло. Было слышно пыхтение паровоза, увозившего эшелон назад в Глубокую. Расчет товарища Макарова зажать нас, остающихся на холме, своими цепями не удался. Но и наша атака Глубокой не удалась. Это была первая неудача за все время существования Чернецовского отряда.

Партизаны, как всегда, шли в рост, дошли до штыкового удара, ворвались на станцию, но их оказалось мало – с юга, со стороны Каменской, никто их не поддержал, атака захлестнулась; все три пулемета заклинились, наступила реакция – партизаны стали вчерашними детьми. Часть их, во главе с Романом Лазаревым, который руководил атакой, с разгона пробилась через Глубокую в сторону Каменской; остальные поодиночке возвращались теперь к исходному пункту – нашему бугру.

* * *

В этом неуспехе, как никогда, ярко вырисовалась способность Чернецова влиять на людей: двумя-тремя, оброненными как бы невзначай, словами он сразу превратил размякших в нервном упадке детей в солдат, по доблести равных лучшим воинским частям, какие только знало Белое движение.

Учесть наши потери было трудно: налицо, вместо полутора сотен штыков, едва 60 голодных, холодных и усталых партизан при трех недействующих пулеметах и испорченной пушке. Запас патронов был мал, хлеба и консервов почти не было – все было рассчитано на занятие Глубокой, о вторичной атаке которой нечего было и думать. Ночь была холодная, подул северовосточный ветер. Партизаны дрожали, прижавшись друг к другу на ледяном бугре. В десятом часу Чернецов приказал подниматься – не замерзать же нам здесь!

Он повел нас прямо на Глубокую, то есть к противнику. Он был уверен в небрежном охранении противника и не ошибся: красногвардейцы сбились все на станции, а мы расположились на ночь в крайнем доме поселка – враги ночевали в двухстах саженях один от другого.

В трех комнатах, разделив последние десять банок консервов, на полу, под столами и скамейками лежали спящие партизаны; юнкера-артиллеристы возились с замком от орудия. У единственной кровати врач и сестры милосердия перевязывали легко раненных – тяжело раненные не вернулись назад, остались на поле брани. У меня болела голова, встать я не мог. Чернецов все время обходил часовых на дворе, бодрил людей: он все надеялся, что со стороны Каменской наши еще пойдут в наступление. Перед рассветом один партизан со сна нечаянно выстрелил в комнате и убил наповал спящего юнкера – я видел, как передернулось лицо Чернецова.

Заря была холодная, ясная, ветреная. Мы двинулись по шляху на Каменскую. Вправо, внизу, лежала Глубокая. Над станцией розово всходили дымы паровозов. Мой кольт ехал с другими пулеметами на подводе, а я с двумя юнкерами и доктором верхами шли в полуверсте, впереди отряда, как авангард. О каком-либо преследовании нас, тем более о встрече с противником в степи, никто не думал: в то время противник был прикован к рельсам. Впереди лежал черный обледенелый шлях на Каменскую. Степь была почти без снега – вчерашний туман съел его – с белесым тонким льдом на лужах.

Шли медленно. Впереди верхами – Чернецов и Миончинский, за ними орудие, конные юнкера, пулеметы на подводе, двуколки с сестрами и не могшими идти ранеными и сзади, по три, партизаны. Около 12 часов уже прошли половину дороги; перед нами лежал пологий подъем, за ним должен быть хутор Гусев.

Неожиданно справа, из-за трех курганов, хлопнуло два выстрела, над нашими головами пролетели пули. Я со своими спутниками поскакали на выстрелы, стараясь обогнуть поглубже, с тыла, курганы. За ними мы увидели двух спешенных людей, спешащих сесть на коней. Нагнали их близко, стреляя из револьверов, – один свалился с коня, другой ушел. Убитый оказался казаком: шаровары с лампасами, на погонах шинели цифра 44, большой рыжий чуб из-под окровавленной папахи.

Один из юнкеров поскакал к Чернецову с донесением. Мы же двинулись вперед, но едва поднялись на перевал, как остановились, пораженные. На противоположном скате низины, верстах в двух, перерезав нашу дорогу, лицом к нам стояла темная масса конницы. Тонкая цепь конных дозоров была раскинута полукругом, охватывая нас. Из конной массы наметом вылетела батарея и, проскакав назад, к противоположному гребню, остановилась – устанавливали орудия. Чернецов на рыси подъехал к нам.

«Что это? Откуда и кто? – воскликнул он. – Поезжайте скорее и узнайте, – обратился он ко мне. – Если это казаки, предложите им немедленно нас пропустить: с казаками мы войны не ведем. Если же красногвардейцы – что ж, будем драться!»

Я тронул коня, спустился в низину и, поднимаясь к неизвестной коннице, стал махать белым носовым платком. Я уже хорошо видел, что это казаки. Но по мне начали стрелять, сначала из винтовок, потом из пулемета, и несколько конных поскакало, стараясь отрезать меня от нашего отряда.

Я повернул коня. В это время со стороны казаков раздалось четыре орудийных выстрела, и гранаты взрыли мерзлую землю на том месте, где я оставил Чернецова и где теперь уже стояла наша, исправленная за ночь пушка и партизаны рассыпали цепь. Влево и впереди виднелся хутор Гусев, нас отделял от него малолесный крутосклонный буерак.

* * *

Начался бой. Наша пушка едва успела раз выстрелить, как была подбита: в двуколку угодило сразу две гранаты, и я видел, как в дыму разрыва мелькнули юбки сестер. Батарея (это была опять 6-я Донская гвардейская) била прямой наводкой, не жалея снарядов, и через десять минут трудно было разобрать нашу жалкую цепь в черном дыму разрывов.

Казаки не стреляли, а расстреливали нас, как мишени на учебной стрельбе. Подо мной убило лошадь, сильно контузив мне правую ногу, но мне посчастливилось вскочить на другую, из-под только что убитого юнкера.

Казаки густой лавой – их было около 500 шашек – сначала рысью, потом наметом пошли на нас в атаку. Они были, очевидно, уверены, что с нами уже все кончено; но, когда с двухсот шагов их встретили залпы партизан под звенящую команду Чернецова, они так же быстро поскакали назад и, пропустив вперед свои четыре пулемета на двуколках, начали нас выбивать. Наша цепь ринулась в буерак во главе с Чернецовым, который слез с коня. Партизаны падали в убойном огне пулеметов и орудий. Я хотел также спешиться, но Чернецов мне крикнул: «Скачите в хутор Гусев, соберите стариков. Что же это такое?.. Я отхожу в буерак. Спешите, у нас нет патронов!»

Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранее, чем поскакавший мне наперерез разъезд казаков. За мной скакал, пригнувшись к луке, враг. Гусев был от нас верстах в двух, казаки скакали вправо, крича и стреляя на ходу. Было ясно: перехватить они нас не успеют. Наши лошади были в мыле, но шли крепким и широким махом.

Мы влетели в хутор. На его околице стояла толпа. Но едва мы подъехали к ней, сдерживая тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила нас, схватив под уздцы наших коней. «Бей их! Валяй наземь!» – раздались крики, и десять рук вцепились в меня. Какой-то бурдастый старик с длинным железным прутом кричал: «Стой, братцы, я его сейчас!» Он размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Доктора уже стянули с лошади и, раскачивая за руки и ноги, били о землю. Мне засунули между ногой и седлом палку, старик вновь ударил меня прутом по голове, и я упал, спрятав голову в согнутую руку. Меня били палками, плетьми, а у кого были пустые руки – били ногами. В голове мелькнула виденная в детстве сцена самосуда над конокрадом-цыганом, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец!

В это время раздались крики: «Стой! Не моги добивать! Давай их сюда! Надо Голубову представить, потом порешим с ними!» Это кричали прискакавшие казаки – те, которые гнались за нами. Неохотно толпа, уже пьяная кровью, отхлынула от нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта. Погоня была из девяти казаков. Передний – крупный, чубатый и рябой, переводя дух после скачки, приказал нам сесть на наших лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему доктора. Тот упал, но тотчас вскочил и, захлебываясь, закричал:

«Я – социал-демократ! Что же это, товарищи, за что?! Я сотрудничал в Царицыне в рабочей газете…» Толпа нахлынула вновь. «Чего глядеть – это безземельный кацап! За землей к нам пришел? Земли хочешь? Кончай его, братцы!..»

Несчастный доктор, собрав последние силы, под градом новых ударов взвалился на седло. Конные казаки окружили нас, и под улюлюканье толпы мы, едва держась в седле, двинулись обратной дорогой к буераку, где еще были слышны пулеметы. Рядом со мной ехал рябой казак, ударивший нагайкой доктора. Как и остальные, он непрестанно ругался и грозил нам обнаженной шашкой. Потом вдруг, неожиданно переменив тон, обратился ко мне: «А коняку своего ты мне подари!» Я ему ответил, что лошадь эта не моя и что он волен брать что хочет. «Нет, я так не хочу, это выходит – будто силком беру… Ты мне добром подари. Будет чем помянуть тебя». Я, конечно, удовлетворил его просьбу.

Мы подъехали к буераку, где стоял пулемет и человек двадцать казаков. Нас встретили матерной бранью, а наших конвоиров упреком: «Чего муздыкаетесь с ними, гляди – чисто все в руде (в крови), добить их, и все тут. Эй, слезай, братцы, да скидай одежу!» Мы с доктором слезли с лошадей и стали раздеваться; на мои шаровары и сапоги тотчас же нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Нас поставили к глинистому обрыву и стали наводить пулемет. В этот момент из-за поворота буерака показалась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе конная фигура Голубова – все было кончено, остатки нашего отряда сдались… «Кто приказал? Что вы делаете? – крикнул Голубов казакам, увидев нас. – Присоединить их к остальным пленникам!» Наш конец был вновь отсрочен.

Рядом с Голубовым ехал на кляче, отставив раненную в ступню ногу, Чернецов. Рана была перевязана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ними толпой, таща волоком свои испорченные пулеметы, шли человек тридцать партизан – все, что осталось от отряда. Партизаны были окровавлены от побоев, шли они в исподниках, в одних носках и босиком. Мы с доктором присоединились к ним.

* * *

Трудно выяснить – что руководило войсковым старшиной Голубовым в его странной и темной роли в те дни на Дону. Студент Томского университета, не скрывавший своего реакционного мракобесия, Голубов во время Великой войны проявил чудеса храбрости и весной 1917 года, в мятежном Царицыне, он серьезно считал себя первым кандидатом на пост Донского атамана. Попав позже в Новочеркасск как пленник атамана Каледина, Голубов поклялся ему в верности и был освобожден.

Знавшие Голубова по Великой войне казаки ему верили и его любили; он собрал из них свою «казачью силу», с которой теперь нам и пришлось неожиданно столкнуться. Чего хотел Голубов? Скорее всего – почестей и славы. В феврале, после самоубийства атамана Каледина, он войдет со своими казаками в Новочеркасск, разгонит Войсковой Круг, собственноручно сорвет погоны с атамана Назарова. Но уже в апреле он попытается пристать к восставшим против советской власти казакам и будет ими пристрелен в одной из станиц.

Теперь он ехал, как победитель, рядом с Чернецовым. Его мясистое лицо с белесыми бровями дышало торжеством. Нас гнали в Глубокую. За нами без строя шла революционная казачья сила: части 27-го и 44-го полков с 6-й Донской гвардейской батареей. Но Голубову, видимо, хотелось, чтобы Чернецов и мы видели не разнузданность, а строевые части. Он обернулся назад и зычно крикнул: «Командиры полков – ко мне!» Два урядника, нахлестнув лошадей, а по дороге и партизан, вылетели вперед. Голубов им строго приказал: «Идти в колонне по шести. Людям не сметь покидать строя. Командирам сотен идти на своих местах!» Урядники-командиры что-то промычали; один из них сказал: «А как я погляжу, так наш Голубь и один на один Чернецова порешит!» И, обернувшись к Чернецову, добавил: «Ух ты, гад проклятый, туда же с ребятишками суешься!» Но его намерение ударить Чернецова плетью Голубов остановил властным движением руки: «Не сметь трогать! Чернецов был трижды ранен и имеет Георгиевское оружие. Не так ли, полковник Чернецов?» И Голубов победно улыбнулся. Чернецов ехал молча, с высоко поднятой головой, глаза его были полузакрыты.

Нас гнали. Если кто из раненых и избитых партизан отставал хотя на шаг, его били, подгоняя прикладами и плетьми. Мы знали, что нас гонят на Глубокую для передачи красногвардейцам. Знали, что нас ожидает. Некоторые партизаны, из самых юных, не выдержав, падали на землю и истерически кричали, прося казаков убить их сейчас. Их поднимали ударами, и снова гнали, и снова били. Это была страшная, окровавленная, с обезумевшими глазами, толпа детей в подштанниках, идущих босиком по январской степи…

Мы прошли уже место боя, перерезали шлях и шли прямиком по степи на Глубокую, приближаясь к железнодорожному полотну. В это время со стороны полотна к Голубову подъехали три казака и что-то ему доложили.

Голубов повернулся к Чернецову: «Ваши части ведут наступление по железной дороге на Глубокую. Это бессмысленно. Вы – в моих руках. Напишите приказание остановить это наступление и предложите очистить Каменскую. Я взамен этого не отдам вас и ваши войска (Голубое сделал насмешливый жест в нашу сторону) товарищу Макарову на Глубокой, а, посадив в Каменскую тюрьму, буду судить вас всех своим казачьим судом – он милостивее красногвардейского. Итак, торопитесь: назначьте от себя двух делегатов, я же дам четырех своих».

Чернецов написал приказание на вырванном из записной книжки листе и приказал отправиться доктору и одному юнкеру. Наши делегаты, в сопровождении четырех конных казаков, направились влево от нас, на юг; мы же продолжали путь. Боже, сколько глаз смотрели им вслед, безмолвно прося передать последнее прости родным и друзьям!

* * *

Мы подходили к железнодорожному полотну; на нем стоял длинный эшелон с пушкой на открытой платформе; пушка стреляла по невидимым для нас нашим наступающим цепям. Вправо, в начинающихся уже сумерках, виднелась Глубокая.

Нас повернули к ней и погнали параллельно железной дороге.

В это время со стороны эшелона, верхом на великолепном рыжем жеребце, в черной кожаной куртке, с биноклем на груди – плечистый, мордастый – подъехал к нам сам Подтелков, глава революционного казачьего комитета.

Наши продолжали наступать. Голубов, оставив человек тридцать конвоя, передал нас Подтелкову, а сам, со всеми своими казаками и батареей, повернул в сторону ведущегося наступления. Подтелков выхватил шашку и, вертя ею над головой Чернецова, крикнул: «Всех вас посеку на капусту, ежели твои щенки не остановят наступления!» Прекратившие избиение (видимо, уже приелось) казаки начали вновь нас бить. Мне прикладом выбили зуб.

Эшелон медленно, параллельно нам, отходил к недалекой уже Глубокой, стреляя из своей пушки. Мы подошли к речке Глубочке – ее берега были круты и покрыты гололедицей. Конвой с Подтелковым поехал через мост; нас же погнали в брод. Лед на речке был тонок и проломился под нами. По пояс в воде мы перешли Глубочку, но никак не могли вскарабкаться на ее крутой обледенелый берег. Конвой начал по нас стрелять. Трех убил, остальные кое-как, срывая ногти, вылезли на кручу.

* * *

Сумерки становились гуще; на Глубокой уже горели огни. Я шел рядом с Чернецовым, держась за его стремя. Подтелков продолжал угрожающе ругаться. Чернецов спокойно обратился к нему: «Чего вы волнуетесь, я сейчас пошлю от себя еще приказание прекратить наступление». И, обратившись ко мне, добавил: «Передайте мое категорическое приказание прекратить все действия против Глубокой!» Но тотчас же, нагнувшись и как бы поправляя повязку на своей раненой ноге, прошептал: «Наступать, наступать и наступать!»

Только Подтелков собрался назначить проводника, как со стороны Глубокой навстречу нам показались три всадника. Это были, конечно, казаки Голубова. Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. Но Подтелков, находившийся все время в каком-то экстазе, бросил ненужный вопрос: «Кто такие?»

В этот момент Чернецов, не дожидаясь ответа казаков, молниеносно ударил наотмашь кулаком в лицо Подтелкова и крикнул: «Ура! Это наши!» Окровавленные партизаны, до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которая может быть только у обреченных смертников, вдруг почуявших свободу. Трудно дать этому моменту верное описание!..

Я видел, как, широко раскинув руки, свалился с седла Подтелков, как ринулся вскачь от нас во все стороны конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил на его лошадь и поскакал с криком: «Ура! Генерал Чернецов!» Сам же Чернецов, повернув круто назад, погнал свою клячу наметом. Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну железной дороги, не чувствуя ни боли в ранах, ни усталости. Меня переполняла дикая радость, сознание, что я живу, что я свободен…

По ту сторону полотна, над мягким контуром холмов, тянувшихся до самой Каменской, едва тлел желтый закат. Сумерки густели. Я знал: за полотном, под холмами, идут хутора с густыми вишневыми садами, и по этим садам можно скрытно пробраться к Каменской. Только бы перейти за полотно!

Вдруг в стоявшем вправо от меня красногвардейском эшелоне вспыхнуло «Ура!», раздались выстрелы, и паровоз рванул эшелон к Глубокой. Это несколько наших партизан, решив почему-то, что эшелон – наш, вскочили на его платформу, где стояли пулеметы, и, увидев ошибку, бросились с голыми руками на красногвардейцев. На следующий день были найдены трупы партизан и красногвардейцев, упавших в борьбе под колеса эшелона.

По полю раздавались уже крики: «Стой, не беги!» Наш конвой опомнился и бросился искать беглецов. Я едва успел перейти полотно, как увидел за собой двух скачущих казаков; выхода не было, и я бросился в узкую, очень глубокую какую-то железнодорожную канаву. На дне было по колено воды; я, не раздумывая, лег в нее. Над канавой послышались голоса казаков, им в наступившей темноте не было меня видно; нагнувшись с седла, они шарили по канаве шашками. «Да ты слезь с коня, все одно так не достанешь!» – крикнул один. «Сам и слезай, коли такой умный! – огрызнулся другой. – Говорю, что не сюда он сиганул… На пахоте надо искать!»

Казаки отъехали от канавы. Где-то недалеко раздались отчаянные крики и стоны: это казаки нашли партизана и рубили его. Потом все стихло. Я вылез из своей ледяной ванны. Над холмами стоял молодой месяц, ночь была тихая, звездная, морозная.

* * *

Перейдя Глубочку, я пошел левадами, вишняками и тернами хуторов на Каменскую. От недалеких куреней тянуло кизячным дымом. Иногда лаяли собаки – тогда я останавливался и ждал, когда они смолкнут. Нервный подъем прошел, я чувствовал холод; меня знобило, и мучительно хотелось спать. Но я знал: если поддамся и лягу, то больше не встану. И, напрягая последние силы, я шел с детства знакомой, но теперь так трудно угадываемой местностью.

Начались галлюцинации: на меня шли цепи, скакала казачья лава, я слышал шум шагов и фырканье лошадей. Останавливался, поднимал руки и сдавался… Противник, как дым, проходил, не задевая меня, а на смену шли новые толпы… Я чувствовал, что близок к помешательству, но продолжал механически шагать: жить, жить во что бы то ни стало!

Уже перед зарей я подошел к железнодорожному мосту через Донец, но все еще сомневался – Каменская ли это? Мне всю дорогу мерещилось, что я иду назад, на Глубокую. На мосту меня встретила офицерская застава родных атаманцев.

На вокзале была толпа – ждала сведений о судьбе отряда. Все в той же дамской комнате помещался штаб наших вооруженных сил… которых почти не было. Седой генерал Усачев, окружной атаман, спросил меня: «Разве Голубов не получил моего требования неприкосновенно доставить вас всех в Каменскую, а раненым предоставить подводы?» Здесь же я нашел и полковника Миончинского, который с несколькими юнкерами верхом пробился в Каменскую. Меня спросили о Чернецове. Но что я мог ответить?

* * *

После я лежал в областной больнице в Новочеркасске с забинтованной головой. Совершенно неожиданно для меня вошел в палату атаман Каледин и подошел ко мне. Он был один. Спросил меня, каких я Туроверовых (рыжих или черных). Я ответил. Спросил о драме под Глубокой. Я доложил, что знал. Долго молчал атаман. Поднялся со стула, перекрестил, поцеловал в лоб и очень усталой походкой ушел.

* * *

До этого я видел атамана еще раз. В ночь на 6 декабря семнадцатого года отряд юнкеров михайлово-константиновцев и Новочеркасского военного училища на тачанках захватил село Лежанку. Стоявшая в селе батарея 39-й пехотной дивизии была взята. Это были первые орудия Добровольческой армии. На рассвете 7 декабря взятая батарея и отряд двинулись походным порядком в Новочеркасск. Я был послан с докладом атаману и, через только что взятый Ростов, по железной дороге, 7-го вечером прибыл в столицу Войска. Атаман принял меня в своем кабинете, освещенный стоявшей на столе лампой с большим абажуром. Отрапортовал о взятии батареи. «Потери?» С нашей стороны ни одного человека. Доложил, что взятые в плен ездовые ведут батарею. «Это ни к чему: этой сволочи и без них у нас достаточно». Доложил, что взят и денежный ящик. Атаман вскочил: «Это же разбой. Вон!» Я летел вниз по лестнице, не считая ступенек. На дворе была лютая метель.

Позже выяснился гнев атамана. Он дал разрешение сделать налет на Лежанку. Позже (оказались неприятности у атамана с Кругом) он свое разрешение отменил, но оно до нашего отряда не дошло. А может, было скрыто. Я, в свои восемнадцать лет, ожидал наград; но был позорно изгнан. Нашим отрядом командовал, если не изменяет память, поручик Строев.

* * *

В апреле 1918 года, когда, вернувшись из Степного похода, мы с восставшими мелеховцами и раздорцами пытались взять Парамоновские рудники и не могли этого сделать, когда после каждой неудачи бабы ухватами выгоняли казаков из куреней на позицию, развозя потом по зеленеющим курганам каймак и галушки родным воителям, которые лениво постреливали в шахтеров и спали под апрельским солнцем, – в дни Страстной недели я узнал о смерти Чернецова.

На хуторе Мокрый Лог, на очередном митинге, когда Генерального штаба полковник Гущин, стуча кулаком в вышитую грудь своей косоворотки и уверяя, что он расподлинный трудовой казак, уговаривал станичников на новое наступление, а казаки сопели и смотрели в землю, – я увидел того рябого чубастого казака, который все просил меня, когда нас пленили, подарить ему лошадь и который взял мои сапоги.

Он также сразу узнал меня и застенчиво улыбнулся: «Вы дюже не серчайте, господин сотник, за это… (он подыскивал слово) происшествие. Ошибка получилась! Кто ж его знал? Теперь оно, конечно, определилось, что к чему…» Я прервал его, спросив, не знает ли он о судьбе Чернецова. Казак знал. Мы отошли в сторону. Закурили, и казак рассказал.

Чернецов поскакал не в Каменскую, а в свою родную станицу Калитвенскую, где и заночевал в отчем доме. Кто-то из станичников дал немедленно знать об этом на Глубокую. На рассвете Подтелков с несколькими казаками схватил в Калитвенской Чернецова и повез его в Глубокую.

По дороге Подтелков издевался над Чернецовым – Чернецов молчал. Когда же Подтелков ударил его плетью, Чернецов выхватил из внутреннего кармана своего полушубка маленький браунинг и в упор… щелкнул в Подтелкова: в стволе пистолета патрона не было – Чернецов забыл об этом, не подав патрона из обоймы. Подтелков, выхватив шашку, рубанул его по лицу, и через пять минут казаки ехали дальше, оставив в степи изрубленный труп Чернецова.

Голубов будто бы, узнав о гибели Чернецова, набросился с ругательствами на Подтелкова и даже заплакал… Так рассказывал казак, а я слушал и думал, что самый возвышенный подвиг венчает смерть. Но жизнь казалась прекрасной – мне было восемнадцать лет.

* * *

П р и л о ж е н и я

ДОНЕСЕНИЯ ГЕНЕРАЛА УСАЧЕВА, КОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМИ В ДОНЕЦКОМ ОКРУГЕ

«Походному Атаману. Полковник Чернецов с утра 20-го по настоящее время ведет бой в районе станции Глубокая. 21 января, 19 час. Каменская. Усачев».

«Походному Атаману. Отходя от Глубокой 21 января, около 13 часов, полковник Чернецов с 30 дружинниками был захвачен казачьими частями 27-го полка, 44-го и Атаманского под командой Войскового Старшины Голубова Николая. Полковник Чернецов ранен в ногу. Войсковой старшина Голубов прислал ко мне делегацию с просьбой прекратить кровопролитие, гарантируя жизнь полковнику Чернецову и дружинникам. Я посылаю делегацию с ультиматумом немедленно освободить пленных. Действия с моей стороны пока прекращены. Усачев».

Делегации генералом Усачевым приказано было передать письма командиру 27-го полка и полковому комитету. Командиру полка генерал писал:

«Полковнику Седову. 1918 г. 21 января, 24 часа, Каменская. Прошу вас употребить все усилия озаботиться о полковнике Чернецове и его людях, предоставив им медицинскую помощь, продовольствие и койки. Я надеюсь, что он будет немедленно доставлен вами в спокойном вагоне на станцию Каменская. Прошу сообщить казакам, что против казаков никто не помышляет вести войну. Правительство просит казаков отрешиться от наветов большевиков и защитить Дон, который сам хочет устраивать свою жизнь, без помощи посторонних. Генерал-майор Усачев».

Такого же содержания было и обращение генерала к полковому комитету 27-го полка:

«Полковому комитету 27-го казачьего полка. 1918 г. 21 января, 23 часа, Каменская. Прошу вас, как казаков, приложить все усилия озаботиться о казаке полковнике Чернецове и его людях, предоставив им медицинскую помощь, продовольствие, покой. Я надеюсь, что он немедленно будет доставлен в спокойном вагоне на ст. Каменскую. Прошу сообщить казакам, что против казаков никто и не помышляет вести войну. Правительство просит казаков отрешиться от наветов большевиков и защитить Дон, который сам хочет устраивать свою жизнь, без помощи посторонних красноармейцев. Ввиду появления казаков на ст. Глубокой, я прекращаю действия, но прошу казаков занять Глубокую и обеспечить ее от захвата красногвардейцами. Генерал-майор Усачев».

В тот же день, 21 января, в 24 часа генерал Усачев сообщил в Штаб Походного Атамана:

«Полковник Чернецов с 120 человеками предпринял обход с севера на ст. Глубокую, чтобы захватить эту станцию, и задача почти увенчалась успехом, но, благодаря подошедшим подкреплениям большевиков со ст. Миллерово, стал отходить в направлении на хутор Гусев – Каменскую и, не дойдя 7 верст до Каменской, был окружен конными частями, указанными в телеграмме, под командой войскового старшины Голубова. Произошел бой, и полковник Чернецов был захвачен раненым с 30 дружинниками в плен, а остальные дружинники были частью убиты, частью рассеяны; оставшиеся присоединяются к ст. Каменской. Пока еще не установлено, сколько таковых. А остальные дружинники находятся в ст. Каменской, которые с утра защищали станицу Каменскую, а двинутый отряд полк. Чернецова под командой Е. Лазарева был двинут по железной дороге на Глубокую, результатом чего ко мне явилась делегация и принесла записку с подписями полк. Чернецова и войскового старшины Голубова следующего содержания».

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ЧЕРНЕЦОВА

Доставил его в качестве делегата урядник 27-го полка Выряков. Написано оно карандашом, беспорядочно, торопливо, на листке, вырванном из записной книжки:

«1918 г. 21 января. Я, Чернецов, вместе с отрядом взят в плен. Во избежание совершенно ненужного кровопролития, прошу вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отряда и войскового старшины Голубова. Полковник Чернецов».

Под подписью Чернецова – подпись Голубова характерным мелким почерком: «Войсковой старшина Н. Голубов. 1918 г. 21 января».

М. Бугураев[62]Чернецовцы – Тихого Дона партизаны[63]

В день годовщины Белого движения собралось вместе старых эмигрантов много, невозвращенцев новых из России, а также русских девушек и юношей, в Америке рожденных. Шел разговор о прошлой жизни в России Царской, о войне Гражданской и о борьбе с большевиками. Вдруг кем-то задан был вопрос: кто может рассказать нам о чернецовцах – партизанах Войска Донского? Все сразу замолчали…

– Был я в отряде партизанском у Чернецова, – раздался голос неожиданно, в глубокой тишине, – и вам я расскажу о нем.

Был век двадцатый, а год семнадцатый еще в начале. Немецкая война была в разгаре, – так начал свой рассказ-воспоминание Георгий Лобачев, донской артиллерист, и продолжал: – Наш Император, Царь наш, отказался от престола. Все сразу рушилось. Порядка уже не было. «Свободы» начались в России. Развал и смута все больше, больше становились. Большевики хотели силой власть захватить и управлять страной.

На фронте в армии началось разложение. «Братанье» со врагом пошло, и не хотели больше воевать солдаты. Большевики им обещали «мир заключить с врагом и наделить землею каждого». А в октябре Гражданская война уже началась.

Дивизии донцов и войск других казачьих, «Правительства России Временного» приказы исполняя, снимались с фронта и в бой вступали с большевиками (5-я Донская казачья дивизия в городе Киеве (28–30 октября 1917 года по старому стилю), бригада Сводно-Казачьей Кубанской дивизии; один батальон Корниловского ударного полка: одна рота чехословаков, юнкера и немного добровольцев), порядок защищая.

Не долго продолжалась борьба эта, и вскоре казакам другой приказ был дан – «идти домой» – донцам на Дон, кубанцам на Кубань…

На Дон стремились все, кто верен был России, кто добровольно защищать ее хотел, кто власти большевистской не признал и ей еще сопротивлялся. Солдаты, офицеры, генералы – с опасностью для жизни все пробирались на Дон, где начиналось формирование Добровольческой армии. Прибыл туда же Лавр Корнилов, генерал.

Хоть позже, чем в других краях России, и на Дону развал начался тоже. Восстали брат на брата казаки; а сын уже не слушался отца. И постепенно большевизм (вот эта страшная болезнь) всех захватил казаков, особенно фронтовиков. Настал момент, в конце то было ноября (26 ноября – 4 декабря), когда уж нужно было защищать Ростов, что на Дону. Рабочие восстали там, желая поддержать большевиков, а помощь оказал им Черноморский флот – десантом из матросов.

И были атаманом Войска посланы в Ростов: немного офицеров – донских охотников, донские юнкера, донские партизаны, часть верных Войску казаков и добровольцы из Добровольческой армии – приказом Алексеева. Они Ростов заняли с боем небольшим. Но все же, постепенно, и с севера и с юга, с запада – все больше, больше наступали большевики. «Всех партизан, кадетов, юнкарей», а также добровольцев-офицеров им уничтожить надо было и взять Новочеркасск.

У казаков разлад и нелады все увеличивались. Они уже не хотели больше воевать с большевиками и защищать престольный град. Все разъезжались самовольно по домам, опасности не видя в большевизме. Тревожное, тяжелое настало время. Кто же будет защищать Новочеркасск? «Конечно, юнкера донские и партизаны, при помощи отряда добровольцев», – решают те, кто борется с большевиками.

В году осьмнадцатом январь был двадцать первый. В тумане, на рассвете, в районе станции Глубокой у чернецовцев-партизан бой разгорелся со врагом. Всего лишь взвода два с одним орудием (имеющим снарядов двадцать), под командой лихого есаула Чернецова, вели огонь и наступление, чтобы облегчить атаку Лазарева партизан на Каменскую (в то время, когда Чернецов вел наступление на Глубокую, Лазарев с другими партизанами должен был занять станицу Каменскую и станцию и тоже вести наступление на Глубокую в помощь Чернецову).

Им начала отвечать батарея, орудия четыре. (Стреляла 12-я Донская конная батарея под командой есаула-донца Максимилиана Степановича Житенева[64]. Чтобы не нанести поражения партизанам, он вел стрельбу из орудий на очень высоких разрывах, при которых шрапнельные пули теряют свою пробивную способность. После восстания казаков есаул Житенев был арестован и судим военно-полевым судом в Новочеркасске. Меня, как его сослуживца по 12-й батарее и в качестве эксперта, – вызывали на суд. Есаул Житенев был судом оправдан; получил в командование Донскую конную батарею и в одном из боев с красной конницей Думенко, при захвате ею батареи, был зарублен красными казаками.) Как после оказалось – своих же казаков-фронтовиков, которые решили с большевиками вместе «кадетов-партизан» разбить и уничтожить, чтоб они не мешали им занять Новочеркасск и посадить там атамана своего, угодного большевикам. Все эти казаки забыли честь и славу, родство и братство и любовь. Заслуги прадедов, дедов, отцов своих забыли.

А эта группа партизан, хоть малая числом, но духом сильная, боролась, защищая правду, закон и справедливость. Боролась за Дон свободный, за Веру православную, за всех покорных порядку верных казаков, за Русский весь народ, Россию тоже защищали. И, наступая, партизаны-чернецовцы не ложились на землю без команды, под градом пуль, осколков от гранат и рвущихся в воздухе шрапнелей. Кто хоть один лишь раз такое наступление вел, тот знает хорошо, отлично знает все напряжение бойца, его отвагу, смелость и храбрость беззаветную, которую иметь он должен.

Бой шел весь день. Темнеть уже начинало. Кто ранен был из партизан – давно «прикрытием» к орудию, снаряды расстрелявшему все, ушли назад. Оставшиеся партизаны цепочкой редкой продолжали наступление и шли вперед… вперед… Вдруг – «Строй каре! Атака кавалерии!» – раздались грозные командные слова. Замолкли сразу чернецовцы, в каре построились внезапно, быстро. Как еж, штыками ощетинились и… з а м е р л и. Все ждут…

Донские казаки-фронтовики, забывши Бога и старые дедовские заветы, в атаку конным строем, лавой на партизан пошли. А кто же были эти партизаны? Казачата, почти что дети: кадеты, гимназисты и юнкеров немного с офицерами.

И страшно… страшно стало… – с трудом сказал рассказчик и продолжал: – А вдруг они не выдержат и, не приняв атаки, дрогнут, и чернецовцы в страхе побегут? Тогда под штыками своих же казаков-донцов погибнут все.

– Не бойся! Залпами… по… кавалерии! – команда снова раздалась Чернецова.

Хоть неспокойно, но терпеливо «команду исполнительную» ждали партизаны. А конница все ближе… ближе… Та конница, чьи деды, прадеды давно уж, много-много лет тому назад, прославились атаками в походах и боях. В бою с татарами на Куликовом поле. Под городом Азовом при взятии его от турок, и не раз один. В походе через Альпы с генералиссимусом Суворовым, непобедимым полководцем. В войне Отечественной, когда «вихрь-Атаман» граф Платов командовал донцами, сражаясь с французами, с Наполеоном. В Освободительной войне, когда от турок «братушек» наших защищали.

И вот настало время, когда потомки той конницы, лихой и знаменитой, как вихрь иль ураган, неслись в атаке лавой на малых казачат. Хотели смять, разбить их каре и шашками кривыми, острыми всех уничтожить, всех порубить. А в это время партизаны, услышав резкую команду «Пли!», так дружно залпом грянули, как будто выстрелил один.

Была команда снова: «Залпом… пли!» И снова стреляли партизаны метко, как один, атаку отбивая конницы казачьей. Залп следовал за залпом, беспрерывно, по команде. И вдруг казачья конница остановилась, не выдержавши залпов партизан. И, круто повернув коней назад, отхлынули фронтовики. А чернецовцы снова наступление продолжали и конных казаков еще атаки две отбили. Почти совсем стемнело. Бой продолжался. У партизан патронов уже мало. Что ж делать дальше?

– Беречь патроны! Не стрелять! – приказ вдруг строгий отдал командир.

А казаки, поняв, что конными атаками не взять им партизан, решились на обман и Чернецову предложили вступить в переговоры. Поверив в искренность коварного врага, учтя создавшуюся обстановку (без патронов ночью бой вести, а неприятель – опытные в боях казаки), желая также партизан, еще оставшихся в живых, спасти от верной смерти, решился он – и предложенье это принял. Во время же переговоров, почти что незаметно, постепенно фронтовики всех окружили партизан. И… сразу бросившись на них, пленили.

И говорили, удивляясь, казаки:

– Так вот какие чернецовцы храбрые, лихие! Все наши конные атаки вы отбили, тогда как даже немцы часто нам сдавались в плен, атак не принимая наших.

Так был пленен обманом наш храбрый командир Василий Чернецов, по батюшке Михайлович. И дали казаки ему коня, – так как при первой же еще атаке конницы он пулею ружейной в ногу ранен был. Обезоружили всех пленных и повели их в большевистский штаб на станцию Глубокую.

В пути вдруг партизаны, когда приблизились к железной дороге, увидели на станцию Глубокую из Каменска идущий бронепоезд. И Чернецов, решив, что это «наши – Лазарева партизаны», что это помощь нам, вдруг закричал: «Ура! Наша берет!» И шашку выхватить хотел у верхового казака, соседа. Но… не успел… и… безоружный, на коне он им зарублен был.

(Зарубил его артиллерист – подхорунжий 6-й Донской казачьей батареи (не армейской, а гвардейской) Подтелков.) Воспользовавшись же этой суматохой, все разбежались партизаны. Фронтовики, содеяв каиново дело, не собирали и не ловили больше партизан.

Январь двадцать девятый был (стиль старый), когда герой прорыва Луцкого, «наш Каледин», любимый атаман, спасая Дон и казаков, предупреждая о гибели казачества возможной, неизбежной… вдруг в грудь свою из револьвера выстрелил и сам себя убил.

И дружно отозвалися донцы на этот выстрел роковой, тревожный и собирались защищать они Новочеркасск. Но… было уже поздно, потому что казаки мятежные и с ними войск немалое число, «товарищей-большевиков», все приближались к городу. И был февраль двенадцатый, когда без боя они его заняли.

Жестокая расправа началась сейчас же. Бессудные расстрелы всех раненых, оставшихся в госпиталях. Аресты офицеров и их расстрелы там же, на дому. Расстрелян был и генерал Назаров, последний атаман, и с ним одновременно еще шесть человек (генерал-майор Усачев, войсковой старшина Волошин, генерал-майор Исаев, генерал-майор Груднев, подпоручик Рот; фамилии седьмого, к сожалению, я не знаю).

А города защитники – одни ушли в донские степи, а партизаны-чернецовцы, оставив город еще раньше, ушли с Добровольческой армией в поход Кубанский первый. И вел их генерал Корнилов Лавр. Герой был, храбрый, легендарный генерал, любимый всеми верными России.

Из нас никто не знал, что думал он. Что добровольцев всех и нас ждало? Быть может, у него была надежда, что казаки восстанут скоро, поняв и разобрав обман весь большевизма? Куда он вел нас? На срок какой? Никто его не спрашивал! Все шли за ним сознательно и добровольно туда, куда вел нас герой любимый. Хотя он и убит в бою осколками снаряда орудийного, но память о нем осталась вечно, навсегда в сердцах народа русского. И после смерти генерала – поход все продолжался… С боями, беспрерывно, шли днем и ночью по Кубани и на подводах раненых везли с собою.

Ни фронта не было у нас, ни тыла. Сражались со врагом мы, который был везде, кругом… Ряды редели постепенно от потерь в боях. Все меньше, меньше становилось нас… «Вперед! Россия ждет нас…» – пели добровольцы и часто, без патронов, с песней умирали. «И Бог и Правда с нами. Воскреснут вновь Дон и Россия. В любви жить будут казаки и весь народ». Так думали все партизаны, несметные врага отряды разбивая. И… шли вперед, вперед… Вдруг, неожиданно совсем для нас, обратно повернули все назад, узнав о казаков восстанье на Дону.

Пришли в Новочеркасск. Но многие из чернецовцев-партизан, за Родину погибших с честью, уже не вернулись назад. Вдали от Дона, на Кубани, лежат их кости. И часто ветерок колышет там цветочки полевые на их сокрытых от врага, заброшенных могилах. Да голову свою седой ковыль под дуновением того же ветерка к могилкам преклоняет. Трава же сухая, формою своею похожая на шар – колючка поле перекатное – в степи с кургана на курган, с могилы на могилу тем же ветром катится. Как будто проверяет всех, в боях убитых за Свободу, за Веру, за Правду и Любовь, за Дон, за Родину и за Россию!

Умолк рассказчик-есаул. Все терпеливо ждали продолжения его рассказа… дальше. Немного помолчав, он снова продолжал:

– Затем пошли бои уже на Дону. И вновь сражались добровольцы вместе с казаками. Дон защищали, мечтали и о спасении России…

Сначала было очень тяжело нам всем, силен был слишком враг. Потом… пошли вперед. Поход нам на Москву объявлен был. И вдруг… все мы, защитники России, «белые войска», не выдержали натиска врага бесчисленного – «красных войск»… И… покатились… все назад… назад… Все к морю Черному пришли. В Крым переехали не все войска. Немного задержались там, опять борясь с большевиками. И в ноябре (в начале) года двадцатого оставили родную землю, уехав за границу на кораблях военных.

Всех белых русских разбросала судьба по свету. И между ними только случайно можно встретить чернецовцев-партизан, еще оставшихся в живых после боев в России. И сорок с лишним лет уже прошло с борьбы начала с коммунизмом мировым. А кажется, как будто бы все это было лишь вчера… – сказал рассказчик. – Пройдут еще года. Воспоминанья все казаться сказкой будут. Быть может, песни будут петь о всех героях этих. Быть может, и былины сложат о всем хорошем и большом, красивом и великом деле, что было свершено в борьбе Добра со Злом.

Печально головой своей поник рассказчик, воспоминанья сражений прошлых и походов переживая. Затем закончил так он свой рассказ:

– Хоть нелегка всем белым русским жизнь на чужбине, но знаем все мы, что будет снова время, придет оно, когда опять все будем на Дону, в России. Когда услышим вновь колокольный звон незабываемый и радостный. Пасхальный звон услышим.

И скажут чернецовцы на Дону всем казакам: «Христос воскрес! Воскресли Правда и Любовь! Воскресли Дон и все Казачество. Россия вся воскресла. И с нею русский весь народ воскрес!»

В. Терентьев[65]Поиски погибшего орудия под Глубокой[66]

Будучи окруженным казаками Голубова под Глубокой с отрядом полковника Чернецова и вырвавшись из него с группой конных, подполковник Миончинский благополучно достиг Каменской.

Утром следующего дня он приказал штабс-капитану Князеву отправиться на поиски брошенного накануне орудия. Капитан Князев сам был в окружении и получил рану в голову. С забинтованной головой и неотдохнувший, капитан Князев принужден был отправиться на поиски. С ним были назначены ехать: юнкер Лисенко, бывший тоже в окружении и, как предполагалось, помнящий местность, где шел бой, и трое юнкеров-ездовых, из оставшихся в Каменской с орудием штабс-капитана Шперлинга.

С уносами поехали Беляев Александр[67], Терентьев и с корнем Кислицын[68]. Корни – серый Шлагбаум и гнедой Ластик – были исключительно сильные лошади, но они, как и все остальные кони, за поход к Глубокой и бой были не кормлены, не поены и совершенно замучены. Теперь им, отдохнувшим, надлежало опять идти.

Я знал от участников боя, что орудие со сломанным дышлом было сброшено в овраг и, падая, запуталось в крупном кустарнике. Принимая во внимание это положение орудия, полную измотанность лошадей и что нас всего пять человек, я про себя решил, что если мы и найдем орудие, то все равно его не вытащим и не вывезем, а всего вернее, попадем в руки казаков или красногвардейцев. Был серый, холодный и ветреный день. Стыли руки и ноги. Проездив часов пять по пересеченной местности, мы ничего не нашли и никого не встретили.

Коням надо было дать отдохнуть, напоить и покормить, но ни воды, ни корму взять было негде. Ни капитан Князев, ни Лисенко местности не узнавали, а к виднеющимся вдалеке хуторам капитан Князев не хотел подъезжать. Немного отдохнув и промерзнув, пустились опять на поиски. Дорог нет, холмы, овраги… Хоть кони выбились из сил, но мы продолжали поиски, пока не смерклось. За это время встретили одного конного казака и на добром расстоянии с ним разминулись.

За сумерками пришла сразу ночь, да такая темная, что не видно было руки, поднесенной к глазам. Капитан Князев сказал, что надо ехать в Каменскую. В том положении, как мы стояли, далеко влево на небе было видно отражение зарева. Мы решили, что это отсвет фонарей Каменской, и взяли на него направление. Лошади отказывались идти, мы не видели, а порой и не слышали друг друга, а посему все время перекликались. Скоро Кислицын перестал откликаться, а потом Беляев, и в конце концов остался я один.

Лошади не хотят идти, темень – хоть глаза выколи, повсюду ямы и какие-то канавы. Все же я продолжал ехать. Вдруг услышал шум идущего поезда. Что это был за поезд, черт его знает, но я взял направление на этот шум, решив, что по рельсам мне будет направление налево. Ехал до тех пор, пока кони не отказались идти вперед. Спешился, щупаю ногой: обрыв. Стали спускаться, железнодорожная выемка и внизу полотно. Тяну коней, не идут. Наконец, одна за другой, лошади решились, двинулись, оборвались и покатились вместе с землей, и я следом за ними. Обошлось для всех благополучно.

Мое направление налево, справа сажень в сто огонек. Оставил коней, пошел на него. Подкрался к окошку, за столом – видно сидят четверо в пулеметных лентах. Скорее назад к лошадям. Скандал, если есть часовой. Не знаю, был ли это разъезд или просто будка сторожа. Поехал вперед. Лошади цепляются за шпалы. Подручную тяну на длинном поводу за подседельной. Слава Богу… Все тихо, никого нет.

Тучи разорвались, и вывернулась луна. Стало видно путь. Еду и оглядываюсь все время назад, мне кажется, что задняя лошадь стоит, так сильно тянет поводом меня с седла назад. Нет, кое-как идет.

Уже мерещится железнодорожный мост через Донец. Вдруг – «Стой!» – и из кустов, с обеих сторон, выходят люди… с винтовками. Офицеры Каменской дружины. Сейчас спать. Бужу в вагоне Михайлова и сдаю ему его коней. Часа через полтора приехал благополучно Беляев. На рассвете вернулся на Шлагбауме Кислицын.

Ластик не выдержал и ночью пал. Утром вернулись конный Князев и пеший Лисенко. Его конь тоже пал, и он шел пешком рядом с Князевым. Как встретил подполковник Миончинский капитана Князева и какой у них был разговор, я этого не знаю.

Последние дни в Чернецовском походе[69]

25 января 1918 года. Станица Каменская. Утром на станции железной дороги Новочеркасск – Миллерово оживление. Местные дамы за прилавком буфета хлопочут с чаем, холодными котлетами, бутербродами, мило улыбаясь, еле успевая накормить голодных партизан, сопровождая свои хлопоты оживленным говором.

Раздается команда штабс-капитана Шперлинга: «Пулеметы на тендер. Номера к орудию». Юнкер Баянов осматривает ружье-пулемет Шоша; подпоручик Слоболитский, юнкера Метт, Кизим тащат Максим. С орудия снимают чехлы, протирают тряпками снаряды. У разъезда Погорелово, за Северным Донцом, со стороны Глубокой появились бронепоезда красных и открыли огонь по станице. Наш «броневик» – простая товарная платформа со шпалами и орудие, прикрытое своим щитом, все усовершенствование заключалось лишь в том, что под колесами орудия и под сошником были прибиты две доски. К платформе орудия спереди прицеплена пустая платформа со шпалами, за орудием обыкновенный паровоз тендером вперед; за ним вагоны, один со снарядами и два или три с лошадьми, эти последние брались с собой лишь в особо важных случаях.

У орудия за наводчика сам штабс-капитан Шперлинг, в офицерском полушубке и артиллерийской фуражке, тут же и номера юнкера: Кизим, Прохоров, Рага[70], Улановский[71], Фишер, Хартулари[72], Кобранов[73], во главе с Соломоном[74], орудийным фейерверкером. Под огнем неприятельских бронепоездов орудие быстро перешло мост через Донец и направилось к разъезду Погорелово. Там у разъезда, имея впереди себя трех разведчиков из юнкеров, орудие тихим ходом пошло вперед, большевики оказались за разъездом, у поворота на Глубокую. Выяснив, что это лишь был налет бронепоездов, орудие, загромоздив путь шпалами и рельсами, вернулось на станцию Каменскую, снова к буфету, где был готов обед, на что указывали груды хлеба и котлы, пускавшие столбы пара к потолку станционного здания.

27 января. На следующий день бронепоезда большевиков, очистив путь от шпал и рельс, нагроможденных нами, рано утром заняли разъезд Погорелово и, подойдя к мосту через Донец, открыли огонь по станице и станции. Орудие тотчас же выехало навстречу. Завязался короткий бой. Как обычно, большевики не выдержали нашей быстрой атаки и скрылись снова за разъездом. Вслед за нами появился паровоз с подрывной командой. Приказано было взорвать путь пироксилиновыми шашками, дабы лишить возможности их обстреливать станицу. Необходимо было взорвать путь за разъездом Погорелово, тогда бронепоезда большевиков не могли бы достать до станицы.

Орудие двинулось на разъезд, большевики открыли сильнейший по нас огонь. Одна из гранат попала в наш вагон со снарядами, он взорвался, загромоздив путь, причем был контужен юнкер Дмитриев Евгений. Наши бросились к разбитому вагону и с большими усилиями освободили орудие от разбитого вагона. Большевики все время продолжали вести интенсивный огонь. Идти назад было нельзя, путь загроможден, тогда штабс-капитан Шперлинг приказал дать полный ход, и орудие вылетело с разъезда вперед и, стреляя на полном ходу, прогнало неприятельские бронепоезда на Глубокую. Взорвав путь и загромоздив взорванное полотно пустыми вагонами и платформами, бывшими на разъезде, орудие вернулось на Каменскую.

К вечеру стало известно, что большевики заняли станцию Лихую, отрезав наш отряд от Новочеркасска. Последний эшелон, проскочивший в Новочеркасск, был эшелон подполковника Миончинского со взятыми орудиями на хуторе Астахове. Повернув на платформе орудие с севера на юг, наш броневик, имея 17 партизан есаула Лазарева, полным ходом двинулся на станцию Лихую. Там виднелись бронепоезда и эшелоны большевиков, а несколько впереди станции – густые цепи противника. Орудие, имея справа и слева цепочки партизан, двинулось к станции. Завязался бой, и к ночи станция занята нами. Орудие продвинулось за станцию на одну версту и остановилось для охраны. Впереди у моста, где перекрещивались две железные дороги: Лихая – Родаково и Лихая – Зверево – Новочеркасск, должна была находиться застава партизан.

Часов в 23–24 послышался впереди шум, всхрапывание паровоза и буферов. Была темная, темная ночь. Сильный порывистый ветер, собирая по пути мерзлый песок, крутил его между вагонов. На многочисленных путях стояли пустые вагоны. Звук идущего паровоза был все яснее и яснее, казалось, что он с большим трудом тянет на подъеме свой состав. Далеко или близко был паровоз – решить было трудно, тем более что наша застава имела задачу загромоздить путь у моста.

Пыхтение паровоза послышалось где-то совсем близко. Наши собрались по местам, напрягая слух и зрение, но трудно было что-либо видеть, а слышать мешал все тот же ветер. Неожиданно слева через путь от орудия, из-за порожнего состава, показался паровоз с вагонами, освещенный лишь огнем топки, и послышались выстрелы из орудий в упор. Казалось, что была не стрельба, а бросали мины из минометов.

Со стороны поезда показались какие-то люди и, крича: «Не робей, товарищи», направились к нашей платформе. Наши стрелять не решились, так как где-то там, в темноте, должна была появиться наша застава. Штабс-капитан Шперлинг скомандовал «Ход назад!» и ударил кого-то из близко подошедших гильзой по голове. Орудие полным ходом пошло назад. Машинист, перепуганный до обалдения, пролетел станцию Лихую и повел состав в направлении на Каменскую. Там же на паровозе оказался какой-то пьяный есаул, приятель есаула Лазарева, который еще сам подгонял машиниста.

Прежде чем успели машиниста привести в себя, как наш состав налетел на эшелон есаула Лазарева, стоявший в двух верстах за станцией Лихой. Произошло крушение, и два вагона из его состава были разбиты и перевернуты на бок. Вдребезги веселый есаул Лазарев, узнав, в чем дело, отцепил разбитые вагоны и уехал к разъезду Северо-Донецкий, бросив наших на произвол судьбы. Были мобилизованы все наши силы, но сбросить вагоны с пути не удалось, так как набралось всего 15–20 человек. Время шло к рассвету, между тем проехать на разъезд Северо-Донецкий было невозможно. Решено было выгрузить лошадей орудийных и послать ездовых в Каменскую походным порядком, а самим проехать на станцию Лихую, дабы перевести свой состав на параллельный путь, случайно не загроможденный крушением.

Переехать же на другой путь можно было лишь на станции Лихой, занятой, без сомнения, уже большевиками. Необходимо спешить, тем более что по линии Царицын – Лихая двигались эшелоны, а линия эта была у нас в тылу. Орудие медленно двинулось к станции Лихой. Потушили огни, все наготове. Была тишина, ветер несколько стих. Глухо стучали колеса о скрепы рельс, и пыхтел паровоз. Почти у самой станции остановились. Машинист долго возился, отыскивая стрелку. Но вот стрелка найдена, орудие переведено и полным ходом несется назад на разъезд Северо-Донецкий. Там ночевал есаул Лазарев со своими партизанами.

29 января. Наступило утро. С Лихой и по Царицынской ветке обнаружилось движение бронепоездов и эшелонов красных. Дана задача взорвать путь, на что получено 8 пироксилиновых шашек. Штабс-капитан Шперлинг решил взорвать путь как можно ближе к Лихой. Орудие двинулось навстречу к большевикам. Вскоре показались дымки паровозов, то бронепоезда и эшелоны врагов. Начался встречный артиллерийский бой. Красные, завидев наше орудие, не останавливаясь, как всегда, открыли на ходу огонь. Наше орудие на полном ходу отвечало.

В это время одна красная шрапнель ударила в колесо орудия и разорвалась на платформе. Невредим остался лишь Шперлинг. Все остальные номера кто ранен, кто убит, орудие с разбитым колесом, стрелять нельзя. Пришлось отступать. Красные не останавливаясь двигались за нами. Во что бы то ни стало надо было взорвать путь, иначе красные за нами ворвутся в Каменскую. Трое из оставшихся, кто случайно был на другой платформе, где стояли три пулемета партизан, на ходу соскакивали с поезда, закладывали шашки и перед носом красных в шахматном порядке взрывали путь.

На станцию Каменскую орудие прибыло невесело. На платформе, залитой кровью, стояло орудие с разбитым колесом, лежали убитые подпоручик Слоболитский, юнкера Метт и Кащеев[75]; стонали раненые Кизим и Прохоров. Тут же стояла сестра милосердия, вся в белом, и оказывала помощь раненым.

Ввиду обнаружившегося наступления красных и со стороны Глубокой, а также из-за отсутствия снарядов, их оставалось всего лишь 20, решено Каменскую покинуть и идти походным порядком на Новочеркасск. И когда бронепоезда красных показались у станции, там осталась лишь дикая толпа грабивших, а колонна партизан с орудием покидала станицу, скрываясь за буграми у Донца. Убитых и тяжело раненного юнкера Кизима, вскоре умершего, пришлось оставить. Их сдали Обществу врачей.

Остальные, шлепая по густой и глубокой грязи, имея на плечах лишь винтовки, грустно двигались на юг. Шли всю ночь, третью бессонную ночь, усталые, голодные, борясь со сном и грязью, навстречу холодному ветру с мокрым дождем и снегом, к неизвестному будущему. Еле двигались ноги, но все шли вперед, засыпая на ходу, кто видел сны, кто грезил, кто облегченно вздыхал, принимая свои галлюцинации за действительность. То казалось им, что там, где-то вдали, где сливается земля с небом, цветущие деревни, веселые хаты, пахнет хлебом, фруктами; то казалось, вот-вот, совсем близко, залитая солнцем станица, и приветливая хозяйка готовит мягкую кровать; то просто огоньки и лай собак, вестник будущего жилья.

К часам к 4 пришли в поселок Трифоновка, где был короткий привал, кончившийся тревогой. Тревога была ложная, двинулись дальше. На рассвете перешли Царицынскую линию, напряженно прислушиваясь, сжимая холодные винтовки. Но все было тихо. У переезда узнали, что только что прошел поезд красных. За линией, проплутав довольно долго, к вечеру пришли в хутор Керченский. Там собрался сход, есаул Лазарев говорил о том, кто мы и куда идем. Приняли довольно ласково.

31 января. К вечеру мокрые, грязные на подводах приехали в с. Мокрый Луг. Там встретили инженеров-путейцев, бежавших со станции Зверево. Они сказали, что большевики двигаются по железной дороге на станцию Сулин, так что дорога нам туда отрезана. Рассказывали о смерти генерала Каледина, о слухах об уходе армии генерала Корнилова из Новочеркасска и Ростова на юг. Обстановка складывалась неблагоприятно, нас могли в Новочеркасске перехватить.

1 февраля из Мокрого Луга, заменив измучившихся лошадей быками, с новой командой «цоб и цобе», по грязи двинулись в станицу Раздорскую, куда прибыли засветло. На окраине станицы нас ждали вооруженные казаки, решившие не пускать наш отряд к себе в станицу. Но когда мы сказали, кто мы, куда идем и зачем, нас приняли очень охотно.

2 февраля. Утром с Раздорской станицы выступили дальше. Был пасмурный и ветреный день. Морозило. По дороге сделали привал в Мелеховской станице. Там был сход и враждебное отношение со стороны молодых фронтовиков. Царило возбуждение по поводу нового приказа о мобилизации атамана Назарова. Отдохнув два часа, выступили в станицу Бессергеновскую. Пошел обильный снег, началась метель. Шли по степной местности, ровной и пустынной, сбиваясь с дороги. Надвигалась ночь, станицы же не видно было. Возле самой станицы проводник сбился с пути совсем. Если бы не случайно замеченный кем-то огонек, показавшийся среди хлопьев снега, предстояла ночь в снежной степи. В станицу вошли с юга, оказалось, что плутали возле самой станицы.

3 февраля. Переночевав в станице, выступили на станицу Кривянскую, сопровождаемые группами казаков-стариков, шедших в Новочеркасск по мобилизации. Орудие на быках ползло. По дороге сбились с пути. Орудие в каком-то вязком месте застряло, и тепло одетые казаки спасли положение. Ночевали в станице, отношение к нам было явно враждебное. На следующий день разыгрался конфликт. Дело в том, что казаки, расположенные к нам, ушли из станицы в Новочеркасск по мобилизации, и остался лишь сочувствующий большевикам сброд.

Эти собрали сход и постановили нас отпустить, но орудие отобрать, ссылаясь на то, что они, мол, не знают, кто мы такие и что у нас за намерения. Орудие же им самим может понадобиться, ввиду того что настали такие смутные времена. На сход неожиданно пришел есаул Лазарев, который долго говорил с казаками, после чего удалось их уговорить отпустить с орудием. Долго искали быков и, наконец, нашли и много после полудня выступили в Новочеркасск, где после долгих мытарств расположились в кадетском корпусе.

И. ЛисенкоЧернецовский поход[76]

В середине декабря 1917 года в Новочеркасск прибыли «быховцы» – генералы Корнилов, Марков, Деникин и другие. Первым неожиданно пришел к нам в штатском генерал Марков. Собрав вокруг себя юнкеров, он сказал, что счастлив видеть нас здесь, так как сам он окончил в 1898 году Константиновское артиллерийское училище и преподавал в Михайловском. В живой и остроумной беседе он знакомил нас с общей обстановкой и просил задавать вопросы, обещая и впредь навещать нас. Эта и последующие беседы очень поднимали наше настроение. Однажды генерал прочел нам блестящую двухчасовую лекцию «о национальном воспитании», произведшую сильное впечатление на юнкеров и вызвавшую еще большие уважение и симпатию к лектору.

После инспекции батареи генералом Алексеевым он назначил нам нового командира батареи, подполковника 31-й артиллерийской бригады, Георгиевского кавалера Дмитрия Тимофеевича Миончинского, создавшего боевую репутацию батарее.

Красная пропаганда разложила казачьи части, и на них Донское командование не могло положиться. Были созданы партизанские отряды из учащейся молодежи. Они поддерживали порядок и защищали область от вторжения большевиков. Среди них прославился отряд есаула гвардии Василия Михайловича Чернецова. Он быстро перебрасывал свой отряд по железным дорогам и, внезапно нападая, громил собирающиеся на границах области части красных. Особенно удачно было его ночное нападение в канун Рождества Христова на станцию Дебальцево.

Горячо призывал Чернецов казачьих офицеров присоединиться к нему. И, получив ответ, что его силы ничтожны и что он «только зря погибнет», – сказал:

– Я знаю, за что я иду умирать, а вот вас будут истреблять, как баранов, и вы не будете знать за что.

Дошла очередь и до нас. Наша батарея выделила 13 юнкеров в распоряжение полковника Мамонтова. Его группа партизан заняла станцию Чир и прикрывала Царицынское направление. Была выделена подрывная команда из юнкеров и офицеров и послано несколько юнкеров на Кубань в экспедицию за орудиями.

На севере, в станице Каменской, возвращавшиеся фронтовики и лейб-гвардии 6-я казачья батарея объявили «Донскую Советскую республику». Их вожаки – войсковой старшина Голубов и подхорунжий Подтелков – угрожали разогнать войсковой Круг и правительство. Их подкрепляли отряды красной гвардии и запасные части из Воронежа и Орла.

12 января 1918 года вечером в помещение батареи прибыл есаул Чернецов и от имени атамана просил нашего командира выделить два орудия для усиления его отряда. Подполковник Миончинский ответил, что он подчиняется только штабу Добровольческой армии, и предложил есаулу отправиться туда. На это Чернецов возразил, что «если мы будем делиться на казаков и добровольцев, то через два дня здесь будут красные и не станет ни тех, ни других». Затем, обратившись к собравшимся юнкерам, он спросил:

– А вы, юнкера, хотите работать со мной? Если да, то я поеду к генералу Алексееву, если нет, то буду драться и без вас.

Юнкера дружно просили популярного партизана ехать к генералу Алексееву. Через два часа пришло приказание генерала Корнилова выслать взвод для погрузки с отрядом Чернецова. Одновременно 2-й взвод добровольцев должен был грузиться для отправки на «Таганрогский фронт» в распоряжение полковника Кутепова.

13 января, во время погрузки сотни партизан и взвода батареи с пулеметной командой, получено было донесение, что запасный казачий дивизион идет громить дворец атамана. Отряд прекратил погрузку и отправился ко дворцу, где и расположился на площади. Действия отряда отрезвили казаков, и их делегаты прибыли к атаману с повинной. Отряд с песнями вернулся на станцию.

Наш эшелон был составлен следующим образом. Впереди – обычная товарная платформа, на коей при помощи шпал и стальных тросов прикреплено трехдюймовое орудие и передок со снарядами. Дальше – классные вагоны с людьми и товарные с лошадьми. За ними опять паровоз с пулеметами и товарная платформа с орудием.

14 января эшелон прибыл на станцию Каменоломная, где соединился с двумя «державшими фронт» сотнями партизан. 15-го отряд занял узловую станцию Зверево, а 16-го, давши для острастки два выстрела шрапнелью, – станцию Лихую. С последней в панике бежали передовые отряды красной гвардии и революционная сессия Луганского военно-революционного комитета.

В ночь с 16-го на 17-е прибывшие из Дебальцева большевики выбили оставленный на станции Зверево взвод партизан, и связь отряда о Новочеркасском была прервана. Чернецов с одной сотней и одним орудием капитана Шперлинга отправился назад очищать Зверево. Остальному отряду под командой командира батареи подполковника Миончинского приказал двигаться на север к станции Каменской. Перед разъездом Северный Донец эшелон Миончинского остановился, ибо перед ним по обе стороны полотна железной дороги находились густые цепи красной гвардии и казачьих частей Голубова. От них отделилась группа с белым флагом, подошедшая к эшелону. В ней оказался очень смущенный сотник и два урядника лейб-гвардии Атаманского полка, предложившие партизанам для избежания кровопролития вернуться в Новочеркасск. Они уверяли, что казаки не хотят «братоубийственной бойни». Миончинский предложил казакам собраться вправо от пути и сказал, что если они не будут стрелять, то и он по ним стрелять не будет.

К этому времени Чернецов выбил красных со станции Зверево и, подъехав к эшелону Миончинского, приказал открыть огонь. После первого нашего выстрела красные сосредоточили огонь многочисленных пулеметов по передней орудийной платформе. Быстрое продвижение эшелона и бегущих за ним цепей вызвало бегство красных. Батарея потеряла убитыми двух юнкеров – телеграфиста Николаевского инженерного училища Евгения Крамаренко и юнкера Константиновского артиллерийского училища Перница – и ранеными двух юнкеров и офицера-пулеметчика. Партизаны не имели потерь, так как все внимание и огонь красных были устремлены на импровизированный «бронепоезд». Одна из последних выпущенных красными пуль попала в снаряд, уложенный в передке. Все оставшиеся в передке шрапнели загорелись ярким пламенем. Подполковник Миончинский остановил эшелон и приказал юнкерам подавать ему снег, а сам снегом тушил огонь, изрядно обжегши себе руки.

В темноте отряд занял Каменскую, откуда правительство Донской советской республики во главе с Подтелковым и Голубовым, а также все их вооруженные силы отошли на север к станциям Глубокое – Миллерово. Население окружной станицы тепло встретило партизан. Из старших классов местной гимназии и других учащихся была сформирована 4-я сотня отряда. Дамы и гимназистки устроили на вокзале питательный пункт и лазарет.

18-го, опять в тылу у отряда, красные заняли станцию Лихую. Оставив сотню в Каменской, Чернецов двумя эшелонами пошел на Лихую. Орудия, стрелявшие с платформ, сбили запасную конную батарею, прибывшую из Орла. Партизаны бегом во весь рост двинулись на станцию. Красные не выдержали порыва партизан и бежали. Было захвачено более 1000 снарядов для трехдюймовых орудий, часть лошадей бежавших поездом конноартиллеристов и более 10 пулеметов 5-го пулеметного полка из Воронежа. Но и партизаны потеряли 25 процентов своего состава.

Ночью вернулись в Каменскую, и Чернецов решил предпринять наступление на Глубокую. Обходная колонна под командой произведенного атаманом в полковники Чернецова состояла из сотни партизан, офицерского взвода (местных офицеров), 2-го орудия Юнкерской батареи (образца 1900 года), нескольких разведчиков и телеграфистов, а также двух легких пулеметов батареи.

Колонна отправилась перед рассветом степью без дорог, рассчитывая обойти Глубокую и внезапно атаковать ее с севера. Остальному отряду Чернецов приказал к 2 часам дня подойти к разъезду Погорелово и по условленному высокому разрыву обходного орудия начать наступление на Глубокую с юга. План был дерзок до отчаянности, но вся предыдущая работа доказывала, что только в нем надежда на успех.

Лихой кавалерийский начальник ошибся во времени. Голодные и замерзшие пешие партизаны не могли двигаться быстро против сильного северного ветра и только к заходу солнца вышли в тыл поселка Глубокое. Чернецов приказал открыть огонь из орудия и двинул вперед цепи. В ответ орудие покрыли ровные очереди 6-й гвардейской батареи, управляемой кадровым артиллеристом войсковым старшиной Голубовым, и появились густые цепи красных. Они давно открыли движение колонны, следили за ним и… ждали партизан. Темнота прекратила неравный бой. У орудия были ранены два юнкера (Икишев и Полевой).

Партизаны ворвались на станцию, но, понеся большие потери, были выбиты. Остатки офицерского взвода, потеряв связь с остальным отрядом, пробились через цепи красных и в темноте отошли вдоль железной дороги к Каменской. В затворе орудия был отбит боек. Собрав отряд у орудия, Чернецов, пользуясь темнотой, решил заночевать в будке церковного сторожа у одиноко стоявшей на окраине селения церкви. Там удалось передохнуть и исправить затвор. Части 5-й казачьей дивизии и 6-я гвардейская батарея под командой Голубова тем временем искали в степи исчезнувший отряд.

С рассветом партизаны обходной дорогой вышли на Каменский шлях, и, желая всполошить красных, Чернецов открыл орудийный огонь по станции. Красные после первого замешательства густыми цепями вышли из селения, а привлеченный выстрелами отряд Голубова преградил партизанам путь в Каменскую. После утомительного марша усталые партизаны встретили отряд Голубова. Шесть орудий 6-й гвардейской батареи прямой наводкой разметали жидкие цепи партизан и заставили замолчать одинокое орудие.

Чернецов начал отход, преследуемый артиллерийским огнем и густыми лавами казаков. Прямым попаданием гранаты взбило лошадей первые укосов. Далее орудие шло на корне. При переходе глубокого оврага сломалось дышло, и по приказу Чернецова юнкера, утопивши под льдом ручья прицел и угломерный круг, сбросили орудие с крутого склона оврага, где оно и повисло, зацепившись колесом за дерево. Подполковнику Миончинскому с конными Чернецов приказал пробиваться на юг, а сам наотрез отказался от лошади. Чудом удалось двум десяткам измученных людей на заморенных упряжных и строевых лошадях (частью без седел) уйти от свежей конницы.

На дне оврага возле Чернецова собралось около 60 человек партизан и юнкеров. Подпустив без выстрела лаву донцов, партизаны залпом в упор отбросили ее назад. Огнем голубовских пулеметов Чернецов был ранен в ногу. Подъехали два парламентера с белым флагом с предложением сдаться. Чернецов сказал им:

– Передайте войсковому старшине Голубову, что мы не сдадимся изменникам.

Еще две атаки были отбиты. После второй был захвачен подхорунжий 27-го казачьего полка, потерявший убитой лошадь. Он кричал, что все это недоразумение, что казаки не хотят кровопролития, и если партизаны сдадут оружие, то их отпустят в Каменскую. Желая выиграть время и ожидая помощи, Чернецов послал его к Голубову с предложением выпустить нас в Каменскую. Стрельба прекратилась, и казаки густыми толпами придвинулись к группе партизан. Подъехавший Голубев подтвердил «словом русского офицера», что отпустит остатки отряда.

Вопреки всем обещаниям, бросивших оружие партизан с издевательствами повели в обратную сторону, к хутору Гусеву. Часа через два обнаружилось наступление партизан и одного юнкерского орудия от Каменской вдоль железной дороги. Голубев повел 27-й полк и батарею против наступающих, а пленных поручил вести подхорунжему Подтелкову с сотней конвоя. Впереди колонны ехали Подтелков и раненный в ногу Чернецов. Уже в сумерки вышли к железной дороге, по которой медленно двигался железнодорожный состав. Чернецов шепнул ближайшим партизанам приказ кричать «Ура!». Сам же неожиданно вырвал револьвер у Подтелкова и, ударив его, поскакал в степь с криком:

– Ура, наша взяла! Наш эшелон!

Дружное «Ура» пленных ошеломило конвоиров. Их лошади шарахнулись в стороны, партизаны с криком побежали – частью к эшелону, остальные же врассыпную. Эшелон встретил бегущих пулеметным огнем, так как в нем были красногвардейцы, возвращавшиеся после боя у Каменской. Все побежавшие к эшелону погибли, и трупы их были зверски изуродованы. Около 15 человек – и я в их числе – под покровом темноты после долгих мытарств и приключений добрались до Каменской.

Чернецов, отвлекая конных, добрался до станицы Бело-Калитвенской, был там выдан казакам и зарублен Подтелковым. В этот день батарея потеряла 17 юнкеров и одного офицера убитыми и замученными.

На другой день подполковник Миончинский выдвинул оставшееся орудие к хутору Астахову и под огнем противника погрузил (с помощью рельс) 6 орудий и 12 зарядных ящиков, оставленных в хуторе разошедшимися после предыдущего боя гвардейскими казаками. Пущенный большевиками паровоз-брандер был расстрелян орудием капитана Шперлинга и не произвел ожидаемого крушения платформы с орудием. Вечером оставшиеся в живых юнкера погибшего орудия во главе с подполковником Миончинским отправились с захваченными 6 орудиями в Новочеркасск для формирования батареи наново. Этот эшелон счастливо проскочил Лихую и Зверево и в Новочеркасске, пополнившись добровольцами учащимися, сформировал новый взвод. В эту же ночь красные заняли Зверево и Лихую.

Партизаны и орудие батареи под командой капитана Шперлинга пытались пробиться на Лихую, но были отбиты. При вторичной попытке прямым попаданием снаряда в орудийную платформу были убиты три юнкера и офицер. Ранено два юнкера. Остатки отряда, сгрузивши орудие и взорвавши путь, двинулись походным порядком в Новочеркасск, куда и прибыли после тяжелого шестидневного перехода.

Подполковник Миончинский, закрепив два новых орудия на пульмановских металлических платформах и с пулеметами на паровозе, отправился эшелоном на станцию Сулин на выручку чернецовцев. Но занимавшие Сулин партизаны Семилетова получили приказание войскового штаба взорвать мост и отойти на юг. Подполковник Миончинский, считая отряд Чернецова погибшим, направился с оставшимися чинами батареи в Ростов, где собирались части Добровольческой армии. Туда же направилось позже орудие капитана Шперлинга и присоединившиеся к нему юнкера Чирской экспедиции.

Второй взвод батареи принимал участие в боях под станциями Морской, Хопры и Синявской в составе отряда полковника Кутепова, сдерживая наступление красного военачальника Ф. Сиверса от Таганрога. В бою у хутора Адабашева была убита разведчица батареи супруга поручика Давыдова (урожденная княжна Черкасская). 30 января взвод получил приказание сдать орудие во 2-ю офицерскую батарею и отправиться в Ростов, где находился подполковник Миончинский с 6 орудиями. На станции Матвеев Курган, окруженная со всех сторон, взорвала себя команда подрывников. Здесь погибли 5 офицеров и 18 юнкеров.

После смерти атамана Каледина Добровольческая армия сосредоточилась в Ростове. Юнкерская батарея, сдав два орудия 3-й офицерской батарее, с двумя орудиями на пульмановской платформе и двумя погруженными эшелонами отправилась на станцию Батайск. Там в эшелонах находился спешенный кавалерийский дивизион полковника Ширяева и Морская рота. Паровоз эшелона батареи обслуживали юнкера-путейцы.

3 февраля на рассвете с юга подошел бронепоезд противника и открыл огонь по нашим составам. Его сопровождали эшелоны красных из Ставрополя. Местные большевики и железнодорожники ждали этого нападения и тотчас же присоединились к красным. Все железнодорожные стрелки были повернуты в тупики. Эшелон батареи, стреляя картечью с платформы под сильным ружейным и пулеметным огнем, стал отходить к Ростову. Капитан Менжинский и юнкера шли впереди и переводили стрелки, причем был убит юнкер Мышкин и ранен капитан Менжинский.

Эшелон отошел к Дону и, обстреливая Батайск, зажег его. Морская рота и кавалеристы с большими потерями отошли по льду реки Койсуг частью к разъезду Заречный, а частью к станице Ольгинской. Батарея в продолжение дня защищала мост через Дон и потеряла четырех человек ранеными. К вечеру прибыл генерал Марков с Юнкерским батальоном и принял охрану моста. 7-го и 8 февраля части готовились к выступлению в поход.

9 февраля красные повели комбинированное наступление с севера и обходное движение с юга. 1-й взвод с корниловцами отбивал атаки красных, а 2-й, будучи к вечеру в Темернике окружен обходной колонной, отбился картечью и гранатами и, оставленный своею пехотой, отошел на рысях через занятое уже красными предместье к Лазаретному городку, где и присоединился к выступающим из Ростова частям Добровольческой армии. Взвод потерял убитым подпоручика Дормана. Так начался для 1-й Юнкерской батареи Первый Кубанский поход.

* * *

Прошло 4 месяца после гибели полковника Чернецова и с ним и нашего 2-го орудия Юнкерской батареи[77].

Наша 1-я отдельная батарея, вернувшись из 1-го Кубанского похода, занимала станицу Егорлыцкую, выставляя дежурное орудие к разъезду Прощальный для охраны от красных бронепоездов. Я был уже прапорщиком и наводчиком два раза восстановленного 2-го орудия.

Занимая постоянно одну и ту же позицию, мы хорошо пристреляли цели у железной дороги и легко отгоняли красных. В конце мая, при очередном выезде на позицию, начальник орудия поручик Казакин передал мне, что наше орудие сменит орудие донцов и чтобы я передал наводчику-казаку цели и общую ориентировку.

Действительно, скоро прибыло казачье орудие и ко мне подошел высокий, статный старший урядник, отчетливо доложивший о цели прибытия. Я передал ему точки отметки, угломеры и прицелы отдельных целей и поделился своими сведениями об обстановке.

Аккуратно записав все в свою записную книжку, старший урядник задал мне несколько дельных вопросов. Присущее казакам чувство собственного достоинства сочеталось в нем с отличным военным воспитанием. Прощаясь, я спросил его, в какой части он служил раньше. Он с гордостью ответил: «В лейб-гвардии 6-й казачьей Донской батарее». Перед моими глазами промелькнула картина гибели моего орудия и моих друзей, и я невольно спросил опять: «Были ли вы в бою под Каменской с отрядом есаула Чернецова?» Урядник вспыхнул и, опустив голову, тихо промолвил: «Дураки мы были, господин прапорщик». – «Слава Богу, что одумались», – сказал я ему на это.

Вспомнилась и другая картина. Вместе с другими чудом спасшимися из плена юнкерами, во главе с подполковником Миончинским, мы прибыли в Новочеркасск. Из захваченных 6 орудий 6-й гвардейской батареи надо было сформировать новую батарею. Потери в офицерском и юнкерском составе сильно сказывались: не хватало людей для орудийного расчета. Материальная часть была частично попорчена, и не хватало многих деталей. Из 6 орудий мы старались отобрать 4 наиболее исправных.

Нашей работой руководил гвардии есаул 6-й гвардейской батареи Упорников[78], отлично знавший свои орудия. Мы были заняты работой почти весь день. В течение дня к нам подходили гимназисты и реалисты младших классов и просились к нам на службу. Старшие уже находились в партизанских отрядах и добровольческих частях. Есаул Упорников всем им указывал помогать нам при сборке и чистке орудий. Они охотно это делали и усердно старались.

Под вечер мы увидели спускающуюся к нам из города толпу женщин. При виде их наши «рекруты» побросали работу и исчезли, женщины оказались матерями наших «рекрутов». Они бросились к есаулу с криком: «Отдайте нам наших детей!» На это есаул ответил, что мы не хотели их брать, а только воспользовались очень нужной для нас помощью. Вместе с мамашами мы отправились в эшелон и там вытаскивали из-под скамеек и других укрытий казачат, передавая их по принадлежности. На другой день, погрузив орудия на платформу, мы отправились на выручку остатков отряда Чернецова.

Е. Ковалев[79]Последний бой на Персиановке(10 февраля 1918 года)[80]

Жуткие январские дни эпохи Каледина.

Примерно 11 января, присутствуя на собрании офицеров в офицерском собрании в городе Новочеркасске, я впервые видел и слышал атамана Каледина, его помощника М.П. Богаевского, походного атамана генерала Назарова и известного партизана полковника Чернецова.

В тот момент власть в станице Каменской был захвачена Подтелковым, отряд полковника Чернецова стоял на станции Новочеркасск и частично был распущен на два дня, путь к городу был открыт.

«Господа офицеры, вам нужно внутренне пообчиститься. У меня на всем фронте 67 штыков. Я говорю здесь с вами, но путь к атаманскому дворцу открыт, и большевики могут его захватить» (Каледин).

«Ваше Высокопревосходительство, на станции стоит мой отряд и, пока я жив, я этого не допущу», – громко и решительно заявил быстро вышедший из рядов маленького роста, черноглазый и энергичный Чернецов.

Обратившись к офицерам, он сказал, что ему нужно немедленно человек 50 офицеров всех родов оружия, на один день, пока соберется его отряд. Отсчитав необходимое число и отказавшись от лишних, поблагодарив их, он тотчас отправился на вокзал, выдал винтовки и пулеметы, часть оставил для охраны станции и эшелона, а с остальными в ту же ночь занял станцию Шахты.

Новочеркасск немного встряхнулся. Усилили патрулирование по городу и охрану центральной телефонной станции и других важных пунктов. Началось формирование новых партизанских отрядов.

В двадцатых числах Управление Донской артиллерии приступило к формированию партизанской артиллерии из добровольцев, и мне было поручено формирование первого взвода.

Никаких определенных указаний на этот счет не было дано, и все предоставлялось моей собственной инициативе.

Я приступил к записи добровольцев. К вечеру первого дня (это было в начале последней трети января), меня запросили по телефону о количестве записавшихся и приказали отослать их на следующий день на пополнение офицерского взвода на станцию Зверево.

Я продолжал запись. Добровольцы приходили понемногу, в большинстве гимназисты и реалисты последних классов, два-три юнкера, офицеры разных родов оружия, чином не старше подъесаула. Но попадались и чиновники, и учителя средних учебных заведений, и даже предложили услуги два профессора Политехнического института, от которых, поблагодарив их, я отказался.

Хуже обстояло дело с материальной частью и лошадьми. Все это приходилось собирать по частям в разных концах города и даже ближайших станиц. Большую помощь оказывал полковник Ильин[81], рывшийся в артиллерийском запасе, арсенале, разных складах и присылавший то банник, то хомут, то масло или указывавший, где можно взять брошенную такой-то батареей лошадь или телефонную двуколку. С бору да с сосенки сколачивалось самое необходимое, и к концу месяца взвод имел: 2 орудия, 2 рядных ящика, телефонную двуколку и строго необходимое число лошадей для запряжки. Имелось также 2 пулемета Люиса, расточенные под русский патрон, с наскоро обученной в юнкерском училище командой.

27 января 1918 года приказом начальника Донской артиллерии генерала Астахова взводу было присвоено наименование 1-го Партизанского артиллерийского взвода Донской артиллерии, а я назначен его командиром. К концу месяца приступлено было к формированию других взводов (2-го и 3-го). Мой взвод заканчивал формирование в юнкерском училище. В день похорон атамана Каледина я выслал одно орудие под командой сотника Нефедова для отдачи последних воинских почестей усопшему.

Это было все, чем могла быть представлена тогда Донская артиллерия, но и этому единственному орудию не пришлось проводить прах атамана до могилы. Когда траурная процессия двинулась по Платовскому проспекту, орудие свернуло во двор юнкерского училища, так как я получил приказание немедленно доставить два моих орудия на станцию для погрузки и отправки на фронт для пополнения материальной части, а мне обещали дать на следующий день два других орудия. Это было исполнено.

Наличие материальной части, людей и лошадей далеко еще не означало готовности взвода к выступлению на фронт. Кроме небольшого числа офицеров-артиллеристов, все остальные партизаны, сплошь юноши, артиллерийского дела совсем не знали, учить их в период формирования было некогда, и я просил дать мне хоть два-три дня для самых необходимых занятий. В этом мне категорически отказали.

В Управлении артиллерии все это отлично понимали, но фронт был уже под городом Александро-Грушевским (станция Шахты), и в бой надо было бросать все, что имелось под рукой. Этого требовала обстановка.

1 февраля (ст. ст.) распоряжением штаба походного атамана взвод был придан к отряду полковника Черевкова (бывшей Чернецовский) и начал погрузку на станции Новочеркасск. 2 февраля отряд прибыл на станцию Каменоломня. В пути генерал Абрамов ознакомил командный состав с обстановкой.

В тяжелом бою 4 февраля у станции Каменоломня при 20 градусном морозе, где взвод заканчивал выгрузку под артиллерийским огнем и мой классный вагон был пробит снарядом, а на позиции был ранен ружейными пулями три артиллерийские лошади, выявились не только все недочеты поспешного формирования, но и трудность совместных действий коня с черепахой. Черепахой оказался мой взвод.

Превосходство было явно на стороне противника, и с наступлением сумерек наши эшелоны с пехотой стали отходить на станцию Персиановка, я же, покинутый всеми, если не считать двух-трех разъездов, обогнавших вскоре мой взвод, ночью в трескучий мороз, на слабых, некованых лошадях, из коих три были ранены, застревая в каждой балке, должен был отходить самостоятельно на станцию Персиановка, куда и прибыл поздно ночью. Честь и хвала тем славным 12 юношам-ездовым, которые совершили этот тяжелый поход без всякой предварительной подготовки.

На следующий день мне приказано было отправиться на станцию Новочеркасск и там деформироваться. Надо было снова погрузить орудия и лошадей. После бессонной ночи, которую я провел в качестве стрелочника и сцепщика, помогая коменданту додать мои вагоны к платформе, мой эшелон утром смог, наконец, отойти на станцию Новочеркасск.

В Новочеркасске я получил на пополнение несколько лошадей, немного людей, установил орудия на платформы, приспособив для стрельбы, и 10 февраля снова отправился на станцию Персиановка. Родные, с детства знакомые места. Наш кадетский лагерь, роща, передняя линейка. Поезд замедлил и остановился на станции. Вспомнился отъезд отсюда после объявления войны в Михайловское училище, а в начале июня 1915 года на фронт в действующую армию.

После обеда я вызван был с боевым эшелоном к лагерной платформе для борьбы с красным бронепоездом, появившимся от Каменоломни и пытавшимся прорваться на Персиановку. Быстро проехали лагерь Донской артиллерии, затем юнкерский и остановились у северной опушки рощи. Здесь в окрестности каждый год разносился гул орудийной стрельбы, когда донские льготные батареи вели на полигоне учебные стрельбы, по обозначенному противнику. Теперь перед нами был настоящий противник, которому последние донские орудия должны были преградить путь.

Довольно пасмурный февральский день склонялся в вечеру. Полковник Лысенко с подрывниками пошел вперед взорвать железнодорожный путь. В двух с половиною верстах, еще не выйдя на прямую, дымил красный бронепоезд, но огня пока не открывал. Мы приготовились к бою. В полутора-двух верстах правее железной дороги я заметил шедший в нашу сторону конный разъезд. Там еще могли быть наши, но никто не мог сказать мне ничего определенного.

Когда вернулись подрывники, я, чтобы выяснить положение, выпустил по нему шрапнель на высоком разрыве. Всадники повернули коней и карьером пронеслись назад в сторону противника. Красный бронепоезд вышел напрямую и открыл по нас огонь шрапнелью. Снаряды рвались хорошо, на нормальных разрывах, но чуть-чуть левее. Я мог стрелять вперед только из одного головного орудия и открыл огонь гранатой. Прекрасный наводчик этого орудия прапорщик Мельников работал уверенно и быстро. Наблюдать было очень трудно. Пасмурный день клонился к вечеру, а телеграфные столбы вдали образовывали как бы забор. После первых же наших выстрелов по нас был открыт еще и пулеметный огонь. Это было хуже. Там настоящий бронепоезд, у нас, кроме щита и стоявшего сзади зарядного ящика, никакого укрытия.

Я усилил огонь. После нескольких выстрелов пулеметный и орудийный огонь противника вдруг сразу прекратился, и красный бронепоезд пошел назад к станции Каменоломня. Видимо, с нашей стороны были удачные попадания. Выгрузив затем, согласно полученному приказу, одно орудие с запряжкой, которое осталось в юнкерской роще, я с боевым эшелоном вернулся на станцию Персиановка.

День 11 февраля прошел спокойно, но в это время участь Ростова и Новочеркасска была уже решена. В результате боя 10 февраля Персиановка была удержана нами вплоть до 12 февраля, дня оставления Новочеркасска и ухода в Степной поход.

Немногочисленная партизанская артиллерия (несколько орудий), участвовавшая в боях на подступах к Новочеркасску, прекратила в этот день свое существование. В Степной поход выступили из Новочеркасска только более поздние формирования, а именно: Семилетовская батарея – 2 орудия (штабс-капитан Букин), одно орудие 2-го Партизанскошго артиллерийского взвода. Донской артиллерии (сотник Мелихов[82]) и 3-й Партизанский артиллерийский взвод конной артиллерии (подъесаул Неживов[83]).

Ни о чем не предупрежденный, не получая никаких приказаний, я узнал о немедленном отходе от полковника Мамонтова, без указания куда, утром 12 февраля лишь в последний момент, когда эшелоны уже начали отходить, и выступил слишком поздно. Мой запас снарядов, ружейных патронов, пулеметы, продовольствие и фураж – все осталось в вагонах. Тем не менее я вывел свой взвод со станции Персиановка и довел его до железнодорожного вокзала в Новочеркасске.

На Новочеркасских косогорах мои плохо или совсем не кованные лошади совершенно выбились из сил. На вокзале с минуты на минуту ожидалось выступление местных большевиков в депо и последние эшелоны отходили на Аксай. Медлить было нельзя. По совету встреченных на вокзале двух старших артиллеристов, я отпустил партизан, часть которых присоединилась к другим отрядам, часть же, вопреки моим советам, во что бы то ни стало хотела проститься с родными, за что некоторые поплатились.

Оставшись один, я вынул стреляющие приспособления и панорамы и хотел запрячь телефонную двуколку, но с уходившего с последней заставой паровоза мне крикнули, что вокзал уже занят, и посоветовали уходить поскорее.

Сложив панорамы и прочее в мешок, я вскочил на коня и рысью направился вдоль железнодорожного моста через реку Аксай, где стоял атаманский отряд, ожидавший атамана Назарова. Только здесь я узнал, что отходят на Старочеркасск. При большей распорядительности командования я мог бы вывести мой взвод в Степной поход, но все было кончено.

Раздел 3