Первые бои добровольческой армии — страница 4 из 4

ДРОЗДОВСКИЙ ПОХОД

М. Дроздовский[170]Дневник[171]

20 февраля 1918 года

Утром 19-го шел Геруа[172] передать доклад Совета[173]. Встреча с Алексеевым[174], решение уходить. Тревожные вести – разоружение. Все по моему предсказанию за последние 10 дней. Мое решение – пробиться. Распоряжение Лесли[175] подготовить помещение и об уходе; поездка в Скентею и распоряжение. Ночной переход с 20-го на 21-е. Приступил к составлению очерка затруднений, творимых румынами. Запрещение выдачи из складов имущества и снарядов, оружия, пропусков, неотпуск лошадей в Бельцах. Распубликование в Бессарабии о том, что в Яссах ничего нет; затруднения, творимые в Бессарабии, – еще хуже. Официальная любезность, тайные запрещения, итальянская забастовка. Наша борьба с Синедрионом[176] за выход на Днестр; бесконечно нервное напряжение последних десяти дней, 20-го утром записка Одона[177] о наряде трех эшелонов: разрешение на вывоз оружия и артиллерии. Днем обещание отпуска недополученного снаряжения, снарядов и патронов. Подача записки Презано (все это результат давления Щербачева, увы, позднего; вообще, Презано шел охотно, тормозило правительство с Авереску[178]).

22 февраля

Разрешение министра на перевозку – в руках. Весь день те же мытарства: румыны водят за нос, нет до сих пор допуска к бензину, нет разрешения на снаряды, инженерное имущество, снаряжение – все время только и делают – ездят к Презано и в Главную Румынскую Квартиру. Галиб[179] пакостит, просил Авереску нас обезоружить. Составы есть, но нет еще разрешения грузить, а уже больше 18 часов. Очевидно, погрузимся только завтра. Да и не могли бы – не хватает запряжи взять все имущество. Страшный кавардак и хаос, над всем царит страх отмены нашего выпуска с оружием (румынам верить нельзя) или занятия австрийцами Дубоссар.

Весь день мечусь как угорелый, ездил в Соколы, нервы раздергались, становлюсь невыдержанным в разговоре. Обещались завтра примкнуть от 70 до 110 человек чехословаков и человек 60 запорожцев.

23 февраля

Вчера до поздней ночи читал описание района предстоящего перехода – страшно; время разлива, ряд речек, мостов нет. Через Днепр у Берислава они могут быть разведены. Трудность предприятия колоссальна.

Узнал утром о пожаре складов в Скентее. Назначено расследование.

10.30 утра – запрет румынским кабинетом министров перевозки и вообще выхода с оружием. Мотивы: предстоящий мир Румынии, а главное – Украина заключила мир и объявила нейтралитет; без ее разрешения нельзя. Кельчевский[180] поехал немедленно к Главнокомандующему. Мое решение – в 10–11 вечера отправить в Унгени 3 роты (на подводах), эскадрон, легкую батарею и взвод (горную бросить – снаряды подмочены), пулеметные команды, штатный обоз; колебания некоторых начальников – офицеры 26-й артиллерийской бригады. Идти силою через мост – в кармане пропуски и разрешение министра, способ – сам в голове колонны и на огонь – огонь.

Предположение, что перевозка была ловушкой, – всего можно ожидать.

Весь день беготня по ликвидации вещей.

В 6 вечера – перемена, разрешение; подали новый список подлежащих выходу частей, вооружение материальной части, требование на снаряды, патроны и оружие новое, прежние аннулированы. Разрешение Авереску. Не верю, опять игра. А время бежит, нужны спешные распоряжения. Добавление артиллерии в расчет на кишиневцев[181]. Им придется идти пешком – нужно увеличить обоз.

Прибытие двух рот румын днем в Соколы. Демонстрация – узнав, приказал ответить тем же.

Разговор с Бологовским[182].

Обед в миссии. Опять бессонница.

23 февраля

Переделка мешка вещевого. Предложение 60 сербов. Поездка в Соколы. Пагрузка – отсебятина, много лишнего. 48-линейных снарядов еще нет. Возвращение. История с деньгами – нам 600 000, 200 000 кишиневцам за февраль и март; их запрос об активной группе: острый разговор с Алексеевым в раздраженном тоне, с моей стороны – горькие истины, накипевшие в душе.

Обед в миссии; весть о движении немцев – Болград прошли, – двигаются на автомобилях и конно на Бендеры: положение становится крайне тяжелым, время идет, эшелоны еще не начали ухода. Вероятно, румыны нарочно тянут, чтобы немцы обезоружили сами. Опять плохо спал. Вернулся около двух; встал в 8.

24 февраля

Надо ускорить перевозку – набросал новый план – тот сделали без моего утверждения. Опять караул не дает бензина; на остатки еду с штабс-ротмистром Преображенским. Выбрасываем 4 эшелона. Артиллерия пойдет походом, кроме мортир. Эскадрон и часть обоза под командой Федулаева. Остается 3 эшелона – почти мой расчет. Издевательства продолжаются – не дают ни снарядов, ни инженерного имущества, ни оружия, ничего; что Главная Румынская Квартира разрешила – не дают караулы. Прямо саботаж; эшелоны погружены, стоят, вечером спрашивали, можно ли ехать, но так и не тронулись. Сегодня уезжают миссии – опять жди. Весь день состояние озлобления, нервность крайняя, офицеры все издерганы; решение горняков.

Опять пишем в Румынскую Главную Квартиру, а также о пропуске Федулаевской колонны – только к чему пропуска непропускающие! Около 8 вечера бензин и инженерное имущество даны; снаряды и пропуски обещаны. Эшелоны двинутся завтра – поживем – увидим. Распоряжение Синедриона о праве не идти. Положение у нас.

25 февраля

Поездка в Соколы около 2.30 час. дня. Все по железной. Утром узнал, что в Александрии всего 6 эшелонов. Наконец все выдано – днем получали снаряды, патроны, гранаты ручные, ружья и т. п. Конец. В полдень отошел один эшелон. Сегодня должны отойти еще два. Разговор с Ячевичем (движение немцев), около 300 офицеров у него в районе Галаца, спрашивал, как присоединиться. Поздно!! Конная дивизия идет – части Грикопуло должны присоединиться; разговор с ним – указал сбор в районе Устья.

Сведения с Дона большевистских искрограмм: Ростов и Новочеркасск пали. Какие же у нас тогда цели, как искать соединения? Страшная трудность задачи. Время покажет, а пока по намеченному пути, лишь бы немцы пропустили.

26 февраля

Утром в 10.30 – в банке, в 2 часа в Управлении. Горные снаряды разрешены. С поездом сегодня трудно, но ответ в 5 часов. Разговор с Алексеевым – освобождение офицеров от обязательства идти. Раскол среди офицеров. По какому праву эти случайные люди – генералы – делают такие распоряжения; он обиделся, назвал мой проект фантазией.

В 2 часа поехал в Соколы. Встреча автомобиля с броневиками – пришли румыны (взвод роты) обезоруживать; разговор с румынским капитаном – предложение спросить по телефону свою Главную Квартиру или того же Стефанеско (предписание было штаба местной дивизии); пошли разговаривать.

5 часов. Все письменные разрешения в руках: броневая батарея, аэропланы, автомобили. Поезда: сегодня в 18, 27-го числа в 11 часов и в 16 часов. Каждый по 30 крытых и 15 платформ. Поездка с Василеско в Соколы для получения разрешения на горные снаряды. Оказалось напрасно, уже все соглашено; однако застряли – не хватило бензина. Попытка поехать на Пакаре броневиков.

Лейтенант Василеско много и энергично работает.

Хлопоты с автомобилями – все стремятся недодать, офицеров не известили, что никто потом догонять не будет, штаб и роты остаются – когда все это разъяснилось, – большинство роты уходит. Завтра получка денег и завтра же и послезавтра – поход. Погода сухая и жаркая.

Немцы не идут пока на Бендеры, у Лейпцигской оказался взорван или поврежден путь, сильно полагаем, что это румыны для облегчения ухода французов.

27 февраля

В начале 15-го часа еду в Соколы – еще ни 4-й, ни 5-й эшелоны не ушли, и даже не кончили погрузки: румыны ли поздно, мы ли медленно грузились – черт знает, а время идет – несомненно, причина неправильное соотношение платформ и вагонов. Румыны выдали не то, что мы просили; это задержало погрузку. В 16 часов 6-й эшелон еще не начинал грузиться. Арест самозванца в горной батарее. Распоряжение продать лишние автомобили в броневом взводе. Бензину мало – предназначалось 400 пудов, а Преображенский все старается недодать. Гаражные комбинации, торговля автомобилями (тайная). Вообще последние дни (2–3) сплошная борьба с нашей авточастью за бензин и машины, затягивание выдачи денег, задерживающее офицеров, хотя, может быть, и не нарочно.

Вообще страшно изнервничался за последние две недели: борьба с начальством, румынами, а под конец и авточастью.

На душе тяжело, если правда потеря Ростова и Новочеркасска, то трудность соединения почти неодолима; вообще задача рисуется теперь все более и более тяжелой. Как ни мрачно – борьба до конца, лишь бы удрать от немцев за линию Слободка – Раздельная и дальше сохранить в целости полную организацию отряда, а там видно будет – может, и улыбнется счастье. Смелей вперед!

Успеем ли, сумеем ли проскочить?

Около 19 часов получил телеграммы от 26-го числа. 2-й эшелон прибыл, Войналовича[183] нет, не знают – что им делать. Сильно встревожен. Недавно пропал автомобиль с 3 офицерами неизвестно где, а тут у Войналовича все инструкции, сам по себе он очень нужен и трудно заменим, да с ним интендант с 50 000 рублей.

После 20 часов разъяснилось, приехал офицер из Кишинева за деньгами для 2-й бригады – он уже видел там Войналовича, очевидно выехав на ночь, где-нибудь застрял.

Завтра в 14 решил уходить с автоколонной – задерживает получка офицером денег для 2-й бригады – надо взять его с собой.

До 3 часов ночи писал письма.

28 февраля

Около 12 приехал в Соколы. Одну броневую сдали румынам, продали три броневые машины, но дешево за бензин и деньги. Зато имеем не мене 200 пудов запаса только в батарее. Эшелоны 4-й и 5-й ушли, грузится 6-й. По-видимому, не все поместится в эшелон – дал указание все худшее и менее нужное продать. Вернулся в 12.30 в Управление – сведение, что немцы заняли Раздельную и станции дороги: украинцы пристально следят, – сказал Федоров. Просил распустить завтра слух, что, сосредоточившись на северо-востоке от Кишинева, пойду на Рыбницу, Балту, Ольвиополь на соединение с поляками. Авось надую немцев, хотя сомнительно; положение в общем тяжелое – слишком поздно уходить. Офицер 2-й бригады не может сегодня ехать, и чтобы не задерживать уход, взял 75 000 рублей за 120 000 лей для уходящих с собой. Выехали из общежития в 2.30 часа. Мигай остался, чтобы взять Лаурин-Клемент – будет нагонять. Я с Неводовским[184], Храповым и помощником шофера пошли вперед на Пирсе. До границы раза три останавливали с пропусками. В Унгенах нагнали броневиков на переправе; возня с комендантом, детально проверяющим машины. Ступин, наскочив на Пакаре на переднюю машину, разбил фонари, помял крыло; с машиной что-то не в порядке – ее буксировали; остался сзади еще и грузовой Пакар. Погода хмурится, начинает накрапывать. Дорога дрянь, ухабы.

От Унген на Пирсе ушли значительно вперед. Хотели сегодня попасть в Кишинев (остальные решили ночевать в дороге), но остановки с пропусками, две лопнувшие шины и плохая дорога – задержали – уже темнело, часов в 8 – 8.30 приехали в Калараш; фонари не горят, ночевать в Кишиневе негде. Решили искать приюта у священника (благочинный), там ликвидационная комиссия 27-го тяжелого дивизиона; напоили чаем, покормили, устроили на ночлег на походных кроватях. Разговоры на темы пережитого, хозяйничанье большевиков, приход румын.

Дождик, дорога немного грязнится.

1 марта

Насморк и бессонница продолжают изводить. Хозяева артиллеристы напоили чаем. Выехали около 11. На подъеме в Калараше долго возились по скользкой мокрой дороге, буксовали колеса, долго надевали цепи, в остальном добрались до Кишинева без приключений около 2 часов дня. Прямо в штаб 2-й бригады. Сдал деньги, по-видимому, присоединится мало – несколько десятков – результат работы руководителей и прямо отговаривающих и всячески работающих против (особенно, говорят, Асташев[185] и Ракитин[186]); вообще состав оставляет желать лучшего – распущенны, разболтанны. В 6-м часу узнал о прибытии горного и кавалерийского эшелона – было столкновение на одной станции, кажется, в Калараше с румынами, выславшими роты, выставившие пулеметы; у нас ответили тем же выставлением пулеметов с лентами; одному румынскому офицеру дали затрещину, разошлись миром, румыны ушли и больше не занимались провокацией.

2 марта

Утром в 11.30 в помещении 4-го полка собрались офицеры – говорил о том, что обязаны прийти все, но что не гонюсь за числом, нужны только мужественные, твердые, энергичные, нытикам не место; кто идет – пусть поторопится присоединиться сегодня и завтра утром.

К утру собрались на вокзале все эшелоны окончательно. Вчера вечером пришли автомобили, сегодня днем броневой взвод. Заглянул к автокоманде представитель Сфатул-Церия, хотел реквизировать – указали, что первая добровольческая бригада, и выставили. Шакалы!

Войналович уехал днем на Пирсе (Кейс неисправен), боюсь, чтобы без него не вышло скандала. Кажется, под давлением румын должны были первые роты (1-я и 2-я) перейти в Дубоссары при неизвестной обстановке и могли быть отрезаны немцами, а мост закрыт румынами. Сказал во что бы то ни стало сидеть на переправе верхом, обеспечив обратный уход передовой части через мост.

На вокзале склад имущества; не на чем вывозить; продовольствие, обмундирование, оружие, боевые припасы; распоряжений ясных не оставлено, вообще с грузами хаос; приказал, что возможно, поднять, отобрав необходимейшее, прочее уничтожить или продать, поручить это старшему из оставшихся при обозах офицеров, капитану Соболевскому. Некогда тут заниматься устройством складов и их перевозкой в несколько оборотов.

Агитация против похода изводит, со всех сторон каркают представители генеральских и штаб-офицерских чинов; вносят раскол в офицерскую массу. Голос малодушия страшен, как яд. На душе мрачно, колебания и сомнения грызут, и на мне отразилось это вечное нытье, но не ожидание встречи с ней. А все же тяжелые обстоятельства не застанут врасплох. Чем больше сомнений, тем смелее вперед по дороге долга…

Только неодолимая сила должна останавливать, но не ожидание встречи с ней. А все же тяжело. К 5 часам все части, кроме обоза, ушли вперед. Завтра повожусь с уходом местных офицеров, увозом грузов, а там утром 4-го и сам вперед.

3 марта

Вечером разговор у Кейданова с офицерами 2-й бригады и Трахтенбергом, что много, почти все пошли бы, если бы приказали, но когда начальство объявило, что подписки уничтожаются, свободны не идти с нами, а одиночно – пошло очень мало… Все наделал главным образом наш штаб и штаб 2-й бригады; впрочем, все к лучшему – рвани не нужно. Сильная мысль – всех на подводы, а на многих подвод не хватит. Получил донесение, что Дубоссары заняты нами. Об австро-германцах ни слуху. Большевики бежали, 4 захватили из комитета, один из коих раньше хвастался, что убил 10 офицеров и 1 архиерея. Верстах в 45 севернее Дубоссар есть сведения – поляки. Пошел разыскивать, чтобы связаться. Днем хлопоты с отправкой обоза, румыны требовали в 12, ругался, злился, выторговал в 2 часа. Остатки продуктов и вещей продаем.

Часов с 5 шла нагрузка камионов (грузовиков), кончившаяся в темноте. Завтра будет окончательная продажа оставшегося.

Вечером собираюсь быть в оперетке, отдохнуть, «Цыганская любовь». Когда еще придется!

А сомнения грызут, чем добрее дух идущих офицеров, тем больше обрисовывается разница между нашими и кишиневцами, тем больше жжет ответственность. Туда ли и так ли веду их.

Можно возгордиться – как боятся нас и румыны, и Сфатул-Церий – смешно: мы кучка людей, никогда нельзя бы подумать.

4 марта

С утра заботы о ликвидации запасов – интендант заболел, поручил его помощнику, поездка на вокзал, приказ снять караул и присоединяться. Продали Пакар и Кейс за 12 000 рублей. Только в 16 часов выступила колонна. Минервы с помощником интенданта и тремя чинами караула нет. Вытянув колонну, ушли вперед. Прибыли в Дубоссары в 18; здесь все части отряда, на правом берегу ничего. В Криулянах обогнал наш обоз (6-й эшелон) и скот. В Дубоссарах разместились хорошо. О немцах ни слуху. Несколько большевиков арестовано. Жители довольны, из Григориополя накануне присылали от сельского управления с просьбой их освободить; послали несколько человек – большевики бежали. Настроение хорошее, и себя чувствую бодрей – бодрей смотрю на будущее.

В 11 – ужин. Артиллеристы чествовали Неводовского, своего училищного офицера – засиделись до 2 часов.

5 марта, Дубоссары

Проснулся рано, яркое солнце. Австрийцев нигде не обнаружено. Все улыбается. В 11 часов собрание старших начальников для реорганизации отряда, обоза (все на повозки); сокращение числа автомобилей – командировка продать часть и на это купить бензин; пьянство офицеров, попытки насилий, самочинные аресты; сепаратистически течения: в артиллерии, у конно-пионеров и т. п. – непривычка, вернее, отвычка повиноваться.

К вечеру вести о разъездах австрийцев, человек в 20–25, в Ягорлыке и у Окны. Положение затрудняется нежелательностью столкновений. Сведения от жителей (может, и врут), – но про разъезд у Ягорлыка очень достоверное изложение факта. Около 23 часов приказал послать взвод на Ягорлык немедленно. В бой не ввязываться, а если пойдут в Дубоссары, – заманить. Решил приготовить все к выступлению 6-го вечером. Поживем – увидим, утро вечера мудренее.

6 марта

Утром донесение от разъезда, что в Ягорлыке был австрийский офицер с двумя всадниками, который тогда же вечером ушел. Разъезд остался в Ягорлыке, выслав дозоры. По словам жителей, верстах в 20 севернее Ягорлыка есть человек 300 австрийцев.

Все утро хлопоты с отсылкой лишних автомобилей на продажу, подготовкой частей к выступлению; упорная борьба с сепаратистами, желающими все делать по-своему; не привыкшими к точности. Приучаю к исполнительности. В 4 часа дня посылаем конницу и броневики вперед с целью разведки и обеспечения; Войналович упорно хотел придать горный взвод, проявил феноменальную настойчивость; все же не согласился – сейчас он там как пятая нога собаке. Главное, еще не сформировался.

Услали в Кишинев обе легковые и два грузовика продавать и достать бензин. Два грузовика продали здесь за 6500.

Утром уехал Козлов – долго вчера с видом побитой собаки объяснял, что он не боится, а только ему с нами нечего делать и стыдно брать жалованье, а из Ясс он поедет в Сибирь с той же идеей, что и наша. Не огорчен – и слава Богу. Говорил с ним кисло, и он это чувствовал.

Весь день сборы, организация обозов. Удрал Борзаков. До поздней ночи танцы в здании кино с местным обществом – вид местных здорово демократичный. Наши в походной форме. Наблюдал до 1.30 часа ночи.

7 марта

В третьем часу донесение от Гаевского – ничего серьезного, стал на ночлег.

Выступление затянулось, сборный пункт Семенов назначил в стороне, в Лунке; тронулась колонна в 9.20. Неслаженность движения, страшная растяжка, вообще, чудовищный обоз надо энергично сократить, чем займемся на дневке; крутые подъемы и спуски также увеличивали растяжку и разрывы. На привал голова колонны пришла около 3.15. На привале двух отправили в дальнюю командировку.

Погода почти жаркая, солнце светит во все лопатки, дорога хороша. Донесения от конницы утешительные – из Окны ушли на север.

Выступили с привала в 5.45.

Только в 11-м часу голова колонны прибыла в деревню, почти 3 часа шли при луне; поэтично, но неприятно и невыгодно: опрокинули один ящик 48 лин. и две или три повозки поломались.

Штаб в имении Анатра и в деревне Кошарка приняты очень любезно; легкая батарея и обозы в Слободке, прочие в Кошарке.

Прочли о себе в одесских газетах о Дубоссарах – беглые евреи пропечатали и все наврали – ни слова правды.

Побег поручиков Ступина и Антонова на Пакаре; украли 10 пудов бензина.

8 марта

В 7 часов на ногах, устал сильно и хотелось спать – полу-бессонные ночи сказались, – увы, теперь некогда высыпаться. Выступление назначено на 10 часов в три колонны.

Выступили около 10. Крутые подъемы с горы на гору, колонна растягивалась страшно, мортиры никак не шли, обоз растягивался, автомобилям часто помогали руками. Средняя колонна при переходе дважды пересекалась австрийскими эшелонами – мирно. Один офицер сломал ногу, отправил на Мардаровку, сказав, что из ликвидационной комиссии в Баделове, австрийцы спрашивали – не из проходившей ли колонны. Рассказывали, что австрийцы кричали: «Счастливой дороги!» – они там пересекали колонну самого разъезда, австрийские офицеры приветствовали отданием чести. На разъезде до встречи с эшелонами получены донесения, что в Вальгоцулове австрийский батальон с пулеметами. Решил остановить и сосредоточить колонны в Николаевке Зарница – новая (на карте нет) и в Борисове, где ждать дальнейшего от разведки. Получение донесения по прибытии в деревню, что австрийцы ушли. Остановка на ночлег – устали, уже было около пяти, ждать точных донесений еще часа 2.

Получил донесение об украинцах. Решение завтра идти в Вальгоцулово всем, где дать дневку. Решение расформировать мортиры и сократить обозы. Ходатайство командира мортирного дивизиона – решение сократить вдвое ящики и за их счет 8-ю упряжку и заводных.

Хозяева чудно приняли, заботились, накормили лошадей даром. Деревня тихая, хорошая, избы хорошие. Присоединились к коннице два офицера-добровольца, сыновья соседнего помещика.

9 марта, Вальгоцулово

Выступили в 9 часов; правая по большой дороге на Вальгоцулово, левая со мной по кратчайшей на западную окраину; пехота пешком. Вскоре по прибытии разъезда на Мардаровку в Плосское обстрелян австрийцами, легко ранившими одного; по получении донесения решил выслать броневик, усилить заставу и приказал собрать подводы для приготовления к походу, это было часа в 2. Вскоре прибыли оставшиеся в Дубоссарах кавалеристы и грузовой автомобиль, все вооруженные. Австрийцы их любезно пропустили, говорили, что ранили двух большевиков, которые грабили жителей – оказывается, это реквизиция моею конницей, потом долго шли с австрийцами разговоры по телефону с Мардаровкой, из коих выяснилось, что они нас не преследуют, но им жалуются жители на насилия, и они, как прибывшие для защиты, должны принимать меры. Зная, что мы нейтральны (мы это им говорили), они против нас ничего не имеют, предлагают свободный путь, лишь бы не обижали жителей; много лжи, больше все евреи клевещут, но много самоуправствует конница. Сегодня я очень ругал конницу, грозил судом, потребовал окончательного прекращения реквизиций. Австрийцы обвиняли также, что наш разъезд первый открыл огонь – возможно; эта буйная публика может только погубить дело, пока налаживающееся ввиду нейтралитета немцев. Из Ананьева прибыли 4 офицера узнать, что у нас, – говорят, там много офицеров и решили вернуться с группой желающих присоединиться; австрийцев там нет. Броневик по выяснении дела возвратился. В связи со всем решил пока, тщательно охраняясь, если возможно, сохранить дневку, а потом сразу быстро уходить. Приказал во всяком случае ликвидировать все лишнее в обозе спешно, завтра утром посылаем еще 2 грузовика в Ананьев для продажи и один за бензином. Таким образом, опять целый день волнений – слишком близко австрийцы; евреи крайне враждебны, крестьяне за нас, озлоблены на евреев, приветствовавших австрийцев, и недоброжелательны последним.

Успокоимся, когда вглубь заберемся.

А тут еще уже поздно вечером по телефону говорил комендант Мардаровки, прося не стрелять по их отдельным небольшим группам, если будут проходить – не ловушка ли, – накапливание… Войналович все считал пустяками, был против моего желания отмены дневки, а теперь и сам поколебался; но теперь я все же склоняюсь подождать сведений, а при первых тревожных признаках – уходить. Послезавтра же во всяком случае начать спешный уход. Распускаю слухи, что здесь останемся еще дня 4–5, а потом перейдем в Ананьев.

Прибыли три замостца[187] из Одессы: Ляхницкий, Кулаковский[188] и Чупрынов[189]. Отчет о положении дела в бюро, Кулаковского решил послать в Одессу, закрыть бюро и взять кого можно, ловить нас в пути, ожидая посыльного в Канта-кузенке.

Погода все время чудная, сегодня хорошо было идти, не жарко – ветерок; вся природа, казалось бы, улыбается, а на душе тревога за отряд.

Подлость масс, еще вчера буйных и издевавшихся, сейчас ползающих на коленях при одной угрозе; снимают шапки, кланяются, козыряют – вызывают в душе сплошное презрение.

Остановились у С.; приняли очень любезно, кормили, поили, заботились. Газетная травля (еврейская) «Одесских Новостей» и других социалистических листков (прапорщик Курляндский) – желание вооружить всех, впереди нас идет слава какого-то карательного отряда, разубеждаются потом, но клевета свое дело делает, создает шумиху и настораживает врагов. А ведь мы – блуждающий остров, окруженный врагами: большевики, украинцы, австро-германцы!!! Трудно и тяжело! И тревога живет в душе, нервит и мучает.

10 марта, м. Святотроицкое

Около 2-х – донесение Мардаровского разъезда о том, что около 18 часов в Мардаровке высадилось два эшелона австрийцев, которые как будто ожидают боя с нами; в 3-м часу донесено, что якобы жителям Плоское приказано оставить их деревню, так как ожидается бой; сведение довольно странное – почему Плоское, ведь не мы же будем вступать в бой… Но во всяком случае решил выступать, как только успеем, и отдал приказ немедленно собираться в поход. Обоз впереди.

К выступлению луна зашла – темно, запряжка и кормежка лошадей трудна, уход затянулся, только в 7.30 хвост колонны (арьергард), конница и горная артиллерия вышли из деревни; утро холодноватое, туман – все равно наблюдение австрийцам, бывшим далеко, невозможно, только секретные агенты могли видеть.

Шли спокойно, на 18-й версте привал – покормить и напоить лошадей, частью некормленных и непоенных. В 18 часов прибыли в Святотроицкое. Стали довольно хорошо, жители-крестьяне благоприятны; наша хозяйка и хозяин хаты очень радушны, заботливы, даже сахар выставили. Холодновато только в хате, спали на кроватях – крестьяне состоятельные, взяли за все недорого, по-божески. Страшно устал, глаза смыкаются, волнения и бессонные ночи сказывались еще на походе, не раз начинал засыпать в седле; часам к 22 сон совсем разобрал – улегся, и как камень в воду.

11 марта

День тоже пасмурный, холодный ветер! Выступление в 9 часов. Дорога среди степи, на десятки верст ни селенья, только изредка отдельные хутора. Довольно крутые овраги, дорога гладкая, твердая – но тучи грозили не раз перейти в дождь, а тогда – невылазная грязь вместо асфальта. Начинало накрапывать, но ветер, дувший как сумасшедший – до боли в глазах – разогнал тучи: когда пришли в Веселое в 5-м часу, уже было голубое небо.

Пыль и ветер стали угнетать на ходу.

При уходе из Святотроицкого арестовали солдата (уволенного) из местных, агитировавшего в нашем обозе против офицеров; в Новопавловке арестовали еще 6 человек из большевистских заправил, список коих был получен полковником Лесли в Ананьеве от местной офицерской организации. Сидят пока у нас под арестом. Нескольких, однако, не успели захватить – удрали заблаговременно. Крестьяне посолиднее очень довольны арестами. Чем дальше на восток, тем, видимо, сильнее дух большевизма – уже не так радушно встречают, замечается иногда враждебное отношение – «буржуи, на деньги помещиков содержатся, отбирать землю пришли». Есть, однако, очень немало и на нашей стороне, но они терроризированы; например, хозяин нашей избы, даже не из богатых, подтвердил все данные леслевского списка, жаловался на террор, что наш конюх (штабной) собирается сегодня бежать, что он сочувствует большевикам (сам проговорился перед женой хозяина), но все это говорил наш хозяин шепотом, умоляя его не выдавать. И вообще, нередко являются с петициями – убирать большевиков, – увы, не можем много шуметь, дабы не губить свое дело соединения с Корниловым.

Конюха пока арестовал.

Отряд стал в деревне Веселая, автомобили в соседней деревушке (не имеется на карте), а конница в колонии Веселая 3 версты восточнее деревни. Там, между прочим, произошел комичный эпизод; в имение, что рядом, приехал наш офицер-фуражир, а в это время туда явилось 8 франтов пограбить – очевидно еще не слышавших о нашем прибытии в здешние края. Наш фуражир, закупив фураж у помещика и увидев, что эти 8 франтов желают грабить, заставил их всех грузить им закупленное на подводы, доставить в эскадрон, выгрузить, а потом крепко друг друга выпороть… Потом их выгнали, жаль…

В 23 часа кончали ужин, явился офицер от Жебрака[190], тот идет из Дубоссар более чем со 100 добровольцами и массой (чуть не втрое) лошадей и с обозом; 10-го должен был выступить из Дубоссар. Это очень ценное прибавление, сам Жебрак очень ценный, как человек воли; решил задержать свой марш на правой стороне Буга лишних 1–2 дня, выждать присоединения. Вот люди, которые хотят прийти! Начинаю бояться за погоду – уж больно много зависит от нее, и проходимость дорог, и, главное, глубина бродов, а погода капризничает, и зловеще…

12 марта

Дневка.

Шли работы по проверке, организации и сокращению обоза: пока все совершается в частях, а затем проверено будет особой комиссией.

Вели стрельбу из пулеметов, бросали ручные гранаты, производили ученье – рассыпной строй. С погодой не хорошо – ветер по-прежнему дует изрядный, тучи бродят угрожающе – того и жди, будет дождь. Решил еще один день стоять – тут спокойнее ждать Жебрака. Высланы шесть тайных разведчиков в Кантакузенку, Акмечеть и Константиновку. Вечером узнал у искровиков тяжелую вещь: немцы сообщают о большой победе на Западном фронте – 45 тысяч пленных, 600 орудий и массы запасов; указывают пункты, представляющие прорыв фронта. Подействовало ужасно – ведь только победа союзников могла быть для нас надеждой на спасение. Тоска, безнадежность, тоска…

13 марта, деревня Веселая

Ночью приехал Жебрак – его отряд должен ночевать сегодня в Новопавловке. С ночи погода испортилась вполне, ветер стих, но пошел дождик, потом мокрый снег. Путь, начавшийся под таким благоприятным знаком, стал осложняться; трудности переправы велики, только броды, и вероятно не мелкие (а тут дождь), вода холодная; в Вознесенске, несомненно, австрийцы – трудно будет проскользнуть через этот рубеж – по боевым условиям трудней, пожалуй, чем через Днепр (потом выскажу свои соображения – почему). Но надо всем доминируют вести с запада – это, пожалуй, уже катастрофа, угнетающая меня до основания; неужели Россия погибла? И все-таки вперед; потеряно все, остается только возможность выиграть, помочь несчастной стране. Нам осталось только – дерзость, наглость и решимость.

Около 16 часов поехал в Новопавловку, куда на ночлег прибыл отряд Жебрака; переговоры с Жебраком – соединение не состоялось, опять наследие.

Завтра выступаем; дорога хотя и не вязкая, но верхний слой подмок и уже труден для автомобилей и неприятен пешеходам, на полях редкий снег, к ночи определенно холодно, подмерзает – тяжелые условия для переходов в брод, если даже последние окажутся довольно мелкие. В общем, переход Буга – один из самых трудных барьеров.

14 марта

Все вокруг в белом саване – за ночь выпал снег, окна замерзли, определенно холодно – мороз 2–3 градуса и холодный ветер: земля подмерзла. Условия переправы складываются все суровее и труднее.

Колонна выступает в 9 часов.

Вначале было холодно идти, постепенно к концу марша потеплело, мороз окончился. На большом привале зашли в соседнюю избу пообедать молоком и яйцами, солдатка – муж в плену, она и ее квартиранты жалуются на современные «свободы», «раньше было лучше», приходится слышать очень часто, но полная неспособность бороться, одни сетования; запуганность, забитость, а охотно сообщают имена зачинщиков и комитетчиков, если только рассчитывают, что их не выдадут. Пришли в Домашевку часов в 4.30. История с квартирами 2-й роты – в ее район понасадили сестер, начальствующих лиц, всем хорошие квартиры. Это недовольство высказывал генерал Семенов[191].

Вернулась разведка (тайная) и разъезды. Сведения о переправах – хороший паром у Акмечети, бродов нет; у Канта-кузенки мост не охраняется, но в Вознесенске батальон австрийцев с четырьмя орудиями – проходившие большевистские части через брод Мертвоводы были ими обстреляны, – я этого не хочу! Утром собрал все донесения – принял окончательное решение: переправляться у Александровки с автомобилем – паром подъемностью 800 пудов. Делает рейс в одну сторону 3–4 минуты; переправу начать сразу с подхода, ночью, когда спят, для чего выступить в 18 часов, причем конница с конно-горной вперед переменным аллюром для начала переправы. За ними вся пехота с пулеметами, затем артиллерия, потом обозы; автомобили в конце, так как нужно особое оборудование парома. На всякий случай легкая батарея при начале переправы будет оставлена на правом берегу на позиции (опять же практика).

15 марта, Домашевка

Все время до похода прошло у меня в налаживании отношений старших начальников к добровольцам, по устранению впредь квартирных трений, по ликвидированию сестер, из коих оставлено пока только 4 (из 11); указал, чтобы, не исключая и жены Лесли, все жили вместе при отрядном лазарете – это не свадебное путешествие; пришлось выдержать сильную атаку ликвидируемых сестер, но устоял, разрешив довести только до Александровки, откуда ближе к железной дороге. Наладил связь с ожидаемым Кулаковским – все благополучно, он прибыл еще с четырьмя; отличный, редкий офицер.

Днем работала комиссия по проверке и сокращению обоза – некоторые результаты дала.

В Домашевке по авточасти крупная удача – у местной помещицы в соседней экономии купили до 250 пудов бензину, который она охотно продала, и недорого: по 20 рублей за пуд. Она сильно опасалась, что большевики или иная нечисть заберут даром. А нам торжество – на все машины теперь бензину хватит верст на 500, если не больше.

Выступили в 18 часов.

Семь человек отправлено в дальнюю командировку. В дороге мысль настойчиво вертелась вокруг прошлого, настоящего и дней грядущих; нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с мщением побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествуй над несознательным движением сердца… Что можем мы сказать убийце трех офицеров или тому, кто лично офицера приговорил к смерти за «буржуйство и контрреволюционность». Или как отвечать тому, кто являлся духовным вождем насилий, грабежей, убийств, оскорблений, их зачинщиком, их мозгом, кто чужие души отравлял ядом преступления?! Мы живем в страшные времена озверения, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: «Око за око», а я скажу: «Два ока за око, все зубы за зуб». «Подъявший меч…»

В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом – с волками жить…

И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно – жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови. Такова жизнь… Сегодня ты, а завтра я. Кругом враги… Мы, как водою остров, окружены большевиками, австро-германцами и украинцами. Огрызаясь на одних, ведя политику налево и направо, идешь по пути крови и коварства к одному светлому лучу, к одной правой вере, но путь так далек, так тернист.

Холод усиливается – почти мороз; полная луна холодным светом освещает пустынные, ровные пашни, изредка прорезанные узкими полосками снега. Большинство идет пешком почти весь переход. Слезли с подвод – все же теплее. Холод проникает всюду…

12-й час, вот и река.

16 марта, Александровка

В половину двенадцатого, когда голова нашей колонны подошла к парому, уже началась переправа горной батареи; эскадрон был уже на левой стороне. Переправа тянулась долго – только в 6 часов переправил части, и началась переправа обозов.

Чем дальше к утру, тем становилось холоднее – усиливался ветер, грелись у костров из камыша, соломы, сухой травы и бурьяна – дров нет; в домике паромщика битком набито греющимися.

Вернувшись в штаб, пил чай. Почти совсем не заснул. Днем от заставы донесение о приходе на станцию Трикраты эшелона – донесение, до крайности не вязавшееся с обстановкой; по выяснении оказалось мифом – пришел поезд с товарными вагонами.

День опять ветреный и холодный.

Бессонная ночь сказалась, устал, хочется спать – лег в начале 10-го.

17 марта, Петропавловка

С утра пурга; с выступлением задержались, и колонна двинулась только в 7.30, вместо 7. Ветер восточный – северовосточный, холодный гнал тонкую снежную пыль, резал лицо, коченели руки, отмораживались уши, лед нависал на усах и бороде, на ресницах и бровях. Может, дорогу плохо видно. Снег слепит чем дальше, тем больше. Идти очень тяжело, в особенности артиллерии и кавалерии – мерзнут руки и ноги. Мортирщики стонут, много добровольцев-полумальчишек, ясно, что 45 верст им было бы не под силу в таких условиях. Сократил переход, остановившись в Спасибовке и Петропавловке вместо Еланца. Бежал прапорщик, летчик Бербеко, со своим приятелем – не усмотрела конно-горная.

Как разнообразно отношение жителей – масса во многих деревнях очень благоприятно настроена, так в Акмечети и Александровке. Акмечетских трех убийц полковника, которых выдали нам сами жители, сегодня расстреляли. Акмечетские особенно помогали переправе, их комитет сам прислал своих плотников и техника – направить паром для броневиков. Дали доски для усиления и вообще оказывали всякое содействие.

Приходится выслушивать много жалоб, просьб о разборе разных ходатайств о защите от одних и видеть злобу и косые взгляды других; иные бегут, только слыша о нашем приходе. Наши хозяева среднего достатка, боятся грабежей, лучшее имущество хранили в бочке в стоге соломы, при нас только вынули пересмотреть и проверить!

Сломалась на походе ось горной пушки – слава Богу, починили.

18 марта, м. Еланец

Настоящая зима, хотя не холодно. Ветер сильный. Кругом бело. По дороге снега не много, но все же для автомобилей плохо.

Бросили автомобиль с пушкой – что-то сломалось, кажется шестерня. Суток трое надо для починки, если вообще можно, но по внешним признакам нельзя – а ждать невозможно. Взяли что можно: запасные части; машину и орудие испортили.

Выступили в 9 часов. Дорога до Сербуловки была очень тяжелая – от таяния тонкого слоя снега верх дороги загрязнился. Стало скользко и липко. А тут еще перед выходом на тракт не мало поблуждали целиной по степи – проводник плутал. На ногах налипали комья грязи…

Головной броневик, который должен был идти с конницей, положительно надрывался. Конечно, за конницей не поспел. Колеса буксовали; даже одев лапы, шел с трудом; кое-как добрался до Сербуловки, по деревне не смог пройти, так как мост через ручей был крайне ненадежен… Тут мы его и оставили. Я приказал ему ждать остальные автомобили и выступить всем вместе, ночью, когда подмерзнет. После Сербуловки в общем дорога была хороша – почти везде сухая. Через первый встречный ручей пройти не удалось, так как пародия на мостик была разрушена. На переезде через ручеек увязали даже телеги. Пришлось дать версты две крюку на обход…

Вообще, из-за дороги переход оказался достаточно неприятным – воображаю, что здесь делается, когда получается настоящая грязь.

Большевиков нет нигде, говорят, что они бегут при первых вестях о нашем приближении и давно уже покинули наш район; вообще, о нас ходят самые дикие вести: то корпус, то дивизия, то 40 000, буржуи, нанятые помещиками, старорежимники. Жители разбираются в общем слабо; нередко спрашивали: «Вы украинцы?» – «Нет». – «Австрийцы?» – «Нет». – «Большевики?» – «Нет». – «Так кто же вы?» – «Мы – русские». – «Значит, большевики – русские ведь все большевики».

В общем массы довольны. Просят защиты, установления порядка: анархия, дезорганизация измучила всех, кроме небольшой горсти негодяев. Говорят, что некому жаловаться, нет нигде защиты, никакой уверенности в завтрашнем дне. В Еланце просят навести порядки, если не можем репрессиями, то хоть напугать… Постоянные налеты, грабежи, убийства терроризировали население, а виновных боятся называть из страха мести. Наши хозяева-евреи, ограбленные вчера на 900 рублей, встретили нас крайне радушно. «Хоть день будем покойны!»

К интенданту привезли, собрав по домам, три воза хлеба и очень удивились, что он заплатил. Посылали в виде откупного, так привыкли, что проходящие части грабили и отбирали даром. Это углубление революции после большевистского переворота гастролерами, наезжающими в деревню, – грабежи имений и экономий под угрозой пулеметов; иногда, впрочем, сопротивляются, дают отпор, защищая помещиков (Доманевка, Трикраты). Самое зло – пришлые матросы и солдаты-красногвардейцы.

В Еланце пришлось дать дневку, поджидая автоколонну – еще день пропал против расчета, еще промедление… Начинается полоса неудач, пока еще не очень значительных. Погода здесь – великий фактор.

19 марта, Еланец

Вынужденная дневка – поджидал автомобили. Последний добрался только часов в 14. Уже сильно чувствуется необходимость хорошего ремонта, а потому решил бросить отдельно автоколонну на два перехода вперед, вместе с двумя днями дневки получат 3–4 дня, где ей и ждать соединения с нами. Тогда они на ремонт; автомобильная искровая станция будет нас связывать при раздельном расположении. Погода слегка пасмурная, ветра нет, подсыхает, но очень боюсь дождя…

От грабежей и налетов стон стоит. Понемногу выясняем и вылавливаем главарей, хотя главные заправилы умудряются заблаговременно удрать; в штабе сосредоточиваются показания всех квартирохозяев; также помогла очень посадка своего переодетого вместе с арестованными – те ему сдуру многое порассказали. Жители боятся показывать на формальном допросе, только три-четыре дали показания под условием, что их фамилии останутся неизвестными. Наш хозяин, еврей, говорил, что местные евреи собирались послать делегацию просить оставить какое-нибудь угрожающее объявление о поддержании порядка, а то их перед нашим приходом грозили громить, а теперь грозят расправиться, когда мы уйдем. А ведь они не рискнули назвать ни одной фамилии. Бумагу, конечно, приказал написать. Авось страх после нас придаст ей силу, но только видеть себя в роли защитника евреев – что-то уж чересчур забавно: это я-то, рожденный, убежденный юдофоб!.. Кстати, к бумаге приписали о сдаче арестуемых за грабежи и хулиганство украинским властям – много смеялся, поймут ли украинцы все глумление в этих строках…

Забавно, до чего грозная слава окружает нас. Наши силы иначе не считают, как десятками тысяч… В этом диком хаосе что может сделать даже горсть, но дерзкая и смелая. А нам больше ничего не осталось, кроме дерзости и смелости… Когда посмотришь на карту, на этот огромный предстоящий путь, жуть берет, и не знаешь – в силах ли будешь выполнить свое дело. Целый океан земли впереди, и враги кругом…

20 марта, Софиевка (Графская)

Немногого пасмурно, холодновато. Погода обещает быть хорошей. Беспокойство за погоду, от которой так много зависит, отражается на сне. Хотя условия прекрасные, плохо спал. Выступление в 8 часов. Вскоре после движения погода изменилась – небо сплошь серо, пошел мокрый мелкий снег; дорога разгрязнилась. Липкая грязь висела гирями на ногах, облепляла колеса, лошадям очень тяжело. Только после привала, на половине остального пути, снег остановился, но небольшой северный ветер захолодил. Сыро, холодно. Некоторые лошади едва вытягивали. Горные снаряды, не доходя 5 верст, пришлось перегрузить на вызванные обывательские подводы. Наши лошади стали. Автомобили стали у Васильевки на ¹/₃ пути, не говоря уже о намеченном двойном переходе, когда-то присоединятся. Прямо несчастье…

Прибыли головой колонны в Софиевку в 19 часов. Это даже хорошо. Легенда о Николае Николаевиче в массе народа (движение его на Екатеринослав и Николаев). Вывод – симптоматичность (борьба за освобождение под вождением Великого Князя!). Устал сильно. Лошадь слабая, много шел пешком по ужасной размокшей почве. Да и ехать шагом все время не сладко.

21 марта

Ночью будили два раза: один раз Гаевский[192] жаловался, что не может идти, – я ответил, что идти нужно, пусть больше шагом да в поводу, да облегчит обоз перекладкой на обывательские повозки. Второй раз прибыл офицер из автоколонны – просят двухдневную остановку там, где стали; для чистки машин. Осталось согласиться. Чистое горе с этими автомобилями.

Несколько раз просыпался, ворочался. Плохо спалось на подушках, постланных на кровать. Сегодня угорел насмерть один доброволец-солдат интенданта, другой болен от угара, угорели сильно Войналович и Понкин[193] – так хорошо натопили. В связи с усталостью конного состава, плохой дорогой, остановкой автомобилей – решил перейти пока в Новый Буг, а не делать сразу 50 верст – рискованно. Еще одна вынужденная потеря дня. Бологовской и Кудряшев[194] едут к Корнилову.

Выступил в 10. Погода как будто разгулялась, но грязища была невылазная. В Новом Буге местный комитет последние дни перекрасился и ведет борьбу с грабителями, сорганизовав вооруженную охрану из 50 человек. Два дня перед тем трех расстреляли; во главе стоит прапорщик, учитель, еще недавно, когда проходили большевики, – настоящий большевик; такое уж время цвета changeant, нас, собственно, это мало касается, и раз что комитет не косится на нас, а наоборот, по тем или иным соображениям идет параллельно, решили его оставить в силе и даже поможем, пока здесь – шире ликвидировать преступные элементы. Свою часть местечка охраняем сами, а в остальной оставили их охрану и патрулирование, сохранив им оружие.

Мы (четверо) остановились у дьякона на площади, штаб у священника. Местечко неимоверно грязное. Много учебных заведений: женская гимназия, шестиклассная мужская прогимназия, учительская семинария и еще какая-то школа, но в общем удивительно убогое впечатление местной интеллигенции – учителей, священников, чиновничества, убогая, вся погрязшая в тине жизненных будней… да еще под знаком вечного страха перед насилиями.

Ввиду мирного настроения местечка, решил использовать его кузницы и вместо двухдневной остановки во Владимировке один день задержаться в Новом Буге – разведчики же все равно едут отсюда… В разведку на Берислав поедут прапорщики Бесполов и Дмитриев.

Погода обманула, часов с 4 начало мелко моросить, и так почти всю ночь шел мелкий и упорный дождь – что будет с автомобилями. Ведь так если еще два-три дня, придется их бросить – я не могу их ждать, и так уже сколько времени потеряно; между тем бросить сейчас жаль, а уйдешь еще дальше, оставив их дожидаться лучшей дороги и погоды, пожалуй, и команду их потеряешь – прямо драма. Переговоры по радио не наладились, от них утром начали принимать, а передать не могли: оказалась наша повозочная станция испорченной умышленно (как может испортить только специалист) бежавшим еще в Кишиневе добровольцем-слухачом…

Поставили польскую, свою будем исправлять, а пока остались без разговоров. Все это мучает, злит и нервит. С проклятой дорогой и разведчикам не удалось отправиться сегодня: выслал я их немного поздно, и они, задержанные грязью, застигнуты были темнотой верстах в десяти от местечка. Под дождем мрак был полный, дороги не видно, вернулись назад – выйдут завтра с рассветом.

Спали в гостиной на полу – мне попался тонкий войлочный тюфячок. Только Неводовский спал на диване – была его очередь. Однако выспались прекрасно.

22 марта, м. Новый Буг

Утром прибыл в 10 часов штабс-капитан, начальник одного из летучих партизанских отрядов – их 7 офицеров, совместно с хуторянами одного из хуторов севернее деревни Малеевки, сорганизовались и вели борьбу с бандами; вчера сделали налет на Малеевку (11 человек с чучелом пулемета!), сплошь большевистскую, захватили их пулемет и ударили благополучно; малеевцы собираются их бить, и они, укрепившись на хуторе, просят помощи – обезоружить Малеевку; это почти нам по дороге – послал отряд: 3-ю роту, конно-горный взвод и 2-й эскадрон, все под командой Неводовского. Обещают, что часть офицеров поступят к нам добровольцами. Отряд выступил только в 3 часа. Войналович оттянул отдачу приказания, не сочувствуя экспедиции! А предполагали выступить в 12.30. Вскоре прибыли 2 раненых офицера Ширванского полка, помещены в больницу. Они с командиром полка и несколькими солдатами со знаменем пробирались на Кавказ; в районе Александрово (Долгоруково) банда красногвардейцев и крестьяне арестовали их, избили, глумились всячески, издевались, четырех убили, повыкалывали им глаза, двух ранили, ведя на расстрел, да они еще с двумя удрали и скрылись во Владимировке, где крестьяне совершенно иные, но сами терроризированы долгоруковцами и фонтанцами; еще человека 4–5 скрылись в разных местах. Из Владимировки фельдшер привел их сюда в больницу, так как там фонтанцы и долгоруковцы требовали выдать их на убой. Внутри все заныло от желаний мести и злобы. Уже рисовались в воображении пожары этих деревень, поголовные расстрелы, и столбы на месте кары с надписями за что; потом немного улеглось, постараемся, конечно, разобраться, но расправа должна быть беспощадной: «Два ока за око!» Пусть знают цену офицерской крови!

Всем отрядом решил завтра раненько выступать, чтобы прийти днем на место и тогда же успеть соорудить карательную экспедицию.

Присоединились 4 офицера, догонявшие нас из Кишинева – энергия, – шли все время упорно; позади нас остался страх – эти 4 офицера по дороге вооружились, отняв у жителей оружие, поколачивали советы, конфисковали двое рожек и одну стереотрубу…

В 15.30 донесение об эшелоне, прибывшем на станцию Новый Буг, захватили одного нашего солдата, приняв, очевидно, за большевика, но он успел удрать – вслед стреляли; высадились (человек 300 и 4 пулемета), прикрылись цепью, но вскоре уехали дальше на север; спрашивали про нас – послали разъезды узнать подробнее. Приказал на всякий случай быть готовыми к внезапному выступлению.

Связь радио долго не налаживалась; наконец связались, слава Богу… От них только нет еще донесения.

В 19 часов прибыли с нашим разъездом со станции 2 австрийских офицера, только что прибывших из Николаева, два наших остались у них заложниками. Осведомлялись, что мы, кто такие, как по отношению к ним держимся – дал разъяснения: предполагаем через Александровск на Москву, боремся с большевиками. Они хотели, чтобы кто-нибудь из нас ехал с ними в Николаев для переговоров; сказал – зачем, я все объяснил; они – «Мы не можем сами решать, не знаем, как наше начальство, может не захотят вас пропустить». Наглость извела, пришлось, однако, сдерживаться, пытался различными переговорами уклониться – наконец решили переговорить с Николаевом по телефону, потребовали, чтобы кто-нибудь отправился с ними к телефону. Вызвался Войналович и уехал, а я приказал выступать в час ночи, хотя и говорил австриякам, что еще постою дня 2–3. Со времени первого донесения душа не на месте, не верю этим швабам, надо поскорее уходить: дорогу эту занимают, Херсон заняли, Кривой Рог в руках немцев – все это очень не улыбается, и не ошибка ли моя дневка здесь; да и вообще идем очень, очень медленно. Дал радио авточасти, очертил обстановку и приказал скорее присоединяться, хотя бы и бросить автомобили, если нельзя с ними. В 23 с четвертью вернулся Войналович; с Николаевом не говорили, где-то перерывают большевики телефон, говорили только с эшелоном, ушедшим на север; австрийцы трясутся – кажется, им в тылу испортили путь, вся группа, человек 50 (из них и были парламентеры), собирается завтра возвращаться, но доедут ли до Николаева – не уверены. Спрашивали направление нашего движения на случай возможных встреч с их войсками, чтобы не было столкновений неожиданных; сказал – на Александровск. Войналович отговаривал от ночного марша, уверял – нет надобности, артиллеристы тоже стонали, отменил, оставил прежнее 6-часовое, но очень неприятно менять приказание, с другой стороны, ночной марш в такую грязь, в темень (без луны), при громадном обозе очень нелегок. Что же, рискну, пожалуй, не будет зла…

23 марта, Владимировка

С вытягиванием колонны из-за грязи опять задержались и прошли восточную окраину Нового Буга только без десяти семь, небольшой ветер, солнце пригревало. Три большие деревни совсем не занесены на карту, много новых хуторов. К полудню погода совсем разгулялась, солнце сильно грело, небо синее. Дорога на глазах подсыхала – от Долгой Могилы было почти совсем сухо…

Голова колонны прибыла во Владимировку в 5 часов. Конница – первый эскадрон, прибывшая много раньше, получив на месте подробные указания от жителей о том, что творится в Долгоруковке и что какие-то вооруженные идут оттуда на Владимировку, – двинулась сразу туда с горным взводом под общей командой Войналовича. Окружив деревню, поставив на позицию горный взвод и отрезав пулеметом переправу, – дали две-три очереди из пулеметов по деревне, где все мгновенно попряталось, тогда один конный взвод мгновенно ворвался в деревню, нарвался на большевистский комитет, изрубил его, потом потребовали выдачи убийц и главных виновников в истязаниях четырех ширванцев (по точным уже сведениям, 2 офицера, один солдат-ширванец, писарь и один солдат, приставший к ним по дороге и тоже с ними пробиравшийся). Наш налет был так неожидан и быстр, что ни один виновник не скрылся… Были выданы и тут же немедленно расстреляны; проводниками и опознавателями служили два спасшихся и спрятанных владимировцами ширванских офицера. После казни пожгли дома виновных, перепороли жестоко всех мужчин моложе 45 лет, причем их пороли старики; в этой деревне до того озверелый народ, что когда вели этих офицеров, то даже красногвардейцы не хотели их расстреливать, а этого требовали крестьяне и женщины… и даже дети… Характерно, что некоторые женщины хотели спасти своих родственников от порки ценою своего собственного тела, – оригинальные нравы. Затем жителям было приказано свезти даром весь лучший скот, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд, забраны все лучшие лошади; все это свозили к нам до ночи… «Око за око»… Сплошной вой стоял в деревне. Уже экзекуция была кончена, когда донесли, что 8 красногвардейцев с повозкой едут в деревню с востока – те, очевидно, не знали, что здесь творится, они были немедленно атакованы нашими кавалеристами, которые бросились с шашками на стрелявших в них даже в упор красногвардейцев: 6 человек легли, одного привезли раненого, а один, предводитель, казак, удрал – сидел на чудной кровной лошади; за ним гнался Колзаков[195], тоже на отличной лошади, но догнать не смог. Всего истреблено было 24 человека.

Около 8 прибыл отряд Неводовского. С 22-го на 23-е он ночевал на хуторе партизан, что верстах в шести севернее Малеевки. Хуторяне встретили их хлебом-солью, называли своими спасителями, накормили всех прекрасно, лошадям дали фуража до отвала и ни за что не захотели взять ни копейки. 23-го с утра двинулись, сразу оцепили деревню Малеевку конницей; помешали попытке удрать, поставили орудия и пулеметы на позицию и послали им ультиматум в двухчасовой срок сдать все оружие, пригрозив открыть огонь химическими снарядами, удавив газами всю деревню (кстати, ни одного химического снаряда у нас нет). В срок все было выполнено, оружие было отобрано, взяты казенные лошади; найдены списки записывавшихся в красную гвардию – кажется, человек 30, – эти доблестные красногвардейцы после записи, получив деньги и прослужив с недельку, дружно все убежали домой; этих горе-красногвардейцев всех крепко перепороли шомполами по принципу унтер-офицерской вдовы. Вой столбом стоял – все клялись больше никогда не записываться. Кормился отряд как хотел от жителей даром – в карательных целях за приверженность к большевизму.

Об автомобилях ни слуху – искровая не получает никакого ответа; злюсь и волнуюсь.

Выставлено охранение, выслана разведка, подчеркнута бдительность – все наготове. Мы находимся уже полностью в полосе военных действий, среди более или менее крупных банд…

Главная масса владимирцев нас приветствовала. Мы обещали им помочь начавшейся у них создаваться самообороне, которой усиленно грозили долгоруковцы, с коими совместно настроены были не мало жителей северо-восточной окраины Владимировки. Вместо уже распавшегося, еще раньше прихода нашего, большевистского комитета вступило во власть прежнее волостное, земское правление. Жителям приказано сдать все оружие, которое потом будет роздано самообороне.

Завтра в 8 часов приказано выслать карательную экспедицию в Фонтан в составе эскадрона с пулеметом и двух легких пушек с конными номерами, без зарядных ящиков.

24 марта, Владимировка

Сегодня прекрасно выспался на диване, проснулся только около 9, спал как убитый. Экспедиция из-за непереданных своевременно приказаний не выступила, и пришлось вторично делать распоряжения – пойдет в 1.30 второй эскадрон с двумя легкими по-конному орудиями под общей командой ротмистра Двойченко[196].

Утром об автомобилях опять от искровой ничего – что это, вышли, что ли? Но почему не донесли об уходе?

В 14 часов состоялась панихида по четырем убитым офицерам и солдатам на их могиле, было много жителей. Заметили, между прочим, одного старика, который почти всю панихиду плакал.

Послал на телеграф, переговорил с Новым Бугом, нет ли там наших автомобилей; в три часа оказалось: часть прибыла, переговорами с Ковалевским по аппарату выяснилась грустная картина: дошел только пулеметный броневик и легковой Делягэ, остальные брошены из-за грязи на дороге в поле, верстах в тридцати западнее Нового Буга; сколько испортилось машин – еще неизвестно; цистерна брошена, причем бензин вылит; все освободившиеся люди со снятым имуществом и оружием едут на подводах. Во всяком случае, вопрос уже непоправим; приказал немедленно ехать на присоединение – это было в 15 с половиной часов – через полчаса обещали выступить. В 19 часов вернулась экспедиция Двойченко; нашли только одного главного участника убийств – расстреляли, остальные бежали; сожгли их дома, забрали фураж, живность и т. п. Оттуда заехали в Долгоруковку – отряд был встречен хлебом-солью, на всех домах белые флаги, полная и абсолютная покорность всюду; вообще, когда приходишь, кланяются, честь отдают, хотя никто этого не требует, высокоблагородиями и сиятельствами величают. Как люди в страхе гадки, нуль достоинства, нуль порядочности, действительно сволочной, одного презрения достойный народ: наглый, безжалостный, полный издевательств против беззащитных, при безнаказанности не знающий препон дикой разнузданности и злобы, а перед сильными такой трусливый, угодливый и низкопоклонный…

А в общем, страшная вещь гражданская война: какое озверение вносит в нравы, какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости. Надо понять этих людей, из них многие потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, имущество уничтожено или разграблено и среди которых нет ни одного не подвергавшегося издевательствам и оскорблениям; надо всем царит теперь злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения… Что требовать от Туркула[197], потерявшего последовательно трех братьев, убитых и замученных матросами, или Кудряшева, у которого недавно красногвардейцы вырезали сразу всю семью? А сколько их таких?..

По полученным от жителей сведениям, на нашем пути кое-где бродят шайки; есть одна, кажется, и в Новопавловке; главная масса их, вытесняемая австро-германцами от Апостолова, как будто идет вниз вдоль Днепра; это странно – почему не на Александровск; во всяком случае, для нас это не на руку…

Получилось (с заставы у Матрено-Васильевки) донесение со слов одного из приехавших крестьян, что где-то на станции, название которой не могли найти на карте, по-видимому линии Херсон – Апостолов, верстах в 25 от нас высадились матросы и красногвардейцы. Донесение так сумбурно, что приказал привести этого крестьянина, чтобы его тут допросить, а в общем, все это, конечно, пустяки.

23 часа, а ни автомобиля, ни команды на подводах еще нет; когда-то они придут – ведь не хочется их бросать в этой обстановке, а тут завтра нужно в 8 выступать.

25 марта, Владимировка

Около 7 прибыли офицеры от авто с донесением (ночевали в 10 верстах западнее нас в деревне), что не хватило бензина, чтобы выслали, они же сообщили о бое с красногвардейцами в Воссиятском.

Убит поручик Осадчий, еще один радиотелеграфный офицер ранен и два офицера из автоколонны тоже ранены с раздроблением кости на ногах; один – легко; положение раненых тяжелое – вести двух опасно, оставить – не менее опасно. Бензин послал. Раненых приказал вести сюда – их возили на легковом, приспособив его. Вместе с ними в этой же деревне, кажется Христофановка, ночевал и Жебрак и хотел бы присоединиться. Как ни тяжело опоздать еще на день, все же, опасаясь бросить автоколонну, которая, конечно, скоро прибыть не могла из-за раненых, а главное желая подобрать Жебрака, – решил простоять еще день. К Жебраку поехал начальник штаба для переговоров, чтобы уладить соединение на приемлемых для нас условиях.

Часов около 11 вернулся Войналович. Раненых на легковом авто отвезли в Новый Буг (вести дальше было нельзя). Рассчитывая, что там будут австрийцы, автомобилисты приедут туда часов в 12–13, Жебрак придет завтра в Давыдов Брод, так как сегодня нужен отдых – он сделал прошлый переход около 70 верст. Все это еще ничего, жаль – мало бензина. Беспокоюсь за раненых, как бы не было чего по дороге или в Новом Буге, если туда замешкают прийти австрийцы.

В 15 часов собирал начальствующих лиц (с отделенного и выше) – говорил о самоуправстве, избиениях, насилиях, караулах арестованных, обращении с солдатами, пьянстве, небрежности служебной и неисполнительности, требовал подналечь – не знаю, что из этого выйдет; самоуправства вызывают даже у части офицеров недовольство.

Учения у орудий; пулеметная стрельба, наблюдательный артиллерийский пункт на колокольне, непрерывное наблюдение, телефонная связь, орудия на позиции. Чудная солнечная погода.

Часов в 13 прибыли броневик и автомобилисты на подводах; назначил Лесли разбор происшедшего, а в 18 часов разбивку оставшихся за флагом автомобилистов. Часов в 17 приехал Жебрак представляться, немного поговорили о разных делах, составе, имуществе; выступит завтра на час раньше и должен прибыть во Владимировку, пожалуй, в хвост колонны – будет арьергардом.

Разбивка затянулась, уже стемнело, был 19-й и 20-й час; офицеров распределил; уже сильно начал беспокоиться за раненых, когда узнал, что вернулся автомобиль, довезя до Нового Буга, – австрийцев нет, по телефону просили оказать помощь верст на 30–40 севернее; через полчаса прислали паровоз с санитарным вагоном, доктором, забрали троих, прихватили двух ширванцев, увезли для сдачи в госпиталь; были страшно любезны – безусловно по-рыцарски; на душе отлегло, а то грызла тоска, вдруг случилось, что ни помочь, ни отомстить нет времени, дело дороже; а теперь, слава Богу, отлегло – спокоен за участь исполнивших долг.

Бой у Воссиятского – растерянность части, перешедшей гать. Не нашлось человека управлять и успокоить; потому и бросили в панике 2-й броневик, да и цистерну нечего было бросать. По докладу автоколонны броневики между прочим шли по ¹/₂ версты – 1 версте в час из-за грязи, а между тем уже три сухих дня! (Подробности события – часов в 14 закончили переход и до 17 ждали броневиков и отхода, а в 17 начался огонь и т. д.) Фураж почти весь за счет покоренных деревень, мясо полностью за их счет.

Мы отлично живем у купца – кормят до отвала, чудное масло, дивные коржики, мед, хорошее помещение – живи – не умирай… Часов в 21–22 донесение с заставы (со слов бежавших помещиков и хуторян), что в Долгоруковой собралась тысяча красногвардейцев, – явный вздор в связи с наблюдением с колокольни, движением разъезда днем до Михайловки, пригона оттуда крестьянами к вечеру гурта награбленного скота голов 100. Откуда возьмется вдруг 1000 красногвардейцев! А в местной самообороне, которой кто-то из доносивших сдуру, по дороге, рассказал, паника. На случай появления шаек, конечно, предупреждены – усилена бдительность, а затем – милости просим. Самооборону постарался успокоить. Более верные сведения – что от Николо-Козельска какие-то банды двинулись к немецким дозорам, чтобы преградить нам дорогу; вообще банды везде, грабят хуторян. Странно, говорят, что немцы заняли с боя Апостолово, а Кривой Рог и Николо-Козельск оставляют.

Утром прибыл Беспалов из Большой Каховки; в Бериславе и Большой Каховке банды по нескольку сот, в последней их штаб – кажется, отряд Маруськи. Мост есть, охраняется; один офицер остался следить, условившись с Беспаловым о встрече. Наружность Беспалова – одно упоение, типичный красногвардеец; пока разведчики очень хорошо работают.

Пароходов и больших барок и т. п. нет – большевики угнали на север; есть опасность, как бы не заняли Берислав немцы от Херсона. Вообще, главная трудность – не развели бы и не разрушили мост. Думаю, как организовать неожиданный захват переправы. Вот альфа и омега, а сопротивление вздор.

26 марта

Растерянность местной охраны перед нашим уходом под угрозами хулиганов, грозящих приходом большевиков, мнение о необходимости наиболее обеспеченным бежать. Успокаиваем, ободряем, но уж очень трусливы. Жалкий народ, не понимает своей силы.

Выступили в 8 часов. Солнечная погода. Небо чистое, синее. Юго-восточный ветерок. Мираж весь путь, идешь точно среди озер – всюду вода на горизонте. Шли частью рысью легко, без растяжек. Легкая дорога, а главное, сказывалась привычка. Большой привал в Новопавловке до половины третьего. В ней много пьяных – сказалась продажа водки из казенного завода в Давыдовом Броде. Прибыли в Давыдов Брод головой колонны в начале 18-го часа. Продажа спирта и водки сразу запрещена, по прибытии наряжен караул из непьющих. Не знаю, выйдет ли что, так как в каждом доме полно водки – начальствующих на всякий случай набодрил. Отряд Жебрака, шедший в часе расстояния, встретил нас своей чахоточной музыкой, егерским маршем – проходили со своим распущенным Андреевским знаменем.

Опять встретились, вернее, разминулись с австрийцами, которые небольшим отрядом – ротой с четырьмя пулеметами – двигались вдоль железной дороги от Херсона на северо-восток, занимая путь. Прошел незадолго до появления нашего конного отряда.

Мысль о переправе грызет. Какое тяжелое дело. Все эти большевики, все их окопы и пулеметы на той стороне. Пушек у них нет, а если бы и были, все это не стоит ничего. Дали бы красивый бой и легко перешли бы, но у них есть машинка Румкорфа, и простой поворот ручки одного нерастерявшегося человека может поставить нас в очень тяжелое положение и свести почти на нет всю громадную организационную работу, все труды, убить все надежды. Конечно, перейдем во всяком случае, но какою ценою – быть может всей артиллерии и прочей материальной части.

Легко понять мое состояние духа и всю работу мозга, в поисках успеха.

В приказе на завтра дал фальшивое направление через деревню Дунино с указанием переправы у м. Меловое – все равно офицеры не сумеют сдержать язык за зубами – авось их разговоры принесут пользу…

27 марта

Выступили в 8 часов. Ясный солнечный ветреный день. По дороге ни одной деревни, зато часто отдельные хутора, особенно ближе к Бериславу. Около 5 часов вечера подошли к месту, предположенному для ночлега – наметил разброску отряда по отдельным хуторам в глубину верст на 6. Это при предположенном ночном выступлении! Никто из штаба не встретил. Рысью выехал на поиски и не без труда нашел, а один из квартирьеров сообщил, что, по полученным сведениям, Берислав уже занят австрийцами, которых 500–400 человек с четырьмя пулеметами без артиллерии. Ожидают еще подкреплений и артиллерии, что мост в их руках, что Каховка и левый берег Конки занят большевиками, копающими окопы. Имеют артиллерию, стреляя по Бериславу. Решил не останавливаться, а немедленно двигаться, так как обстановка такова, что либо сейчас пройти, пока наша помощь нужна австрийцам и нападение для большевиков опасно, либо обречь на гибель все дело, если, получив подкрепление и артиллерию, сами завладеют, заградят дорогу. Переправы для грузов вблизи нигде нет. Конная артиллерия и конница уже стояли на квартирах. Приказал готовиться. Переговорил с Войналовичем – решил, что он с Жебраком поедет к австрийцам, скажет – идем домой бороться с большевиками, а овладевая переправой через Конку, просим остаться в стороне, потом сдадим переправу им. Сказал объяснить им, кто мы, что переправиться должны. Войналович уехал. В 18.30 ушла конная колонна и броневик. В 18.45 двинулась и вся прочая колонна; за это время она перестроилась, выделив вперед только стрелковые и пулеметную роты с патронными повозками (по одной на роту), за ними телефон и санитары, другая пулеметная рота и вся артиллерия. Вся же колонна обозов шла сзади под прикрытием службы связи и отряда Жебрака, выделившего в конный отряд взвод человек в 30, наиболее знакомых с переправным делом. Вскоре после начала движения, через ¹/₂ – ³/₄ часа, начали слышаться редкие орудийные выстрелы, а в темноте ярко сверкали необычайно высокие разрывы шрапнели.

В половине 8-го вернулся Войналович (с ним один германский унтер-офицер). Оказывается часа два назад побыл еще батальон немцев 21-го полка пешком из Херсона. Сильно устали. Роты слабые, но дисциплина хорошая. Немецкий майор очень интересовался, кто мы; условились, что мы займем участок правее их цепей, поставим артиллерию, а с рассветом начнем наступление. Мы настаивали иметь только свои части, но ночью трудно им было продвигаться, и они оставили одну свою роту.

Странное впечатление оставляло положение и переговоры – три стороны, три врага. Каждая сторона враждебна остальным двум, но случайным ходом обстоятельств вынуждена бороться совместно. Все время строил свое развертывание с учетом противодействовать измене; они также что-то очень пытаются иметь расположение, удобное для обороны против нас. Ввиду всего этого всех оставил ночевать на подводах вблизи окраины города Берислава, поротно, в две линии, 200 на 200 шагов, все наготове, все предупреждены против измены. Артиллерия ночью заняла позицию. Около 10 начали становиться на ночлег. Обоз верстах в двух от города вагенбургом, мы в домике на кладбище вповалку на полу, даже без соломы, со штабом полка; Войналович с двумя офицерами вблизи моста в каменном доме, там же артиллерийский наблюдательный пункт. Холодно, костры. Лошади почти не ели и не пили, люди тоже голодные. Артиллерия – горная, мортирная и легкий взвод на возвышенном берегу против моста, а один легкий взвод за серединой города – специально для артиллерии большевиков, отсюда, очевидно, лучше видно. Конница в домах по окраине.

Вперед должны были идти 1-я и 2-я роты, пулеметный взвод Максима, оба эскадрона и взвод Жебрака, все под командой Войналовича, все время рвавшегося вперед. Остальные оставались обеспечивать нас от немцев. Лег в час, сделав все распоряжения. Вечером изредка ружейная стрельба.

28 марта, Любимовка

В начале пятого утра роты полковника Войналовича начали в пешем строю, конница в поводу переходить мост. С утра обменялись с немцами офицерами для связи. Рассветает. Два одиночных выстрела. Артиллерия наготове. Просит броневик – двинули на мост, сам-то мост вынес бы, да доски гнилые, грозят провалиться в любую минуту – решил вернуть, хорошо, что броневик выехал только на начало моста. Придется перевозить на пароме – поручил это руководство Жебраку. В это время, в 6.30, получил от Войналовича достаточно неясное донесение, что ему нужно выслать вперед броневую машину и горную артиллерию для поддержки штурма и что противоположный берег реки Конки «занят». Кем? Судя по содержанию записки – большевиками. Приказал было открыть огонь артиллерии по противоположному берегу (не высылая горную, ибо что ей делать в низине между Днепром и Конкой), когда из расспросов посланного выяснилось, что берег занят нами и горная артиллерия нужна для преследования. Через десять минут получено донесение о занятии нами Каховки. Оказалось, большевики ушли еще ночью. Перед нами оставалось несколько прозевавших. Сейчас же было двинуто на тот берег все: легкая батарея и мортирный взвод, 3-й и остальные взводы пулеметной роты, команды связи и обоз с их прикрытием; обозы двигались довольно медленно к мосту. Прощальный разговор с майором Науманом, зашедшим в мой штаб у наблюдательного пункта. Просил передать благодарность в Новый Буг за наших раненых и о приеме будущих. Броневик опоздал; за мостом шагов 300 занесло песком мостовую дамбы на добрую четверть, если не больше; идти не мог – попросили австрийцев, пришел капитан и человек 30–40 австрийских саперов, принесли доски и, подкладывая их постепенно под колеса, перетянули броневик через песок по доскам (шел эти сто сажен не меньше часу), попав, наконец, на камни, весело и бодро побежал. Уставшие, недокормленные и недопоенные лошади тоже с трудом протаскивали обоз через песчаный занос. В Каховке почти вся масса населения встретила нас с восторгом и благословением, как избавителей – крепко насолили им большевики, взяли с них 500 000 рублей контрибуции, отобрали лошадей, платье, белье, съестное и т. п. Навезли нам подводы с хлебом в подарок, приготовили обед начальникам (уклонились, некогда было), все, что желали, было к услугам и добывалось точно из-под земли. Всячески выражались радушие и радость. Проходили город стройными рядами (пехота) с песнями. Много пристало сразу добровольцев, преимущественно учащихся старших классов (гимназистов, семинаристов), были и юнкера, офицеры, чиновники и т. п., всего человек 40. Только часам к 14 дошли головные колонны к Любимовке. Первоначально хотел остановиться в Каховке (имея в виду простоять два дня), но там решили стать немцы, отцепился от них.

Эпизод с конным отрядом – захват большевиками пяти человек из разъезда, двое пробилось, а трое в плену. Прорвавшийся доложил, что пленные разоружены; их намерены расстрелять. Заступничество одного красногвардейца, хотя и бесполезное, выиграло время. Послал эскадрон, наших освободили, 15 большевиков изрубили в конной атаке, остальные рассеялись. Это был 1-й Партизанский Приднепровский отряд. Взяли его красный флаг с надписью: «Смерть буржуям». Хорошее красное сукно, пошло на чакчиры одному из офицеров. При занятии противоположного берега прикончили одного заспавшегося красногвардейца, в городе добили 15 вооруженных, замешкавшихся или проспавших, да по мелочам и в Любимовке – всего им обошелся этот день человек в 32–35.

В Каховке много легких снарядов – не на чем вывезти, нет подвод, позабрали большевики, поуезжали беженцы, собирать долго, выставили караулы против захвата немцами.

По прибытии в Любимовку узнал, что у агентов Продовольственной Управы большевистского правительства находится не менее 830 тысяч рублей деньгами и свыше 400 тысяч рублей вкладами (чековые книги). Деньги крайне необходимы. Решил задержаться. Назначил комиссию (Семенов, Неводовский, Жебрак, Войналович, интендант, Гаевский) выяснить, откуда деньги, и наметить дальнейшее их применение.

Масса фуража Продовольственной Управы, дают даром, приказал кормить сколько съедят. Каховка – местечко, почти город. Есть недурные лавки, мощеные улицы, электрическое освещение, лучше Берислава – города. По приезде, часов в 16, узнаю о запрете вывоза снарядов – довольно нахального немецкого фендрика, сказавшего: «Отсюда ничего не будет вывезено». Решил идти немедленно к майору Науману. Довольно долго ждал переводчика. Выехал – темнело, фонари неисправны. У моста оставил автомобиль. Сам пешком до занятого немцами дома. Там оказался командир роты. Дал мне провожатого солдата связи, который не знал майора. После долгих опросов патрулей и блужданий добрались на противоположный конец города. Сказал майору Науману: «Когда вошли в город – конница захватила снаряды, поставили караул, послали за подводами, нагрузились, но явился немецкий караул и запретил. Я не претендую на все. Снаряды захватили мы». Майор сразу согласился – пожалуйста, берите все. «Все не нужны, только то, что на подводах». Договорились на 500 штук. Попросил записку, чтобы не мешал караул. Он сейчас же написал. Мое возвращение сопровождалось следующим эпизодом: исчез шофер с карабином; шинель – на месте. Совет австрийцев, охранявших мост, ночевать здесь. Видели близко большевистские патрули. Решил, конечно, ехать. Кричали, давали сигналы. Наконец шофер прибыл: оказалось, заждался, пошел сам нас искать. Темно, швыряло, влазили на косогоры. Часовые австрийцы останавливали всюду.

Очень красивая картина. Каховка вся в электрических огнях. В Каховке уже нашего караула не застал, сняли и подводы разгрузили, охранял уже только немецкий караул.

До Любимовки та же картина ночной езды; въезд в деревню в темноте не нашли, не туда попали, ездили по улицам, все спит, спросить некого; вдоволь наколесив, наконец нашли. Было уже половина первого. Поужинал, лег спать.

Любимовка – большая деревня, две школы, много хороших изб. В Каховке достали пудов пять бензина, смазочные масла, керосин, коломазь.

Ночью и с утра значительный ветер, особенно усилившийся днем, – весь переход от переправы до Любимовки в тучах песчаной пыли, почти песчаная буря. Пыль в глазах, в ушах, за воротником, в карманах – отвратительно.

И все же день великого торжества, день удач: перейден Днепр, переход которого еще накануне был таким спорным. Дальше – немало трудов и опасности, но много зависит от нас самих, а здесь – многое от обстоятельств.

Великий шаг сделан.

29 марта, Любимовка

В 13 часов смотрел добровольцев каховских, явились еще не все: есть еще мальчики лет по 15, преимущественно в артиллерии, в пехоте же все основательная публика. Но горе – почти нет запасных шинелей; в Каховке захватили их немного, штук 15 у большевиков, да есть у Жебрака, а здесь целый день бегали, даже похожего материала не нашли. Зато нашли довольно много рубашечного защитного материала и заказали спешно шить; что не успеем, увезем кроеное и в материале; поскорее бы одеть в солдатское. Ощущается недостаток белья.

В 14 часов ездил на автомобиле в Каховку с Неводовским и Дроном[198]; побрился, купили булочек в недурной кондитерской, препаршивый обед в клубе, но зато было безалкогольное пиво и сносное красное вино Трубецкого; интендант рыскает по городу, добыл много смазочного масла для оружия, керосину, пакли, тавот для автомобилей, можно теперь держать оружие в порядке все время.

В 16 часов при штабе комиссия насчет денег. Выяснена полная невозможность закупок и вывоза из Малороссии хлеба на север из-за германского соглашения с Радой; деньги решили временно взять, вернуть, если найдут нужным, а нам это жизнь – заплатим жалованье за апрель, а на еду хватит еще месяца на три. Уполномоченным шибко не хотелось расставаться с деньгами, да нам они очень необходимы.

В городе жители рассказывали о двух красногвардейцах Приднепровского партизанского отряда (разгромленного нашей конницей вчера) – они, очевидно, раньше отбились, не зная об участи своих, о занятии нами Каховки – явились искать свой штаб, расспрашивая жителей, не находя его на прежнем месте. Проходящие офицеры увидели эту картину, арестовали их в полном вооружении, по дороге с ними покончили (так до отряда и не добрались). Здорово насолили кругом большевики, все время приезжают хуторяне и крестьяне окрестностей даже верст из-за 40 с севера и юга, ища защиты, но что делать – наши лошади измучены, нужны целые экспедиции, а ехать дальше 20 верст – не в состоянии, не наша задача, нельзя задерживать свой путь частными, хотя бы и очень человеколюбивыми задачами. Интересно отметить, по рассказам жителей, тот панический страх, который мы внушаем большевикам, – жалуются, что их бьют, как зайцев. Довольно смело сопротивлялись немцам; но в ночь на 28-е, когда узнали о нашем прибытии, у них была паника и решили немедленно бежать. Немцы еще пощадят, а от нас нет пощады. Вчера приходили жители – отцы добровольцев, многие старались отговорить, иные же не препятствовали. Один сам привел своих двух сыновей: «Я служил, пусть и они послужат патриотическому делу».

Богатый край, всего сколько угодно, нет только сахару. Хлеб все время белый или полубелый. Чуть не весь отряд перешел на рыбный стол. Вчера чудных рыб прислали и нам замостцы.

Решил учредить форменный суд – подал мысль Жебрак и дал законное основание. Необходима покрепче узда для наших буйных. Помяло двух мортирщиков телегой. Одному сломало руку. Дано пособие, эвакуирован в Берислав.

30 марта, Любимовка

В 11 был назначен парад, но конница заболталась между улицами, и парад построился только в 11.40. 2-я рота, оба эскадрона, взвод конно-горный; знамя 2-го полка Балтийской дивизии – Андреевский флаг[199] красиво развевался на ветру.

Роздал два Георгиевских креста и шесть медалей за дела с большевиками. После маленький церемониал.

В 3 собралась опять комиссия о деньгах; написала протокол, выдала на ликвидацию 220 тысяч рублей наличными и 400 тысяч рублей по текущему счету. Себе взяли 600 тысяч рублей. Протокол подписали, обменялись расписками и разошлись.

Было несколько самочинных арестов, большинство отпущено – следующий раз буду отдавать под суд. Приказал предупредить последний раз в приказе. При отводе к нам один из евреев бежал и был пристрелен. Самоуправство, но все данные, что это великий мерзавец, однако все евреи за него горой. Все они теперь невинные. Свидетельские показания не-евреев и двух из пострадавших были убийственны. В конце концов ему поделом, но офицеров от таких самоуправств придется отучить.

К немцам в Берислав пришли пополнения, примерно батальон, артиллерия, много пулеметов. Как будто стали и к нам не столь благосклонны.

Пора, пора уходить…

Завтра в 7. Передал, чтобы рассказывали, что идем на Каиры.

Велись занятия; пулеметная стрельба.

31 марта

Выступили в 7.30 – во 2-й роте, бывшей в карауле, соседи разобрали подводы, пришлось собирать новые. С утра пасмурно, холодный ветер с востока, но вскоре небо очистилось, а порой солнце сквозь ветер пригревало. Уже тронулись, прошли верст 8, нагоняют на подводах 6 чехов пленных, просятся хоть без жалованья. Уходят от австро-германцев. Дважды в пути приезжали хуторяне из разных мест просить помощи против банд и оружия, но у нас у самих уже мало.

Богатый район. Кругом преимущественно хутора, деревнями редки. В хуторах каменные дома, службы прекрасные – черепица, чистота, культура. У одного вынесли, между прочим, продавать бублики – таких два года не ел, в пору Филиппову; местами выносили хлеб, сало, отказывались от денег; угнетение бандами разбойников невероятное.

Узнал – вчера вахмистр 1-го эскадрона познакомился в Каховке с сестрой поступившего к нам там офицера (вдова офицера же). Вечером спьяну женился, а утром даже забыл об этом; невероятно, но факт. В пути выяснилось, что колонии Вознесенская, где предполагался ночлег, уже не существует и ближайшая деревня Торгаевка – пришлось еще сделать верст 9, всего 50–51. Но в общем не трудно, дорога грунтовая, твердая, гладкая без подъемов. Ветер, двигались легко; тяжеловато только лошадям, негде пить, хутора разбросаны – шли без привала, и в Любимовке из-за холодной ночи много лошадей не пило. Верст 8 пехота шла пешком для тренировки. Колонна шла много рысью, всего раза 4 или 5 по 10 минут, прибыли в Торгаевку в 18.30.

Верстах в 9 от Торгаевки при дороге труп. Оказалось, в кавалерии один офицер встретил клеврета Алехина, который раньше его разыскивал и приговорил к смерти. С большевиками покончили, а его товарища, не столь виновного, крепко выдрали. Вот судьба – сам наскочил, разыскал свою смерть.

В Торгаевке узнаем от бежавших из Нижней Серогозы о бесчинствах местной красной армии, состоявшей из 25 человек, – взяли 11 тысяч общественных денег, терроризировали население (состоящее более чем из 4 тысяч человек!). Очень просили помощи. Послал желающих 20 человек из конницы и пехоты на подводах. На легковом поехал я, Неводовский, интендант и один из проводников-жалобников.

Выехали – уже темнело. Время неудачное, нужно было ночью, но и то уже оказалось, что о приходе нашем были предупреждены и бежали. Гнаться незачем. Уже ночь. Просьба местной интеллигенции, преимущественно эвакуированной Рижской гимназии, помочь сомообороне. Выпустил объявление о сдаче оружия, о падении большевистского комитета и вступлении в силу земства.

Заварив кашу, пришлось помогать. Оборона уже сорганизовалась: записалось много гимназистов. Обещал выдать завтра 10 русских винтовок. Был гимназический праздник. Набились в буфет, где шла организация и запись в оборону. Оригинальный колорит – дамские вечерние платья, мужские форменные, учебные и штатские – пиджаки и косоворотки демократов и наши походные формы и оружие. Во 2-м часу ночи все кончили. Выдали в распоряжение директора гимназии оружие и патроны, дали советы и уехали. Под шумок офицеры самочинно выдрали большевистского председателя комитета шомполами; приказали не кричать. Случайно узнал. Удивительно ловка эта молодежь; впрочем, он того стоит.

Сняли телефонные аппараты с Мелитополем, телеграфные электромагниты; предварительно наш пионер разговаривал от имени председателя комитета с заместителем Гольдштейна (начальник Мелитопольской банды).

Оказалось, что у Гольдштейна в деревне Веселое, где их сотни две-три, своего рода штаб. В общем получили известную ориентировку, но ничего очень существенного, боялись расспросами себя выдать.

Отмечаю, когда мы довольно долго задержались в Серогозах – нам прислали еще взвод на подмогу – налажено.

Около 9 приехали из Серогоз за винтовками. Дали 10 трехлинейных с патронами. Раздачи эти очень тяжелы – у нас самих всего штук 150 запасных. Когда колонна ушла, поехал на легковом в Серогозы, проведать, как там самооборона, – оттуда наискосок хорошая дорога на тракт, всего каких-нибудь верст пять крюку. Сдача оружия продолжалась все время, но вяло, однако с нашими винтовками вооружения почти уже было достаточно. Собирался волостной сход, который должен был дать людей для охраны и наладить порядок. Инертность, трусость и рабство массы поражает… Но есть надежда, что как-нибудь наладится среди учителей и гимназистов – есть хотя неопытные, но энергичные люди; помогут местные офицеры и солдаты – все обойдется.

На перекрестке дороги испортили обе перекрещивающиеся телеграфные линии, чтобы помешать большевикам взаимное осведомление.

1 апреля

Сегодня опять с одного более близкого хуторского поселка (1 верста) прибыли крестьяне с молоком, яйцами, салом, хлебом встречать и приветствовать своих «спасителей». Уплату отказались взять наотрез, извинившись, что мало вынесли, предлагали подождать пока принесут еще. Трудно представить себе все те мучения и издевательства, которые они перенесли, – это был систематический беспощадный грабеж имущества, продуктов, денег и полное разорение. Сравнительно недалеко от Калги, на одном из хуторов наткнулись на сбор скота для отправки его в Мелитополь, очередная реквизиция, обоих посланцев – мелитопольцев (один еврей, конечно) – отправили для выяснения их виновности, скот вернули по принадлежности. Счастье было видеть эту радость измученных, обездоленных людей; один начал молиться в уголку. И так весь путь отряда – встречается и провожается благословениями и восторгом одних, проклятиями и ужасом других и тупым безразличием массы; хотя, впрочем, не везде: где сильно поработали грабители, там удовлетворение бывало массовым.

Калга, куда прибыл отряд на ночлег, состоятельная, хорошая деревня, домов в 150, видна зажиточность, и, на редкость, не пострадала от бандитов; пропагандисты-гастролеры не встречали сочувствия, местный комитет оставался неизменным с первого переворота и на редкость: председатель – староста, секретарь – бывший сельский писарь. Почти идиллия. Народ в общем так напуган всяким появлением вооруженных, что и здесь часть поскрывалась, особенно женщины, пока им не разъяснили, что мы не враги. В Калгу опять прибыл ряд хуторян с мольбою о помощи – послали экспедиции, но только на одном фольварке, что у почтовой станции Калга, удалось арестовать для разбора вины, а троих, выскочивших с оружием, ликвидировали на месте. Из остальных мест вся эта рвань разбежалась, но пока не удалось захватить.

Куда завтра идти? Опрос надежных людей выяснил, что из Мелитополя все разъезжается, преимущественно на юг, что между станцией Федоровкой и следующей на север идут на Мелитополь «украинцы» (?) или большевики, мечущиеся, не зная куда; кажется, собираются дать отпор. Из Веселого тоже бегут. Нас меньше ждут южнее Мелитополя, туда надо идти. Опять же мы отрезаем их отход, испортив дорогу.

До Мелитополя в один день все равно трудно, пройдя 53 версты, прийти к вечеру; нас ждут по тракту. Решил идти через колонию Ейгенфельд на Акимовку (тоже осиное гнездо), ликвидировать их там (крюк очень маленький), а 3-го раненько на Мелитополь, чтобы попасть туда первыми (там много бензина). Есть ли там еще большевики – трудно сказать – слухи они распускают, что собираются драться, о своих силах «пужают», а как бегут – не догонишь; полная растерянность. Всех встречных и поперечных зазывают к себе, грозят, что мы всех вообще едущих и идущих расстреливаем, и есть болваны верящие, сами сознавались. Такие времена, такое бесправие и торжество силы.

На Веселую же гораздо больший крюк, к Мелитополю могли бы опоздать.

День тяжелого удара – возвращение Кудряшева (его приключение, арест в Лепетихе, угроза крестьян расстрелять за большевизм) – вести о Доне – Корнилов в районе Кавказская-Петровск (на Каспии); измена молодых казаков, поражения, расстрелы офицеров. Может, и преувеличено, но суть – едва ли. Эти показания дали два офицера, один из отряда, защищавшего Новочеркасск. Движение японцев; подход поляков к Воронежу. Бологовской поехал дальше. Маяком ему будут служить Симферополь и Ростов. Принципиальное решение – сохранить отряд до лучших времен. Что же делать непосредственно – обдумаем; пока же в районе Мелитополя немного задержаться. Надежда на помощь союзников, японцев больше, но какою ценой. Катастрофа Корнилова и Алексеева – это национальное несчастье.

Мое переживание – пройдя уже более половины пути, потерять точку стремления! И все же бороться до конца…

2 апреля

Выступили в 8, тот же сильный восточный ветер, та же ясная погода. Привал в Екатериновке, имение, крепко пограбленное большевиками. Верстах в 7 восточнее свернули с тракта на Ейгенфельд. На полдороге нас встретили на перекрестке колонисты из Александрфельда, горячо приветствовали, жалели, что не вынесли поесть. Один предлагал деньги (25 рублей) ординарцу. У входа в колонию Ейгенфельд триумфальная встреча – музыка, масса народу, зелень, бросают цветы. Пастор с женой и свояченицей встречает наш штаб, приглашает к себе, неловко отказать этому радушию. Останавливаем колонну – вся втягивается в улицу, – выносят молоко, хлеб, сало, яйца, раздают целые окорока, украшают цветами, штаб у пастора, угощение за сервированным столом, белая скатерть, вино – оставшаяся бутылка. В 12 часов ждали большевиков из Мелитополя за 120 тысячами контрибуции с волости – и ровно в 12 вошла с запада наша конница – избавители. Просили оружие организовать оборону, сказал заехать, если соберем в Акимовке.

В колонии своих большевиков очень мало – притесняла приезжая красная гвардия.

Колонна задержалась на час. Только что собрались выступать – донесение (на автомобиле от Войналовича) о появлении большевистских эшелонов на станции Акимовке. Приказал одной роте с легкой батареей идти немедленно переменным аллюром на поддержку, если бы таковая потребовалась, а остальным тоже не задерживаться, идя частью рысью. Сам на автомобиле. Приехал в местечко Акимовку – на вокзале все уже было кончено: шло два эшелона из Мелитополя на Акимовку. На запрос ответили, чтобы подождали, пока еще путь неисправен. Потом приготовились и вызвали. Должны были взорвать путь позади второго эшелона, а первый направить в тупик. Второй не удалось – раньше времени взорвали путь. Первый же приняли в тупик и встретили пулеметным огнем кавалеристов и с броневика, который стрелял почти в упор. Всюду вдоль поезда масса трупов, в вагонах, на буферах, частью убитые, частью добитые. Несколько раненых. Между прочим, машинист и три женщины. Когда пришел, еще выуживали попрятавшихся по укромным уголкам.

Пленных отправили на разбор в штаб к Семенову. Всего на вокзале было убито человек 40. Как жили большевики: пульмановские вагоны, преимущественно 1-й и 2-й классы, салон; масса сахару, масло чудное, сливки, сдобные булочки и т. п. Огромная добыча, 12 пулеметов, масса оружия, патронов, ручных гранат, часть лошадей (много убитых и раненых). Новые: шинели, сапоги, сбруя, подковы, сукно матросское шинельное, рогожка защитная, калоши, бельевой материал. Обилие чая, шоколада и конфект. Всего эшелон был человек около 150 – следовательно, считая пленных, не спасся почти никто. Вскоре запросился по телеграфу эшелон большевиков с юга, хотели его принять, но на разъезде южнее Дмитровки его предупредил, по-видимому, кто-то из бежавших – он не вышел с разъезда и вернулся. У нас без потерь, одному оцарапало палец, у другого прострелен бинокль, но выбыло 5 лошадей, второй эшелон отошел после взрыва и скрылся из виду.

К вечеру были передопрошены все пленные и ликвидированы; всего этот день стоил бандитам 130 жизней, причем были и «матросики», и 2 офицера, до конца не признавшиеся в своем звании.

Отряд сосредоточился в Акимовке часам к 17. Селение большое, устроились очень недурно, кровати. Выбор направления на Акимовку оказался очень удачным.

3 апреля

Начинало светать – стук в окно – донесение о снятии «заставы». Поднял всех, телефон в полк – не отвечает – послал, благо близко. Вся артиллерия, кроме взвода у вокзала, уже стояла на север, пристрелка конно-горной по будке, к которой подходил поезд; остановился, вышли цепи. Цепи остановлены и бежали от двух шрапнелей. Огонь большевиков – 2 легких с поезда, по трубе, разброс, масса неразорвавшихся, зажигательные (все без разбора по городу), убита одна еврейка. Части были подняты по тревоге и распределены – пулеметная рота заняла север, восточную окраину деревни, 1-я стала уступом за левым флангом, 3-я сначала оставалась во внешнем охранении, потом была стянута в район штаба полка, а вторая рота с частями Жебрака под его начальством (кроме взвода, что в коннице). На станции артиллерия вся смотрела на север, обозы сосредоточены на северо-западной окраине, у дороги на Ейгенфельд. Постепенно поезд, отогнанный снарядами, отошел за перегиб местности. Конный отряд в 8-м часу двинулся в обход в направлении на Дармштадт, отряд должен был выступить в 9 часов, как было раньше решено. Но выход задержался, так как мы не имели сведения о вывозе оружия со станции (повывозили конфекты, шоколад, калоши, дамскую обувь, а существенное, самое важное – задержали…). Колонна выступила в начале 11-го. Броневик шел с конницей по дороге левее и рядом с полотном.

К началу движения конницы банды высадившиеся из эшелонов (2), растянули длинную, редкую, охватывающую цепь, по линии колония Дармштадт, колония Гутерталь и почти до русла Тащенак. Продвижение конницы совершилось с перестрелкой: двигаясь в направлении на Дармштадт, эскадроны, прогнав несколькими шрапнелями конно-горной цепи, на участке между Дармштадт и дорогой Гутерталь, Иоганнесру, прорвали цепь, разделили ее и, заходя в тыл, грозя окружением разрозненных групп, принялись их уничтожать; в то же время конно-горная стреляла по поезду, причем одна граната попала почти в платформу, большевики частью успели сесть на эшелоны и уехать, частью разбежались в дикой панике, кидая сапоги, шинели, портянки, оружие, спасаясь по разным направлениям. Уничтожение их продолжалось, в плен не брали, раненых не оставалось, было изрублено и застрелено, по рассказу конницы, до 80 человек. Броневик помогал своим огнем по цепи. Когда дело было кончено, броневик вернулся к колонне главных сил, а конница пошла через Иоганнесру на вокзал Мелитополя, с целью обойти с запада и севера.

В этой операции конница потеряла 5–6 убитых и раненых лошадей и был легко ранен в ногу серб-офицер Патрик.

Перед выступлением главной колонны часть имущества, что не могли поднять, была продана на месте (чай, калоши), часть роздана на руки. Тронулись в начале 11-го.

Подход к Мелитополю – сплошное триумфальное шествие; уже в деревне Песчаное (пригород) встретили толпы крестьян с хлебом-солью и приветствиями; ближе к городу – еще хлеб-соль, в городе улицы, проходящие на вокзал, запружены. Делегация железнодорожников с белым флагом и речью – приветствие избавителям, еще хлеб-соль. Цветы, приветственные крики. Входили спасителями и избавителями. На вокзале депутация инвалидов с приветом. Большевики бежали спешно на Антоновку, оставалась подрывная команда анархистов и еще кое-какие мерзавцы, которых частью перебила, частью арестовала вооружившаяся железнодорожная милиция.

На квартиры стали в предместье Мелитополя в Кизьяре, в районе вокзала. Меня с Несводовским и адъютантами пригласил к себе инженер К. Квартира была пуста, все было вынесено в ожидании боя, так как эти банды похвалялись, что дадут нам бой; квартира – мерзость запустения. Настроение всей массы железнодорожников до нашего прихода было ужасное: измучены, терроризированы, озлоблены – много помогали в розысках и ловле анархистов и большевиков. В Мелитополе нашли громадный запас новых обозных повозок – решили заменить все потрепанные повозки, бензину мало, фуража много.

Намечается довольно большая прибыль добровольцев. Прибыли в Мелитополь в 15.30.

4 апреля, Мелитополь

Утром прискорбный инцидент – один капитан пионерного взвода застрелен жителем из револьвера: ехал совершенно пьяный верхом по путям, стрелял, был задержан часовым, угрожал стрелять, была отнята винтовка; тогда взялся за шашку, но был смертельно ранен выстрелом из револьвера бывшим поблизости жителем. Житель задержан. После производства дознания выпущен, но револьвер отобран – почему не сдал по объявлению.

Рано утром в Акимовку были посланы локомотивы и рабочие вагоны для исправления пути и вывоза из Акимовки захваченного поезда и прочего подвижного состава. Невывезенное сразу имущество было оставлено на вокзале Акимовки и сдано Жебраком под охрану местных властей. Вчера поздно вечером все это прибыло на подводах в Мелитополь. В нашем распоряжении оказалась одна блиндированная платформа, которая и прикрывала с поставленным на нее пулеметным взводом эвакуацию Акимовки.

Около 14 часов был у городского головы, разговаривал об организации милиции – впечатление, что очень мало на месте энергичных, смелых людей. Все запуганы до безобразия. Голова говорил между прочим, что в городе большая тревога – боятся нашего ухода. Дал несколько советов об организации милиции.

Днем начали поступать донесения по телефону из Акимовки, что к ней подходят эшелоны матросов; самые дикие слухи росли, внося в измученное население тревогу. Самый интересный слух – из Крыма движется 600 000 армия красногвардейцев… Прибывшие поезда тоже доносили, что не очень спокойно, но, когда наша блиндированная платформа оставила Акимовку и мы еще не знали, где она, с разъезда Тащенак пришло донесение по фонопочте от железнодорожников, что к разъезду подходит большевистский эшелон.

Ясно было, что слухи эти все панические и вздорные, но самую возможность факта – приближение большевиков – отрицать окончательно было, конечно, нельзя. После данного им урока мы настолько в это не верили, что никаких особых мер охраны даже не принимали, но с этими сведениями, как бы они ни были преувеличены, совсем не считаться нельзя, эшелон мог подойти – нужно приготовиться; решено офицеров вызвать из города, сосредоточить в фруктовом саду у балки Песчаная, выдвинуть роту, взвод конницы и взвод легкой артиллерии и вести разведку на фронте от реки Молочная через хутор Тащенак, колония Иоганнесру, столбовая дорога. Северное направление наблюдать только заставами, так как большевики, покинув Антоновку, ушли на Токмак; на разъезде Терпение иметь паровоз с 12–15 вооруженными железнодорожниками, а на разъезде Тащенак – блиндированную платформу с пулеметами, связанную со штабом телефоном. На случай, если бы большевистский эшелон решил подойти близко, например в бронепоезде, подготовлен был локомотив и вагон с рельсами для устройства крушения и последующего уничтожения эшелона. С посылкой за офицерами вышло не гладко – собирая офицеров, либо ординарец ерунду наговорил, либо кто из добровольных помощников-жителей, кричали по улицам, чтобы отряд собирался, что наступают большевики и т. п. Началась настоящая паника. Милиция сразу побросала винтовки и разбежалась; едва успокоили население.

В 16 часов отряд, под командой подполковника Почекаева[200], выступил вперед по фруктовому саду. Обстановка к этому времени выяснилась: оказывается, наша блиндированная платформа доходила почти до станции Сокологорное, занятой бандами; потом поезд большевиков следовал за ними. Велась перестрелка пулеметами, враги стреляли артиллерией, но попадали почти все в свой поезд, давая чудовищный недолет, – наши умирали со смеху, видя эту стрельбу. Верстах в двух с половиной южнее станции Акимовки они сняли районные рельсы и увезли под огнем большевистских разъездов. Когда оставляли Акимовку, разъезды уже подходили к станции. Вот все достоверные сведения – ясно, что дальше этого разобранного пути поезд не мог пройти, а занять они могли только Акимовку.

Предполагаю на завтра послать конный отряд в Иоганнесру, чтобы захватить большевиков, если будут приближаться; устроить крушение севернее переезда Тащенак, дальше от города, и глубже обойти место крушения с тыла. Отряд выступает в 9 утра.

Днем часов в 17–18 запрос о приеме поезда с делегацией немцев – очевидно, их части имеют в виду сойти к Мелитополю. Приказали ответить о приеме к 10 часам 5-го.

Квартира наша вновь обставилась – внесена мебель, картины, рояль… Уютно, комфортабельно; утром взял горячую ванну – блаженство после стольких дней похода.

Вечером собирались служащие, коллеги К. Прекрасно пел его помощник. Давно уже не приходилось слышать ничего подобного. Повеяло старым, довольным временем. Вообще прием радушия исключительного.

Понемногу город очищается от бандитов. В Акимовку из Мелитополя приехал на автомобиле офицер, сказался бежавшим. Там, однако, был опознан солдатами крымского конного полка; один солдат, увидев его, сразу в морду – оказался вовсе не офицер, а убийца командира, похитивший его же шашку после убийства. Расстрелян.

Железнодорожная охрана (все низшие служащие) арестовали типа, призывавшего бить буржуев, анархист. Случай разобран, расстрелян.

Мелитополь дал многое, есть военно-промышленный комитет, получили ботинки и сапоги, белье; из захваченного материала шьем обмундирование на весь отряд – все портные Мелитополя загружены нашей работой, посторонних заказов не берут.

5 апреля, Мелитополь

Ездил утром смотреть заставу в саду у балки Песчаная – пришлось переставить артиллерию, чтобы обстреливала подходящий поезд прямо в лоб.

В день прибытия в районе было выпущено объявление о свержении власти большевиков и уничтожении всех их декретов. Вся гражданская власть была передана в руки городской думы и волостных земств; городской думе предложено было сорганизовать самооборону сильной милицией, на станции организована железнодорожная самооборона. Оружие от населения отбиралось и передавалось самооборонам. Часть оружия выдавалась в волости.

Кажется, между 13–14 часами прибыл блиндированный немецкий поезд, а за ним их первый эшелон – остались на станции. Разговоры с ними вели Войналович с Жебраком – я уехал в город, уклонившись таким путем от этой невеселой встречи. Немцы на этот раз, очевидно, вполне доверяли нашей лояльности, ибо, как шуба, влезли на станцию – но нам нет другой политики пока. На офицерах эта встреча отражалась тяжело, многие нервничали, – во избежание столкновений приказал снять всю охрану и внешнее охранение против большевиков, передав вокзал железнодорожной охране; охранение в Акимовке взяли на себя, естественно, немцы своим немедленным туда продвижением. Выступление конного отряда было отменено еще утром при сведениях о прибытии немцев. Завтра решил вообще оставить город и перейти в деревню Константиновку, где и ждать окончания портняжных заказов.

Хоронили убитого офицера конно-пионера. Бесславно погиб, но похороны получил почетные: металлический гроб, венки, трехцветные флаги на гробе; масса жителей, цветы, зелень, много участия и сочувствия отряду в поминовении усопшего.

Вечером железнодорожное общество и мы собрались вместе, тот же уют, прекрасный ужин, прекрасное пение, но уже не то настроение, отравленное немецким приходом. Прощальный характер собрания (наш уход).

Особенно реагировал К., резко говорил с немцами, не ведя вначале необходимой политики, слишком опирался на нас, на наши прежние распоряжения; приходилось его уговаривать вести политику, идти на уступки, ибо это могло в конце причинить вред даже и нам. Что делать, терпи, пока время не пришло: выдержка – это все.

6 апреля, деревня Константиновна

В 9 часов отправился обоз, выступление боевых частей в 14 часов. Так как немцы все время наблюдали за нами и у них, очевидно, немало агентов, решил двигать вею колонну, но по частям, разными улицами, чтобы затруднить подсчет сил. Странно, что немцы, всегда так прекрасно осведомленные, преувеличивают много наши силы, считая их не менее 4–5 тысяч (из их разговоров).

Утром отправился к немецкому генералу (начальник 15-й ландверной дивизии), поговорить о положении перед уходом, главная цель сгладить обострение их с железнодорожной администрацией, если бы таковое обнаружилось. Сказал о вооружении населения – о самооборонах городской и железнодорожной, спрашивал о нашем направлении, откуда и прочие обычные вопросы, ответы также обычны. Немцы корректны и любезны, никаких трений. Переводчик немецкий офицер Генерального штаба – с ним интересный разговор (предупредил, что частное его мнение); сказал скорее уходить, что настроение украинской власти против нас враждебное, что он очень симпатизирует нашим целям устраивать порядок своими силами, но они могут получить приказание о разоружении. Считают они нас 5 тысяч. Понимает, что им никто не будет благодарен за усмирение. Что в Великороссию не пойдут, разве пригласят, но, может, и тогда не пойдут. Весь тон и отношение к нам полны личного уважения, но в полной уверенности, что мы не преследуем широких патриотических целей или что выполнение их невозможно.

Я со штабом шел по главной улице, во главе первой роты со знаменем и музыкой. Немало народа (и простого) встречало колонну, поклоны, приветы, одна женщина крестила. За эти дни определились ясно симпатии народной массы к нам, население ждало избавителей, откуда бы они ни пришли, и пришло избавление от русских регулярных войск; все симпатии, вся радость спасения отдана вам, своим.

Если бы пришли немцы или украинцы первыми избавителями – то к ним были бы направлены общие симпатии, а теперь пришли иноземцы, и появление их почти во всех группах населения произвело тягостное впечатление, оскорбление еще сильного патриотизма.

Идти впереди немцев, своим появлением спасать, вторичным появлением немцев будить патриотизм – вот наш триумф, наша задача.

Перед моим отъездом делегация немецких граждан – русскоподданных Мелитополя – благодарила за спасение. Два штатских и барышни с букетом, благословение отряду и пожелание успеха.

7 апреля, Константиновка

В Мелитополе с помощью населения изловлено и ликвидировано 42 большевика.

Странные отношения у нас с немцами; точно признанные союзники, содействие, строгая корректность, в столкновениях с украинцами – всегда на нашей стороне, безусловное уважение. Один между тем высказывал – враги те офицеры, что не признали нашего мира. Очевидно, немцы не понимают нашего вынужденного союзничества против большевиков, не угадывают наших скрытых целей или считают невозможным их выполнение. Мы платим строгой корректностью. Один немец говорил: «Мы всячески содействуем русским офицерам, сочувствуем им, а от нас сторонятся, чуждаются».

С украинцами, напротив, – отношения отвратительные: приставание снять погоны, боятся только драться – разнузданная банда, старающаяся задеть. Не признают дележа, принципа военной добычи, признаваемого немцами. Начальство отдает строгие приказы не задевать – не слушают. Некоторые были побиты – тогда успокоились, хамы, рабы. Когда мы ушли, вокзальный флаг (даже не строго национальный) сорвали, изорвали, истоптали ногами…

Немцы – враги, но мы их уважаем, хотя и ненавидим… Украинцы – к ним одно презрение, как к ренегатам и разнузданным бандам.

Немцы к украинцам – нескрываемое презрение, третирование, понукание. Называют бандой, сбродом; при попытке украинцев захватить наш автомобиль на вокзале присутствовал немецкий комендант, кричал на украинского офицера: «Чтобы у меня это больше не повторялось». Разница отношения к нам, скрытым врагам, и к украинцам-союзникам – невероятная.

Один из офицеров проходящего украинского эшелона говорил немцу: надо бы их, то есть нас, обезоружить; и получил ответ: они также борются с большевиками, нам не враждебны, преследуют одни с нами цели, и у него язык не повернулся бы сказать такое, считает непорядочным… украинец отскочил…

Украинцы платят такой же ненавистью. Они действительно банда, неуважение к своим начальникам, неповиновение, разнузданность – те же хамы.

Украинские офицеры больше половины враждебны украинской идее, в настоящем виде и по составу не больше трети не украинцы – некуда было деваться… При тяжелых обстоятельствах бросят их ряды…

Кругом вопли о помощи. Добровольцев в общем немного; поступило в пехоту человек 70 – для Мелитополя стыдно, намечалось сначала много больше – пришли немцы и украинцы, успокоились, шкура будет цела, или полезли в милицию – 10 рублей в день.

Интенсивно ведется шитье.

8 апреля, Константиновна

День разочарований.

Вчера упорные телеграфные слухи с разъезда Утмач об офицерах, едущих к нам на соединение. Утром послал автомобиль – никаких следов, никто ничего не видел, даже и близко, какая-то ерунда.

Можно было достать здесь 300 тысяч рублей в военно-промышленном комитете, интендантские суммы от ликвидации имуществ; заведующий сам предлагал, намекал прозрачнейше, но слышавшие это офицеры не передали. Интендант промолчал – сегодня все это узнал, – поехал к С. (у кого были деньги). Поздно, уже украинцы наложили руку, даже задним числом нельзя ничего. Сам С. жалел, что попадутся украинцам, да что делать…

Узнал об этом у Русского общества, приславшего делегацию часов в 18, программа – всероссийская. Спрашивали, что могут для нас сделать. Сказал – на местах готовить умы, для меня же связать с общественными деятелями крупных центров, ибо для меня важны три кита: деньги, добровольцы, огнестрельные припасы.

Обедал в ресторане. Разговор с украинским комендантом. Помогу, если будут грабить жителей. Он просил, если нужно будет расстреливать, дать людей, кто мог бы не дрогнуть при расстреле, – ответил: роль исполнителей приговоров не беру, расстреливаем только своих приговоренных. «Имею большие полномочия приказывать всем германским и украинским войскам в районе». – «Приказывать не можете». – «Могу». – «Можно только тому, кто исполнит, я – нет». – «Вы обязаны» – «Не исполню!» – «Вы на территории Украины». – «Нет. Где войска и сила, там ваша территория. Мы же идем по большевистской и освобождаем». – «Никто не просит». – «Нет, просят. Мы лояльны, не воюем, но должны с войны вернуться через ваши земли».

Еще много прекословил, не совсем трезв. В конце концов просил помощи окружным селам и деревням; я согласился охотно, если помощь в направлении нашего пути. Наконец разошлись, оба, очевидно, недовольные друг другом. Вечером в оперетте масса офицеров. Вообще за время Мелитополя поведение корректное. Играли как полагается в провинции, но некоторое было недурно. Ужин в ресторане, пьяный комендант (по рассказам, ему в конце разбили голову стаканом).

Немного жаль покидать Мелитополь. Другая жизнь, отдых нервам. Хотя мне нет отдыха. Всегда окружен врагами, всегда страх потерпеть неудачу, каждое осложнение волнует и беспокоит. Тяжело…

9 апреля

Погода все дни прекрасная, но ветер, изводящий восточный ветер.

Утром телеграмма из Бердянска с просьбой о помощи – инвалиды выкинули большевиков, подпись Абальянц[201].

Может быть и провокация. Заехал в город, взял френч (100 рублей за фасон и приклад). Прощальные визиты – и в поход. Езда на автомобиле ужасна, все время пришлось менять шины, новых нет, заклеили тряпками, как пластырем, привязав веревками, – опять плохо. Так мучился до села Покровка, где удалось настигнуть хвост колонны, уходящей с привала, сел на предложенную мне лошадь и поехал вперед. Автомобиль еще долго маячил, обвивал шину веревками и едва добрался до ночлега… Хорошо, поспел в конный отряд.

Между колониями Владимировка и Богдановка (болгарская) встретил на автомобиле делегацию от инвалидов Бердянска[202] – подтверждая телеграмму о свержении советской власти, просили Христом Богом скорей послать артиллерию, так как у них нет пушек, а матросы безнаказанно громят город с гавани, укрепив две шестидюймовые пушки на лайбах. Кто же пошлет одну артиллерию? Повел их в штаб в Богдановку вместе с Войналовичем выяснять обстановку. «Кто руководит обороной?» Назван ряд лиц, частных. «Я военный, специалист. Могу с доверием относиться только к специалистам. Разве нет офицеров?» – «Есть, много». – «Кто же командует?» – «Полковник Черков». – «С усами и бородой, среднего роста?» – «Нет ни бороды, ни усов». – «Что на погонах?» – «Без погон…» Сбить не удалось, выяснилось, что это тот. Очевидно, нет провокации. Завтра рано прибыть все равно не можем, только к ночи, а это с артиллерийской точки зрения бесполезно. Решили идти 10-го в Ногайск, а на рассвете 11-го, часов в 5, выступить и рано утром прибыть. Послал Черкову записку держаться, успокоить испуганное население и терпеливо ждать. Артиллерии все равно прислать отдельно не мог, тем более одна-две пушки на автомобиле. Делегация уехала…

Богдановка – богатейшая болгарская деревня. У нашего хозяина каменный дом с городской приличной обстановкой, смесь с крестьянской простотой: зеркало, буфет модерн, масса стульев… Многие жители живут очень богато.

Богдановка – штаб. Конница, лазарет, связь с Владимировкой – где все прочее.

10 апреля

Утром опять делегация Бердянска, но офицеры. Те же разговоры, те же просьбы – лететь не можем.

Хозяин ничего не взял, отказался от уплаты – положим, основательно богатый…

Сегодня двигался с конным отрядом. Недалеко от Ногайска встретил автомобиль с Черковым. Мою записку он получил. У них настроение не сдаваться, но все же тревога и неуверенность в массе «защитников». Еще утром, рассмотрев карту, увидел, что идти на свету нельзя, вся дорога наблюдается с моря, а потому решил выступить ночью, часов в 10 вечера. К рассвету иметь уже артиллерию всю на позиции, подведя к городу конницу и одну роту, а весь отряд оставить в колонии Ивановка, чтобы не втягивать его в город и иметь свободу действий против покушений со стороны Новоспасское или Петровское, откуда, по сведениям, большевики могли ожидать помощь. Для защиты же набережной и собственно города у инвалидов своих сил и так достаточно. Но Черков убедительно просил, как видимый признак помощи, послать хотя броневой автомобиль с мотоциклетками; это же послужит опорой для инвалидов. Теперь, когда возможность ожидать провокацию исчезла, я согласился.

Прибыв в Ногайск, арестовали советы, восстановили думу, захватили тысяч 20 советских денег, городские – вернули думе. Выловили еще несколько мерзавцев. Тут получили сведения, что суда из Бердянска, по-видимому, ушли с рейда.

Оставив отряд в Обиточном (2 версты восточнее Ногайска) и условившись о ночном марше, сам отправился с Неводовским и батарейным командиром для ознакомления с положением на местах и выбора артиллерийской позиции. С нами пошли: броневик и два мотоцикла, все в распоряжении Черкова.

Дорога прекрасная, ровная. Справа то показывалось, то скрывалось море, Азовское, но все-таки южное море, скрашивавшее унылый вид степи. Серое море в легкой мгле.

Позиции выбрали в районе маяка и кладбища. Осмотрел их позиции на набережной, достаточно неостроумно устроенные; посетил их «штаб», в котором царил хаос, вмешательство миллиона людей, претендующих на право все знать и распоряжаться, не только военных, но и штатских, представителей политических партий (рабочих организаций).

Картинный объезд позиции с Абальянцем!!! Броневик был встречен овациями, и его появление внесло в население уверенность и успокоение – видимый залог пришедшей помощи. Наш автомобиль приветствовали, но не слишком; мало публики на улицах (разбежалась по окрестностям).

Разрушения есть значительные, но редкие; в общем город не очень пострадал. Матросов и след простыл – суда ушли, говорят, в Мариуполь.

Около 6 пригласил к себе обедать бельгийский консул, состоятельный человек, накормил отлично, удивил радушием. Засиделся поздно, и уже часов в 9 поехали навстречу колонны. Встретил их уже по выходе с ночлега, на походе. Весь отряд приказал сосредоточить в колонии Ивановка (по местному Куцая), на позицию выставить только взвод лепкой и взвод мортир с прикрытием их из двух кольтов, что при легкой батарее, а одну роту (3-ю) поставить для порядка в городе, придав ей броневик и мотоциклеты, имея в виду роторы менять. Назначить комендантом Жебрака, вручив ему в городе военную власть, подчинить ему роту и броневик, устроить комендатуру и вербовочное бюро. Проехав впереди колонны в Ивановку, подождал Войналовича, передал ему все распоряжения относительно начальника гарнизона, комендатуры, вербовки и прочее, а затем уехал опять в «военный штаб» в Бердянск, согласовать все распоряжения. Был 3-й час 11-го…

11 апреля, колония Ивановка у города Бердянска

Почти всенощное бдение: приехав из Куцой – обратно в Бердянск, в «штаб»; сидел почти до 6 часов – условился об очищении от сора мужской гимназии, где должна была разместиться дежурная рота, Жебрак, комендатура, бюро, комиссия по сбору имущества. Условился о высылке провожатого роте…

Около 6 выехал на автомобиле в Куцую, где и лег, наконец, спать.

Одновременно с посылкой к нам посылалась депутация к австрийцам, те было обещали, но не пришли своевременно; вчера же к вечеру узнали, что запрашивается эшелон к приему. Для нас зарез… Просил Абальянца ответить, что пришел наш отряд и помощи австрийской не нужно. Так им и телеграфировали. Проснулся – сообщают: уже австрийцы в городе, грустно. В 11.30 поехал выяснять положение.

Взаимные соотношения: исполнительный комитет и видные деятели инвалидов с нами в дружбе, помогают во всем; город же ведет политику, желая спасти арестованных комиссаров, инвалиды настаивают на их казни. Мы чувствуем себя не вполне хозяевами; с приходом австрийцев комиссар опирается на них, и ввиду того, что большевиков скинули инвалиды сами, заигрываем с ними, говоря любезности, обещая поддержку, настраивая против австрийцев и украинцев. Дело идет успешно. С получением снарядов, патронов, разного имущества обстоит довольно благополучно, совместно обходим украинцев, но важно получить толику из захваченных 12 или 22 миллиардов рублей (суммы так и не определили). Все время бегал и разговаривал по этому вопросу и об организации инвалидной самообороны. С самообороной обстоит так: все руководители инвалидов понимали, что в тревожное время они вооружили беспорядочно разный сброд, что надо их разоружить, оставив оружие только в надежных руках – в этом достигнута у нас общая гармония, но прибытие австрийцев меняет дело – могут потребовать разоружения, ищем переговоров с австрийским командиром и принципиально достигли согласия, требует только определить списки, дать внешние знаки. Вопрос о разоружении – уже дело инвалидов.

С прибытием австрийцев я вообще уклонился от какого бы то ни было распорядительства. Артиллерию приказал убрать, как только поставят свою австрийцы, а роту выведу завтра утром – сегодня задержалась приемом добровольцев. Вообще, завтра с утра ничего боевого в городе не останется – все в Куцую. А послезавтра уйдем дальше.

Днем инвалиды, опасаясь освобождения арестованных под влиянием политических партий, или передачи их гражданскому суду, просили передать их нам. Освободили двух, которые, с риском для себя, воспротивились избиению офицеров, задуманному в период господства матросов.

В думе было специальное заседание вечером, вопль шел, набросились на представителей инвалидов, те отгрызлись, ругали управу и думу за ее двусмысленную политику и разошлись недовольные друг другом, признав, что укорами и спорами дело не поправишь и разрушенных домов не восстановишь. Два ока за око…

Перед возвращением к себе в Куцую поймал меня австрийский гауптман: по распоряжению Рады все деятели большевизма должны арестовываться и отправляться на специальный суд в Одессу. Мы не можем казнить. Как офицер, он вполне понимает, что их нужно убивать, но как исполнитель воли начальства, обязан мне заявить настоятельно: комиссаров, еще не казненных, передать ему; дружески переговорили, и, так как все, кого нужно было казнить, – были уже на том свете, конечно, обязательнейше согласился исполнить все…

С деньгами неважно; в некоторой небольшой части инвалидов, примыкающих к рабочим кругам, вернее примкнувших к ним фронтовиков, ведется против нас агитация, стараются натравить на нас, распуская сплетни. По той же причине инвалиды остались без председателя Панасюка, их головы и сердца, пользующегося огромным влиянием. Исполнительный комитет решил назавтра в 9 собрать собрание (пригласили и меня). Вопрос о деньгах мог решиться только после заседания вновь избранного исполнительного комитета, как и вопрос о наших снабжениях – кто-то работает против.

В «военном штабе» кавардак, Черков на побегушках, всеми хочет заправлять Абальянц, но это не вполне удается; кокетничает своими царапинами, перевязанной губой, эту ссадину можно было даже коллодиумом не заливать. Через два-три слова упоминает о ранении. Для нас забавно…

Собственно организации никакой, но пишушие машинки есть…

Чудные лунные ночи, чудные дни, море, деревья в цвету, так хочется отдыха и покоя, солнца и весны; а впереди заботы, бои и кровь, кровь без конца.

Приглашен на дачу купаться в грязевом лимане… Мечты…

12 апреля, колония Ивановка

С утра на собрании инвалидов (в том числе и все вообще солдаты и офицеры). Театр набит битком, трудно протолкаться, но меня устроили сидеть на скамье, выказывая большое внимание. Собрание как собрание, тот же крик, шум, беспорядок, та же потеря времени.

Двойченко делал сообщение о целях и задачах отряда, но слишком много говорил о немцах и австрийцах – много звучало враждебности, если передадут – нехорошо. Были вопросы из публики, стараясь настроить против нас, но прения были сразу прекращены председателем, все успокоились и ушли под аплодисменты. После выбора нового исполнительного комитета началось закрытое заседание – я ушел.

Совместное заседание – представителей инвалидов, моих (Жебрак и я), австрийцев и украинцев – не состоялось: по уходе с первого заседания узнал – пришли немцы, украинец задрал нос, в конце концов мне все равно – пусть инвалиды сами отстаивают свою самооборону.

К вечеру получили все, что хотели, только сахару всего 100 пудов вместо 600. Снаряды (1000 горных), патроны, шинели, амуниция, сапоги и т. д. Абальянц помогал. С автомобилями не уступают. С деньгами плохо, обещано выяснить завтра – по-видимому, исполнительный комитет уклоняется. Украинский комиссар протестует против взятия лошадей, напустился на Абальянца, чтобы я вернул, а если инвалиды не сумеют, то он примет меры, – а комбинацию из трех пальцев хочешь? Абальянц пришел ко мне – что делать? «Запросите начальника конного запаса письменно, за номером, тот ответит тоже письменно мне о возвращении лошадей, я отвечу тоже за номером письменно, а там ищи ветра в поле». Решил так и сделать. Подробность – украинский комиссар сказал: «Если Дроздовский пришел по зову, то пусть требует с города возмещение расходов, а лошадей брать нельзя!»

Офицерство записывается позорно вяло. Всего человек 70–75 для Бердянска, считая и учащихся, и вольных…

Звал по аппарату днем К. – хотел передать что-то важное от атамана Натиева. Не понимаю, но нужно увидеться, к тому же еще одну попытку о деньгах… завтра колонна выступит в 11, а я в Бердянск, откуда прямо в Новоспасское.

13 апреля, Новоспасское

Колонна выступила в 11. Я же на автомобиле поехал в Бердянск для добычи денег и для свидания с К. С деньгами ничего не вышло – Абальянц все обещает какие-то заседания, а вернее, водит за нос; ясно, что, использовав обстоятельства, приход австрийцев и свою безопасность, решили забыть о помощи… Деньги улыбнулись.

К. приехал только часа в 3. С Натиевым ничего интересного, простое недоразумение – приняли за другого Дроздовского, тоже полковника Генерального штаба, и искал свидания, как с другом. Привез, правда, интересное – телеграфное донесение немцев (15-й ландверной дивизии) о нашем отряде из Мелитополя; между прочим, они оценивают наши силы в 5 тысяч, из коих 2 тысячи офицеров.

Погода установилась чудная, наконец-то нет сумасшедшего ветра. Приехал в Новоспасское прямо. Какая богатая деревня! Каменные дома, большие и чистые. Много домиков городского типа. Приняли очень любезно. Присоединилось несколько добровольцев, из них два кадета.

14 апреля, Мангуш

Донесение Семенова, что два офицера 1-й роты князья Шаховской и Попов отправились из Новоспасского вчера в 7 часов в Петровское, кажется, за водкой; подверглись нападению жителей, вернулся один Попов. Что со вторым – не знает. По получении известия послал Семенов взвод 1-й роты с пулеметами на розыски.

Выступили в 8. Долго писал дневник и выехал с хвостом колонны, обогнав ее потом, что это за чудовищная колонна.

По дороге дважды жалобы от хуторян о грабежах и насилиях, чинимых большевиками, – часть удалось ликвидировать (менее виновных выдрать и угнать вон).

На походе нагнал Бологовской, прибывший морем в Бердянск; ничего радостного, но лучше, чем предполагалось раньше. Корнилов почти наверное убит, понеся поражение (ни патронов, ни снарядов), но борьба идет, являются новые отряды, оживают старые, где-то существуют Алексеев и Деникин, Эрдели, но где? Весть о сосредоточении к Армавиру крупных казачьих надежных сил князя Баратова (сведения со слов большевистской делегации, туда ездившей). В общем неопределенность и неясность кругом, есть что-то родное, какая-то точка, к ней надо стремиться, но блуждающая; какая, где, куда идти? Вообще только слухи, почти ничего реального, отрезаны от мира, весь в своих руках, на своем ответе… А денег мало, они иссякают… Грозный знак.

Из Одессы прибыл офицер Жебрака – большая группа офицеров, собиравшаяся к нему с пулеметами, осталась, сбитая телеграммой «Киевской Мысли» о гибели отряда в «двухдневном кровавом бою» с крестьянами и красной гвардией у Воссиятского (?!). Они спрятали пулеметы, а сами остались – один лишь этот посланный примчался догонять…

Ночлег в Мангуше – греко-татарская деревня. Богатая, большая, благоустроенная, уцелевшая от грабежей и контрибуций – не шла течением большевизма. В Мариуполе уже австрийцы – предупредили. Приехал штабс-ротмистр – говорит, есть лошади, конский запас, отбитый от большевиков, обещает помочь его взять. Решили произвести это ночью, чтобы сделать скрыто от швабов. В 22 часа выступит 2-й эскадрон Двойченко, а вперед на машине несколько человек поедут на разведку. Приказал только проделать все тихо, без столкновений…

15 апреля, Косоротояка, 3 версты восточнее Мариуполя

Ночью придрала депутация фронтовиков из Мариуполя с бумагами, как от «военной коллегии фронтовиков», так и от австрийского коменданта, что на территории Украйны всяким отрядам воспрещены реквизиции какого-либо фуража или продовольствия не за наличный расчет – или забирать лошадей или подводы. Указал, что, путешествуя 800 верст, первый раз получаю такую штуку. Чего им взбрело на ум писать, кто им сказал, что я что-либо беру даром? Маягуш оказалась здоровенным кляузником. Получив требование на фураж (зерно и сено) и на подводы, она, не разобрав, как и что, сразу по телефону жалобу в Мариуполь.

Высказал депутации свое недоумение и удивление их поступку. Отговорились, что не знали, что за отряд, – врут, правильно адресовали!..

Отряд направился, пройдя Мариуполь, через речку и стал в деревнях Косоротовка и Троицкое, на земле Войска Донского. Я в Мариуполь, в «Военную Коллегию Фронтовиков». Физиономия оказалась поганая, много бывших большевиков, все еще близко советская власть. Предъявили миллион кляуз, фактически вздорных и их не касающихся. Настаивали на возвращении лошадей особенно – решил разобрать, может, и придется часть вернуть. Все это, очевидно, такая дрянь их коллегия, много евреев, что надо прежде ознакомиться – стоит ли с ними считаться. Они уже позабежали к австрийцам, по-нажаловались им на нас, думая, дураки, что австрийцы из-за них станут с нами ссориться. Разошлись якобы дружно, в душе враждебные вполне.

Австрийцы – враги, но с ними приятнее иметь дело, нежели с этими поистине ламброзовскими типами.

Результатом жалоб австрийцам за лошадей явилась их претензия на этих лошадей – переговорили, помирились, отдав меньшую и, конечно, худшую часть швабам, а «фронтовики» остались с носом; я извелся, говори либо со мной, либо жалуйся, и не только уже не вернул из взятого, но даже больше и не разговаривал с ними, как обещал было.

Сначала по телеграфу, потом около 23 часов делегат от казаков станции Новониколаевки – просят помощи от банд на Кривой Косе, из Антоновки и из станицы Вознесенской. Послал 80 трехлинеек и 30 патронов, но выступить решил только утром 17-го – крайней надобности нет, а нам изнурение и нужно дождаться добровольцев. Пока продержатся.

Население Мариуполя и наших деревень большевистского типа, масса против нас, сказываются фабрики… Интеллигенция, конечно, – за, но ее мало.

16 апреля, Косоротовка, 3 версты восточнее Мариуполя

В 6 утра дуэль между пехотным офицером и корнетом на револьверах по суду чести, дистанция 25 шагов, до трех выстрелов. Пощечина в пьяном виде, данная кавалеристом. Виновник убит 3-м выстрелом. Что непонятно, непорядочно, что сам оскорбитель требовал наиболее суровых условий.

В 11 похоронили князя Шаховского – вчера привезли тело; избит и убит комитетом, лицо – сплошная ссадина и кровоподтеки, поднят на штыки; карательный взвод поступил глупо – виновные бежали, кроме одного, секретаря, его привели сюда, надо было на месте. Похоронили Шаховского здесь торжественно. Цинковый гроб, венки. Все же сам виноват – не будь алкоголиком, не ходи один по деревням. Попова сегодня выгнали судом чести, не бросай товарища в беде и на зов иди на помощь, а не уходи прочь. Мог спасти его вначале, когда большевиков было мало, скрылись бы оба…

В 13 был на заседании Союза офицеров, объяснил наши цели, задачи, несколько типов из группы фронтовиков пытались наклеветать, говорить о расстрелах «невинных» и т. п. Отвечал удачно и резко, они с треском провалились, не учли аудитории. Один съинсинуировал насчет движения нашего с австрийцами, дурак, затронул для себя самое больное. Я обернул против них же, буквально под гром аплодисментов. Нашел укор – именно в том, в чем мы кристально чисты!.. По-видимому, около 1000 добровольцев поступят.

Разведчики наняли одного мерзавца из советцев, ему большевики не платили денег, перешел к нам, ему обещали двойную плату и наградные, но в зависимости от работы и пулю. Следить будут прочно.

Привлекаем для разведки женщин. Одна пошла из наших сестер, другая – имея Георгия 2-й степени, старшая унтер-офицерка. Когда переоделась в женское, так мало похожа на женщину, говорить привыкла басом и ругается, как ломовик.

Утром еще приезжал казан из Новониколаевки с донесением – у них пока благополучно, – уничтожили маленькую группу бандитов, взяли винтовки, но без патронов полторы сотни легких снарядов и еще кое-какую мелочь. Дал им еще 50 «Гра» (французские винтовки старого образца) и много патронов к ним. Завтра придем к ним…

Бензину добыли пудов 30.

Что крутом делается – одни слухи, ничего достоверного, полная неизвестность.

Погода чудная, слабый ветер, тепло. Море. Лето. Ночи теплые.

17 апреля, станица Новониколаевская

Выступили в 8 часов. Дорога над морем, холмы, хутора с садами, смена пейзажа, исчезла почти совсем степь; дорога много веселей…

Встреча в станице, первой станице Войска Донского, восторженное отношение казаков, скрытое недоброжелательство и страх пришлого, иногороднего. Казаки понадевали погоны, лампасы, шпалерами пешая и конная сотня, отдание чести, воинский вид; вражда между половинами населения – пришлого больше. Казаки очень сплочены, много выше по качествам, особенно боевым. Станица вообще одна из лучших, не было ограблений, мешали другим. Долгая политика с нашим приходом вылилась наружу. Энергично стали арестовывать виновных в большевизме, комитетчиков. Колонна отдает честь, ура, рапорт офицера.

Сильный запах цветов, жжет солнце…

Восстановлено казачье самоуправление; атаман, выборные, судьи. Сформировали сами полки. Продолжают организовываться.

Вести о положении и хорошие и дурные – почти верно, что Фетисов[203] у Новочеркасска ведет бой, но, кажется, без артиллерии, что отряд корниловцев в бою у Тихорецкой сбили, идут дальше, теперь сведения, что бой у Батайска. В Великокняжеской – походный атаман Попов. Плохие сведения – немцы идут на Таганрог. Телеграмма к вечеру большевиков отчаянная, что уходят в Азовское море, оставляя город, так как от Ростова отрезаны, немцы в 3 верстах севернее Таганрога, они в ловушке… Для меня важный вопрос, кем отрезаны от Ростова – немцами или корниловцами?!

Решили спешно идти на Федоровку. Скорее вперед, не дать большевикам опомниться. Скорее на соединение. Хотя сильно хотелось постоять – казаки исключительно радушны. Только что сообщили: в добровольцы записалось 44 женщины!!! Я побежден…

Много добровольцев из простых казаков – сразу видно, воины.

А ведь по роду занятия – те же крестьяне, как и солдаты.

Станица богатая. Прекрасные чистые дома, преимущественно каменные, обстановка с запросами культуры… Сады, все цветет.

Особое чувство – первая станица. Мы у грани поставленной цели. Иные люди, иная жизнь… Много переживаний – что-то ждет впереди. Большевики, по-видимому, всюду бегут, всюду у них паника…

В станице и соседних поселках идет обезоружение неказачьего населения.

Тюрьма пополняется изо всех закоулков. Казаки волокут за жабры вчерашних властелинов – колесо истории вертится.

Много главарей расстреляно…

18 апреля

Ночью и утром донесения из слободы Платовой, что большевики идут колонной в 600 человек от Мелентьева по правому берегу Миуса и колонной в 400 (приблизительно вдоль моря, якобы есть артиллерия и броневики). Очевидно, отрезанные банды… Платовцы беспокоятся. Хотя паром через Миус испорчен, но платовцы боятся правобережной миусской колонны.

Решили, чтобы не пропустить, изловить, послать две колонны: правую вдоль правого берега Миуса – рота со своими пулеметами, взвод легкой артиллерии, взвод конницы и вспомогательная сотня казаков, которым в Платовой взять еще одну-две сотни вспомогательных. Все прочие силы – на Федоровку – так едва ли проскочат отрядом, ну а рассеются – все равно всех не выловим.

Выступили в 8 часов. Солнце жжет. Ветра почти нет… Иду с конницей.

По дороге на мостике через проток провалился задом броневик. Этой поломкой моста задержал всю колонну, обязанную переходить болотину в брод, а сам просидел часа три – пока наконец постепенным созданием фундамента из бревен и с помощью домкрата не подняли.

Стали на ночлег в Федоровке – одна из паскуднейших деревень Таганрогского округа, гнездо красной гвардии и ее штаба. Отобрали всех лучших лошадей из награбленных, не имеющих хозяев. Отобрали оружие. Много перехватили разбегавшихся красногвардейцев, захватили часть важных, прапорщика, начальника контрразведки, предателя, выдавшего на расстрел полковника и часть казаков из станицы Новониколаевской и т. п. Трех повесили, оставили висеть до отхода, указали, что есть и будет возмездие, попа-красногвардейца выдрали. Только ради священства не расстреляли, ходил с ружьем с красной гвардией, брал награбленное, закрыл церковь и ограбил ее. Страх нагнали. Левее, оказывается, шла еще казачья колонна, по Ягорлыку вверх, обезоруживая население, казня виновных.

Идет очищение, идет возмездие.

Связь с правой колонной установили автомобилем – там все благополучно. Федоровка тоже деревня довольно благоустроенная, много хороших домов…

19 апреля, Николаевка

Около 10 посланец Натиева с письмом. Положение на Украйне: делегация хлеборобов (300–400) против социализации, арест немцами министров, разгон Рады, предложение править хлеборобам, самостийникам-федералистам и правым с.р. Отношение к Раде войск и народа, отношения между войсками Натиева и немцами, инцидент с обезоруживанием эшелона, захват телеграфных линий, контроль даже над Натиевым. Настроение против самостийности. Желание присоединиться к нам. Просьба обождать. Ответил о желательности присоединения, но ждать не можем, ищем соединения в Ростове и Новочеркасске, где подождем. Состав дивизии – около 800 офицеров и 2000 солдат, броневики, артиллерия легкая и тяжелая, очень много снарядов. Предложил ему план – идти под украинским флагом по железным дорогам в Таганрог – Ростов, где открыть карты… Условился послать связь, когда достигну своего соединения.

Выступили в 8 часов. По дороге захватили несколько гусей – один комиссар, один большевистский интендант и т. д.

В общем сегодня не жарко. Ночлег в Николаевке. Деревня большая, с хорошими домами, но нет ни фуража, ни хлеба, ни яиц. Вообще полный недостаток продуктов. Спекулируют не только своим, но скупают и из окрестных деревень – продают и перепродают их втридорога в город. Население сильно смахивает на большевиков. Питаются за счет города.

Случай в броневике – взрыв ручной гранаты, шофер, там находившийся, не пострадал – чудо! Вырвало нижнюю заднюю дверцу, закинуло неизвестно куда, сорвало и выкинуло пулемет, расщепило пол. Работоспособность не пострадала. Погорели и полопались патроны на двух лентах.

Немцы сидят в Таганроге, кажется, идут на Ростов. Приходится спешить, авось обгоним, завтра в станицу Синявскую. В Ростове, кажется, большевиков уже нет…

Желательно бы остановиться, лошади подбиваются – долго и много идем, да и Пасху хорошо бы встретить, не говели еще. Но пожалуй, придется еще идти, как вечному жиду.

Вечером послал в Таганрог разведчиков, арестовать кое-кого без шума, есть указания, между прочим, о предательстве вдовы одного расстрелянного казачьего офицера. Поехал туда и Лесли, разговаривать с немцами, да интендант узнавать о седлах и т. п.

20 апреля, Таганрог

Колонна выступила в станицу Синявскую в 8 часов, а я с Лесли – в Таганрог для вывоза имущества и разговоров с офицерами. Лесли долго вел переговоры и добился многого: получили 150 седел, 2 аэроплана, автомобиль, бензин – и все из-под немецких часовых. Броневика же и снарядов не дали – боевого, подлецы, не дают под разными предлогами, чуют. Незаметно от немцев, из Союза фронтовиков, все же получили часть винтовок и пулеметов. Говорил с офицерами в частном собрании – те же мотивы. Неясна задача, да и не так делается, как хотелось бы тому или иному, да мало сил, да лучше и безопаснее на местах… Дирижеры – кадровые: никто, как свой. Инертность поразительная. Всего поступило человек 50. Хотелось выехать засветло, но задержался. Ночью дорога плоха, без фонарей, пришлось ночевать в гостинице. Распоряжений не отдал – одно утешение, что Войналович сам разберется в обстановке и решит, стоять или двигаться.

21 апреля, станица Недвиговская…[204]

А. Туркул[205]Дроздовцы в огне[206]

… Я вбегаю по ступенькам деревянной лестницы к нам в «юнкерскую», на верхний этаж нашего тираспольского дома, смотрю: а через спинку кресла перекинут френч моего брата Николая с белым офицерским Георгием. Николай, сибирский стрелок, приехал с фронта раньше меня, и я не знал ни о его третьем ранении, ни об ордене Святого Георгия. В третий раз Николай был ранен тяжело, в грудь.

Я приехал с фронта тоже после третьего ранения: на большой войне я был ранен в руку, в ногу и в плечо. Мы были рады нечаянной и недолгой встрече: врачи настояли на отъезде брата в Ялту – простреленная грудь грозила чахоткой. Это было в конце 1916 года. Вскоре я снова уехал на фронт. И вот, на фронте застиг меня 1917 год.

Я представляю себе себя самого, тогдашнего штабс-капитана 75-го пехотного Севастопольского полка, молодого офицера, который был потрясен национальным бедствием революции, как и тысячи других среди военной русской молодежи.

Моя жизнь и судьба неотделимы от судьбы русской армии, захваченной национальной катастрофой, и в том, что я буду рассказывать, хотел бы я только восстановить те армейские дела, в которых я имел честь участвовать, и тех армейских людей, с кем я имел честь стоять в огне заодно.

В разгар 1917 года, когда замитинговал и наш полк, я стал в нашей дивизии формировать ударный батальон.

Надо сказать, что почти с начала войны у меня служил ординарцем ефрейтор Курицын, любопытный солдат. Ему было лет под сорок. Рыжеватый, с нафабренными усами, он был горький пьяница и веселый человек. Звали его Иваном Филимоновичем. До войны он был кровельщиком, во Владимирской губернии у него остались жена и четверо ребят. Курицын очень привязался ко мне.

В 1917 году я отправил его в отпуск и в армейском развале забыл о моем Санчо Панчо. И вот внезапно он явился ко мне, но в каком виде: оборванец, в ветоши, в синяках и без сапог.

– Ты что же, – сказал я ему, – ну не образина ли ты, братец. Обмундирование и то пропил…

– Никак нет, не пропил. Меня товарищи раздели.

И Курицын поведал мне, как приехал из отпуска в наш полк, а меня в полку нет, и комитетчики злобятся, что я отбираю ударников. Иван Филимонович не пожелал оставаться в развалившемся полку и подал докладную по команде, чтобы его из полка отправили ко мне.

Тут и начались испытания ефрейтора Курицына. Комитетчики всячески его оскорбляли, «холуем» бранили, что «ряжку в денщиках нажрал», доходило и до затрещин, а потом на митинге проголосовали отобрать от него все обмундирование, сапоги, казенные подштанники, даже портянки, а выдать самую ветошь. Потому-то Иван Филимонович и явился ко мне чуть ли ни нагишом.

Он стоит передо мною, а мне вспоминаются Карпаты, ночь, снег. В ночной атаке на Карпатах я был ранен в ногу. Атаку отбили, наши отошли. Я остался лежать в глубоком снегу, не мог подняться, кость нестерпимо мозжила; я горел и глотал снег. Помню сухие содрогания пулеметного огня и как надо мною в морозной мгле роились звезды.

Иван Филимонович тогда подобрался ко мне и поволок меня под мышки по снегу. Я невольно застонал. Он прошептал мне сердито, чтобы я молчал. Так он вынес меня из огня. Сам он был ранен в грудь; на груди шинель его была черной от крови и клубилась паром.

Я вспоминаю его на Карпатах, так же как и другого ефрейтора, Горячего, рядового Розума и рядового Засунько и тысячи тысяч других русских солдат, верных присяге и долгу, спящих теперь вповалку в братских могилах до трубы архангела.

И думаю, что они, наши светлоглазые русские орлы, послушные во всем, даже в самой смерти, верящие офицеру и верные ему всей душой, они и создали героическую молодежь, для которой солдат всегда был младшим братом – героическую молодежь, три года отбивавшую от советского рабства Россию. Мы бились за русский народ, за его свободу и душу, чтобы он, обманутый, не стал советским рабом.

Возвратившегося Ивана Филимоновича я поблагодарил за верную службу, а его жене, во владимирское село, послал сколько мог денег. Самому Курицыну дать деньги на руки поостерегся: все равно пропьет.

Это было под Венденом, куда после развала 12-й армии был переброшен в 3-ю Особую дивизию мой ударный батальон. Там Курицын и напросился доставить ко мне домой трех моих коней. Кони действительно были хороши, и заплатил я за них хорошо, но их надо было везти в Тирасполь, чуть ли ни через всю Россию, в самую разруху.

Жалел коней и мой вестовой, сибиряк Павел Дроздов. Дроздов был солдат заботливый. В глинистых окопах, полных воды, если у меня промокнут ноги, обязательно найдутся у Павла шерстяные носки на перемену, всегда есть чистое белье, а горячие котелки из кухонь он мне носил под самым огнем. Сибиряк был человек суровый, любитель порядка и спорщик по домашним делам.

Павел Дроздов очень желал получить Георгиевский крест. Под Станиславовым он напросился со мной в бой. Я дал команду к атаке, поднялся, за мной адъютант ударного батальона, а все лежат. Смотрю, поднимается один мой Павел.

Так мы трое и начали атаку: командир, адъютант и вестовой. За нами поднялись все. Павел был легко ранен в плечо. В атаке он заслужил свой солдатский крест. После удачного боя нам пришлось переходить вброд какую-то речонку, и вот мой новый герой окликает меня по-домашнему: «Ваше благородие, как вы ноги промочили, носки другие подмените!» Любопытно, что после этого боя все солдаты весьма уважительно стали величать Дроздова по имени-отчеству.

Сибиряки, чалдоны, крепкий народ. Я помню, как эти остроглазые и гордые бородачи ходили в атаку с иконами поверх шинелей, а иконы большие, почерневшие, дедовские. Из окопов другой норовит бабахать почаще, себя подбодряя, а куда бабахает, и не следит. Сибирский же стрелок бьет редко, да метко. Он всегда норовит стрелять по прицелу. Про сибиряков недаром говорят, что они белке в глаз метят, чтобы шкурки не испортить. Губительную меткость их огня и боевую выдержку отмечают, как известно, многие военные писатели, и среди них генерал Людендорф.

А своими победами сибирские бородачи перед другими солдатами были горды, что называется, до черта. Едва зайдет при них солдатский разговор, что такому-то полку дали Георгиевские петлицы или что там-то снова прославилась гвардия, как сибиряк уже щурится презрительно и говорит с равнодушием: «Да брось ты про Георгиевские петлицы… Гвардея тоже… Что гвардея, когда мы, сибирячки, с ашалонов Аршаву атаковали».

Вот мой чалдон Дроздов с Курицыным погрузили коней в вагон и поехали. А куда поехали – неизвестно ни им, ни мне.

Я с девятью офицерами-ударниками добрался до Тирасполя только к самой зиме, среди тяжелого развала, тягостного и бессмысленного гама митингов, кишащих солдат. В Тирасполе моих вестовых не было, и я подумал, что они либо загнали лошадей, либо их самих куда-нибудь загнали с конями.

Все эти девять офицеров жили у меня в доме. Мы всюду ходили вместе: даже бриться и за папиросами. Уже тогда мы решили пробраться на Дон, о котором доносились глухие слухи. Тирасполь, полный солдат и матросов, тоже митинговал, но никто из нас не снимал погон, и ходили мы по улицам с ручными гранатами, обычно четверо впереди, четверо позади, а я посредине.

«Товарищи» нас явно боялись, а когда попытались напасть, мы отбили нападение ручными гранатами. Гранаты нам пришлось бросать около самой женской гимназии, и сотни детских лиц смотрели на этот нечаянный бой, прижавшись к стеклам окон. Такой была наша тираспольская Вандея.

Вскоре после того, на балу в реальном училище, ко мне подошел какой-то штатский господин. Это был капитан Кавтарадзе, грузин, расстрелянный позже грузинами же. Он предложил мне ехать в отряд полковника Дроздовского, формируемый в Яссах, чтобы идти на Дон к генералу Корнилову.

О Дроздовском ни я, ни девять моих офицеров совершенно ничего не знали. Я поручил одному из ударников, поручику Турбину, съездить и узнать, существует ли такой отряд. Через три дня поручик Турбин вернулся и доложил, что отряд Дроздовского действительно есть. Тогда мы все решили ехать к Дроздовскому, чтобы пробиваться к Корнилову отрядом, а не одиночками, что было куда тяжелее.

Помню солнечное зимнее утро. Мать сидела в гостиной у окна. Ее седая голова была как бы очерчена прохладным серебристым светом. Я вошел и молча сел на поручень ее кресла. Мать заметила, что мне не по себе.

– Ты хочешь что-то сказать?

– Да, я ухожу с Дроздовским. В поход.

– Какой поход… Войны больше нет. Все развалилось, все кончено…

– Это хуже войны. Дело идет о существовании России.

Мать склонила седую голову:

– Николай в Ялте, больной… Ты едва оправился от ран. Может быть, смертельно. Я почти не видала вас… За что опять отнимают вас обоих? У меня же сил больше нет. Я мать.

Она зарыдала глухо. Я поцеловал ее седую голову с таким строгим и милым пробором. Я говорил ей как умел, что, если не противопоставить человеческой честной силы бесчеловечным и бесчестным насильникам, все равно они разгромят жизнь. Или Россия и человеческая жизнь в России будут взяты нами с боя, или Россия и вся жизнь в ней будут замучены большевиками.

Мать слушала меня, отвернувшись к окну. Когда она обернулась, ее глаза были сухи и светились печально. Мать привыкла к разлукам. Мой отъезд был решен.

Провинциальный Тирасполь мирно светился от снега. Стояла ясная, крепкая зима. Однажды, в начале декабря, наша горничная вызвала меня вниз.

– Ваши пришли, – весело и загадочно сказала она.

Я вышел в прихожую, а там, в облаке морозного пара, оттаптывая снег, стоят Курицын и Дроздов, оба в ладно пригнанных шинелях. Оруженосцы не только доставили моих коней, но и откормили их до того, что верховые кони стали похожи на ломовых битюгов. Чудаки, везли коней без одной выводки целые пять недель.

По дороге мои проводники завалили сеном, натасканным из интендантских складов, весь товарный вагон, а под овес заняли еще и соседнюю площадку. Сказать ли, что Курицын и Дроздов изловчились раздобыть по дороге больше ста тюков прессованного сена. Они привезли каких-то чудовищных зверей для Гаргантюа, которые вскоре и были проданы. Перестарались.

Наша встреча была самой душевной. Оба они хорошо у меня отдохнули. Потом я помог Дроздову выехать в Сибирь, куда он торопился, а Курицыну сказал:

– Поезжай и ты, брат, в деревню.

– А вы, ваше благородие, куда собираетесь?

– Я к генералу Корнилову.

– А мне что же делать в деревне?

– Как что? Вот чудак. У тебя жена, дети, семья.

– Сами знаете, к семейственному я не пригож. А на те деньги, что вы им, спасибо, послали, жена год будет жить, да еще радоваться, что меня нет. Не поеду я, ваше благородие, в деревню. Я уж с вами останусь. Как допрежде был, так и теперь.

Я наградил его чем мог, сказал, что он еще может остаться у нас присмотреть за конями, но потом обязательно должен возвращаться к себе домой.

С девятью офицерами я выехал в отряд Дроздовского, а Курицын, можно сказать, меня обманул: во Владимирскую губернию он так и не вернулся, а остался в Тирасполе, в нашем доме.

В Румынии было тогда полно русских войск, но сверху никто не отдавал приказа о создании добровольческих отрядов. Больше того, русское командование растерялось.

Бригады добровольцев формировались в Кишиневе, в Яссах и под Яссами, на станции Скинтея. Третья бригада, полковника Дроздовского, куда мы прибыли, стояла на этой станции. Помню, как уже после одной командировки в Киев, когда я ехал назад в Скинтею, на бульваре в Кишиневе встретилась мне блестящая коляска бессарабского помещика. В коляске я узнал моего старого приятеля, однополчанина по большой войне, поручика Мелентия Димитраша. Кряжистый, с рыжеватыми усами, спортсмен британской складки, с дерзко улыбающимися зеленоватыми глазами, он был известен как блестящий, бесстрашный офицер. Димитраш был добровольцем в Китае во время восстания «Большого Кулака», на Японской и на Великой войне.

Мы расцеловались. Указывая на трехцветный наугольник на моем рукаве, Димитраш спросил:

– А это что такое?

– Это бригада русских добровольцев.

Димитраш небрежно расспросил о бригаде, о Дроздовском и пригласил к себе обедать.

В самый разгар обеда Димитраш куда-то исчез. Вдруг торжественно растворились двери, и хозяин появился в полной походной форме, с таким же, как у меня, наугольником из трехцветных ленточек на рукаве. Слегка смущенный, он поглаживал рыжеватые усы, его зеленые глаза смеялись.

– Ну вот, – сказал Димитраш, – я бросаю все это и тоже ухожу. Да здравствует поход. За Россию!

На другое утро мы уже ехали с ним в Скинтею.

В феврале румыны начали вести переговоры о сепаратном мире. Тогда-то растерявшимся русским командованием был отдан предательский приказ о расформировании русских добровольческих частей. Приказ этот отдал генерал Кельчевский, перешедший позже к большевикам.

Бригады в Кишиневе и в Яссах приказу подчинились и были распущены. В нашей третьей, Скинтейской бригаде полковник Дроздовский созвал командный состав, прочел приказ о расформировании и сказал:

– А мы все-таки пойдем…

Ни одного мнения не было подано против. Как и Корнилов, мы восстали против революции. Мы не только не подчинились приказу, но спешно выступили со станции Скинтея в Яссы. Сосредоточились мы у Ясс на вокзале Сокола. Там к нам подошла одна офицерская рота из бригады, расформированной в Яссах. Рота тоже не подчинилась приказу. Мы стали военными бунтовщиками.

Дроздовский уехал в штаб Румынского фронта выяснять обстановку, а офицеры и добровольцы, подходившие к нам из города, стали передавать, что наш отряд со всех сторон окружают румынские войска. Мы немедленно отправили сторожевые охранения и выставили пулеметы.

У вокзала были брошены русские пушки. Мы расставили нашу артиллерию, с нею и эти пушки. Наши жерла были направлены на парламент, заседавший тогда в Ясском дворце. Было решено не допускать разоружения. Я помню бессонную ночь, помню ночное собрание старших начальников. Мы ждали приезда Дроздовского, мы решили пробиваться с боем, если румыны не согласятся нас пропустить.

Утром румыны прислали нового офицера с требованием разоружиться. Мы отказались и предупредили, что при первой же попытке разоружить нас силой огонь всей нашей артиллерии будет открыт по городу и парламенту.

А Дроздовского все не было. У многих не только росла тревога за него, но закрадывались и сомнения. В десять часов утра погожего ясного дня, когда мы со всех сторон были окружены румынами и зловеще сверкало на солнце их и наше оружие, вдруг показался автомобиль. В нем Дроздовский. Он как будто бы махал белым платком. Машина остановилась. Толпой, кто только был свободен, мы кинулись к командиру.

– Господа, – радостно сказал Дроздовский, махая листком бумаги, – пропуск у меня в руках – дорога свободна. После обеда мы выступаем.

От нашего молодого горячего «Ура!» задрожали вокзальные стекла. Дроздовский не мог к нам вернуться вчера – его не пропустили. Тогда он снова поехал в штаб Румынского фронта и там раздобыл нам пропуск.

Мы стали лихорадочно грузиться в эшелоны. 26 февраля 1918 года Бригада русских добровольцев полковника Михаила Гордеевича Дроздовского начала свой поход; я шел фельдфебелем второй офицерской роты. В Кишинев мы пришли эшелонами. Там подождали, пока подойдут последние эшелоны, и вот – поход начался.

Было нас около тысячи бойцов. Никто не знал, что впереди. Знали одно: идем к Корнилову. Впереди сотни верст похода, реки, бескрайние степи, половодье, весенняя грязь и враги, со всех сторон свои же, русские враги. Впереди потемневшая от смуты, клокочущая страна, а кругом растерянность, трусость, шкурничество и слухи о разгуле красных, о падении Дона, о поголовном истреблении на Дону Добровольческой армии. Мы были совершенно одни, и все-таки мы шли.

Нас вел Дроздовский. Теперь мы узнали, что он окончил Военную академию, участвовал в Японской войне добровольцем в 34-м сибирском полку, был ранен, на большой войне командовал 60-м Замостским пехотным полком, а когда был начальником штаба 64-й пехотной дивизии, сам повел в Карпатах в атаку два полка и снова был ранен.

Дроздовский был выразителем нашего вдохновения, сосредоточием наших мыслей, сошедшихся в одну мысль о воскресении России, наших воль, слитых в одну волю борьбы за Россию и русской победы. Между нами не было политических разнотолков. Мы все одинаково понимали, что большевики не политика, а беспощадное истребление самых основ России, истребление в России Бога, человека и его свободы.

Я вижу тонкое, гордое лицо Михаила Гордеевича, смуглое от загара, обсохшее. Вижу, как стекла его пенсне отблескивают дрожащими снопами света. В бою или в походе он наберет, бывало, полную фуражку черешен, а то семечек и всегда что-то грызет. Или наклонится с коня, сорвет колос, разотрет в руках, ест зерна.

В наш поход Дроздовский вышел с одним вещевым мешком, и нам было приказано не брать с собой никаких чемоданов, никаких гинтеров.

Припоминаю один ненастный серый день на походе, когда несло мартовский снег. Дымилась темная, мокрая степь, дымились люди и кони, колыхавшиеся в тумане, как привидения. Уныло чавкала под ногами холодная грязь. Я и капитан Андриевский устроились на подводе под моей буркой. Снег стал мельче, колючее; сильно похолодало, и бурка затвердела. Поднялась пурга.

Из тумана на нашу подводу нашло высокое привидение. Это был Дроздовский верхом, в своей легкой солдатской шинелишке, побелевший от снега. Его окутанный паром конь чихал. Видно было, как устал Дроздовский, как он прозяб, но для примера он все же оставался в седле.

Мы предложили ему немного обогреться у нас под буркой. Неожиданно Дроздовский согласился. Сено под нами было теплое и сухое. Мы быстро нагребли ему сена, он лег между нами, вздохнул и закрыл глаза. Мы накрыли командира буркой и еще стали своими спинами согревать его от злющего ветра. Под мерное качанье подводы Дроздовский заснул. Глухо носилась пурга. Мы с Андриевским побелели от снега, нас заметало, но мы лежали не шелохнувшись.

Дроздовский спал совершенно тихо, его дыхания, как у ребенка, не было слышно. Он отдыхал. Так он проспал часа четыре, а когда пробудился, был очень смущен, что заснул на подводе.

У обритых, всегда плотно сжатых губ Дроздовского была горькая складка. Что-то влекущее и роковое было в нем. Глубокая сила воли была в его глуховатом голосе, во всех его сдержанных, как бы затаенных движениях. Точно бы исходил от него неяркий и горячий свет.

Свой известный дневник Дроздовский начал на походе, и записи его дневника – заветы Дроздовского – сегодня живы так же, как и в те дни, когда мы по степям шли на Дон:

«Только смелость и твердая воля творят большие дела. Только непреклонное решение дает успех и победу. Будем же и впредь, в грядущей борьбе, смело ставить себе высокие цели, стремиться к достижению их с железным упорством, предпочитая славную гибель позорному отказу от борьбы».

«Голос малодушия страшен как яд».

«Нам остались только дерзость и решимость».

«Россия погибла, наступило время ига. Неизвестно, на сколько времени. Это иго горше татарского».

«Пока царствуют комиссары, нет и не может быть России, и только когда рухнет большевизм, мы можем начать новую жизнь, возродить свое отечество. Это символ нашей веры».

«Через гибель большевизма к возрождению России. Вот наш единственный путь, и с него мы не свернем».

«Я весь в борьбе. И пусть война без конца, но война до победы. И мне кажется, что вдали я вижу слабое мерцание солнечных лучей. А сейчас я обрекающий и обреченный».

Обрекающий и обреченный. Он таким и был. Он как будто бы переступил незримую черту, отделяющую жизнь от смерти. За эту черту повел он и нас, и если мы пошли за ним, никакие страдания, никакие жертвы не могли нас остановить. Именно в этом путь Дроздовского: «Через гибель большевизма к возрождению России, единственный путь, наш символ веры».

Белая идея не раскрыта до конца и теперь. Белая идея есть самое дело, действие, самая борьба с неминуемыми жертвами и подвигами. Белая идея есть преображение, выковка сильных людей в самой борьбе, утверждение России и ее жизни в борьбе, в неутихаемом порыве воль, в непрекращаемом действии. Мы шли за Дроздовским, понимая тогда все это совершенно одинаково.

На походе мы узнали еще о другом отряде добровольцев. Один полковник собрал его в Измаиле и выступил вслед за нами. В селе Каменный Брод этот отряд нас догнал. Измаильский полковник был невысокого роста, с пристальными светло-серыми глазами. Он заметно приволакивал ногу. Мы узнали, что его фамилия Жебрак-Русанович.

Полковник Жебрак был ранен в колено еще на Японской войне, когда был офицером в одном из сибирских полков. Тогда же он получил орден Святого Георгия. На большую войну он пошел добровольцем: был он военным судьей, но подал рапорт о зачислении в действующую армию и получил полк Балтийской дивизии, стоящей тогда по гирлам Дуная. Он принес нам знамя Балтийской дивизии, морской Андреевский флаг с синим крестом. Андреевский флаг стал полковым знаменем нашего стрелкового офицерского полка.

На походе мы встречали эшелоны германцев и австрийцев, тянувшиеся к югу. Под Каховкой германцы предложили нам свою помощь. Отличный германский взвод, с пулеметом на носилках, уже подошел к нам по глубокому песку. Германских пулеметчиков мы поблагодарили, но сказали, что огня открывать не надо. На паромах мы перевалили через Южный Буг, а Днепр перешли у Каховки, с которой нам суждено было встретиться снова, в самом конце нашей борьбы. С короткого боя мы взяли Акимовку, где уничтожили отряд матросов-коммунистов, ехавших эшелоном в Крым. С боя заняли Росаново и захватили Мелитополь.

В Мелитополе мы мобилизовали сапожников и портных, на складах военно-промышленного комитета нашли огромные запасы защитного сукна, отлично оделись и обулись. Там же были сформированы две команды, мотоциклистов-пулеметчиков и мотоциклистов-разведчиков.

Стояла сильная весна. Все купалось в радостном свете. Зелено-дымная степь звенела, дышала. Это был благословенный гул жизни, как бы подтверждавший, что и мы все идем для одного того, чтобы утвердить в России Благоденствие.

И вот, после двухмесячного похода, после тысячи двухсот верст пути появились мы со всей нашей артиллерией и обозами под Ростовом, точно из самой зеленой степи чудесно выросло наше воинство.

Команде мотоциклистов-разведчиков дано было задание выяснить силы большевиков в Ростове и установить, где они сосредоточены. Разведчик-мотоциклист, юнкер Анатолий Прицкер, превосходно выполнил боевое задание: по его докладу была выдвинута куда следует артиллерия, дано направление движению войск, и полковник Войналович начал наступать на Ростов.

В Страстную субботу 22 апреля 1918 года, вечером, началась наша атака Ростова. Мы заняли вокзал и привокзальные улицы. На вокзале, где от взрывов гремело железо, лопались стекла и ржали лошади, был убит пулей на перроне доблестный начальник штаба нашего отряда Генерального штаба полковник Войналович. Он первый со Вторым конным полком атаковал вокзал. За ним подошла на вокзал наша вторая офицерская рота. Большевики толпами потекли на Батайск и Нахичевань.

Ночь была безветренная, теплая, прекрасная – воистину Святая ночь. Одна полурота осталась на вокзале, а с другой я дошел по ночным улицам до ростовского кафедрального собора. В темноте сухо рассыпалась редкая ружейная стрельба. На улицах встречались горожане-богомольцы, шедшие к заутрене. С полуротой я подошел к собору; он смутно пылал изнутри огнями. Выслав вперед разведку, я с несколькими офицерами вошел в собор.

Нас обдало теплотой огней и дыхания, живой теплотой огромной толпы молящихся. Все лица были освещены снизу, таинственно и чисто, свечами. Впереди качались, сияя, серебряные хоругви: крестный ход только что вернулся. С амвона архиерей в белых ризах возгласил:

– Христос Воскресе!

Молящиеся невнятно и дружно выдохнули:

– Воистину…

Мы были так рады, что вместо боя застали в Ростове Светлую Заутреню, что начали осторожно пробираться вперед, чтобы похристосоваться с владыкой. А на нас, сквозь огни свечей, смотрели темные глаза, округленные от изумления, даже от ужаса. С недоверием смотрели на наши офицерские погоны, на наши гимнастерки. Никто не знал, кто мы. Нас стали расспрашивать шепотом, торопливо. Мы сказали, что белые, что в Ростове Дроздовский. Темные глаза точно бы потеплели, нам поверили, с нами начали христосоваться.

Я вышел из собора на паперть. Какая ночь, святая тишина. Но вот загремел, сотрясая воздух, пушечный гром. Со стороны Батайска стреляет бронепоезд красных. Каким странным показался мне в эту ночь гул пушечного огня, находящий шум снарядов.

От собора я с полуротой вернулся на вокзал. По улице, над которой гремел пушечный огонь, шли от заутрени люди. Они несли горящие свечи, заслоняя их рукой от дуновения воздуха. Легкими огоньками освещало внимательные глаза.

На вокзале, куда мы пришли, в зале 1-го класса теперь тоже теплились церковные свечи, и от их огней все стало смутно и нежно. Ростовцы пришли нас поздравлять на вокзал. Здесь были пожилые люди и седые дамы, были девушки в белых платьях, только что от заутрени, дети, молодежь. Нам нанесли в узелках куличей и пасок, на некоторых куличах горели тоненькие церковные свечи. Обдавая весенним свежим воздухом, с нами христосовались. Все говорили тихо. В мерцании огней все это было как сон. Тут же, на вокзале, к нам записывались добровольцы, и рота наша росла с каждой минутой.

В два часа ночи на вокзал приехал Дроздовский. Его обступили, с ним христосовались. Его сухощавую фигуру, среди легких огней, и тонкое лицо в отблескивающем пенсне я тоже помню как во сне. И как во сне, необычайном и нежном, подошла к нему маленькая девочка. Она как бы сквозила светом в своем белом праздничном платье. На худеньких ручках она подала Дроздовскому узелок, кажется с куличом, и внезапно, легким детским голосом, замирающим в тишине, стала говорить нашему командиру стихи. Я видел, как дрогнуло пенсне Дроздовского, как он побледнел. Он был растроган. Он поднял ребенка на руки, целуя маленькие ручки.

Уже светало, когда вокзал опустел от горожан. А на самом рассвете большевики подтянули подкрепления из Новочеркасска. В те мгновения боя, когда мы несли тяжелые потери, к Дроздовскому прискакали немецкие кавалеристы. Это были офицеры германского уланского полка, на рассвете подошедшего к Ростову. Германцы предложили свою помощь. Дроздовский поблагодарил их, но помощь принять отказался.

Мы стали отходить на армянское село Мокрый Чалтырь. На поле, у дороги мы встретили германских улан. Все они были на буланых конях, в сером, и каски в серых чехлах, у всех желтые сапоги. Их полк стоял в колоннах. Ветер трепетал в уланских значках.

Когда мы с нашими ранеными проходили мимо, раздались короткие команды, слегка поволновались кони, перелязгнуло, сверкнуло оружие, и германский уланский полк отдал русским добровольцам воинскую честь. Тогда мы поняли, что война с Германией окончена.

В Мокром Чалтыре, в первый день Пасхи, командир нашего офицерского полка генерал Семенов передал полк новому командиру, полковнику Жебраку-Русакевичу. В этот же день до нас дошли слухи, что в Новочеркасске идет бой между красными и восставшими казаками. Полк выступил на Новочеркасск.

Когда мы внезапно показались под городом, он уже почти был оставлен восставшими донцами, державшимися только на окраинах. Красные наступали. На наступающих двинулась наша кавалерия, бронеавтомобиль и конно-горная батарея. Нас не ждали ни донцы, ни красные. Неожиданная наша атака обратила красных в отчаянное бегство.

На третий день Пасхи, 25 апреля 1918 года, Новочеркасск был освобожден.

* * *

Как и в другие города, после освобождаемые нами, мы точно несли с собою весеннее солнце. Солнце всегда было нашим союзником. Союзником большевиков была зимняя стужа.

Мы вошли в Новочеркасск по приказу Донского походного атамана Попова, когда восставшие казаки еще отбивались от красных на горевшей от артиллерийского огня Хотунке. Красных, вместе с нами, со стороны города атаковало несколько лихих казачьих сотен, а со стороны Александро-Грушевска подоспел на призыв Попова донской отряд полковника Семилетова.

С офицерской ротой я уже колесил по улицам. Это была военная хитрость донского командования. Нас было мало, но мы должны были проходить так, чтобы наше появление в разных местах города могло создать впечатление, будто бы нас много.

Последний двенадцатичасовой переход всех измотал. Серые от пыли, с лицами, залитыми потом, мы медленно, но стройно проходили по улицам. Светлое неистовство творилось кругом. Это было истинное опьянение, радость освобождения. Все это незабвенно. Мы как бы сбросили со всех темное удушье, самую смерть, все снова увидели, что живы, свободны, что светит солнце. Наши ряды не раз расстраивались. Женщины, старики обнимали нас, счастливо рыдали.

Наш капитан с подчеркнутым щегольством командовал ротой, сверкали триста двадцать штыков, и, как говорится, дрожала земля от крепкого шага.

– Христос Воскресе! Христос Воскресе! – обдавала нас толпа теплым гулом.

– Воистину Воскресе! – отвечали мы дружно.

Надо сказать, что особенно строго берегли мы винтовки: они горели от блеска, всегда были тщательно смазаны. Магазинную часть, затвор мы хранили как хрупкое сокровище. На походе нам разрешалось обматывать магазинную коробку суконками и тряпьем, затвор своей винтовки я, например, обматывал, должен признаться, холщовой штаниной от солдатских исподников.

Не с тряпьем же на винтовках входить в Новочеркасск – командир роты приказал наши фантастические чехлы снять, я сунул мою солдатскую штанину в карман.

Так мы колесили в тот день по улицам. Кругом улыбающиеся, заплаканные лица. Ко мне подошла пожилая дама с двумя девочками:

– Разрешите с вами похристосоваться.

А у меня лицо в поту, и пыль в палец толщиной. Смущенный, я сунул руку в карман за платком, вытянул эту штанину, измазанную ружейным маслом, и по рассеянности стал вытирать ею лицо. Рота заметила мой просак и скромно отвела глаза. А в толпе, вероятно, думали, что так и полагается, чтобы походный офицер черт знает что вытаскивал из карманов вместо платка. В общем, я благополучно расцеловался с юными горожанками.

Вечером нам отвели для постоя пустые дортуары Новочеркасского девичьего института, так как все казармы в городе были заняты. В тот, помнится, день я получил в командование вторую офицерскую роту. А в институте, в верхних дортуарах, жило до пятидесяти подростков и девочек, сирот-институток. Соседство было совершенно нечаянное.

Когда мы впервые увидели в зале двух пепиньерок в белых передниках, промчавшихся по блестящему паркету, они показались нам трогательным видением. Полковник Жебрак вызвал к себе командиров и, пощипывая усы, окинул всех светлыми глазами.

– Господа, – сказал он, – мы все бывалые солдаты. Но стоянка в девичьем институте на мой, по крайней мере, век выпадает впервые. Впрочем, каждый из вас, без сомнения, отлично знает обязанности офицера и джентльмена, которому оказано гостеприимство сиротами-хозяйками.

Мы разместились на ночлег, а на другой день обедали побатальонно в институтской столовой. Сильные, молодые, освеженные после похода, крепко печатая шаг, тронулись мы – восемьсот шесть штыков – за командиром батальона в институтскую столовую, чувствуя себя в парах если и не институтками, то кадетами.

– Стой, на молитву! – послышался голос командира. Всей грудью мы пропели молитву. Правда, точно к нам вернулась кадетская юность.

С веселым шумом мы расселись за громадными столами. Уже захрустела кое у кого на зубах поджаристая хлебная корка. Обедали мы в три смены. Командир батальона, ротные командиры и начальница института сидели отдельно, на возвышении, совершенно так, как воспитатели в столовой кадетского корпуса. Щи и кашу разносили по столам институтки. Были трогательны эти наклоняющиеся девичьи головы в мелко заплетенных косах, свежие лица сирот в белоснежных пелеринках.

Седой Жебрак, командир Второго офицерского стрелкового полка, был, кажется, самым пожилым среди нас. Он вызывал к себе общее уважение. В офицерской роте было до двадцати георгиевских кавалеров, все перераненные, закаленные в огне большой войны; рядовыми у нас были и бывшие командиры батальонов, но Жебрак ввел для всех железную дисциплину юнкерского училища или учебной команды. В этом он был непреклонен. Он издавал нас заново. Он заставлял переучивать уставы, мы должны были снова узнать их до самых тонкостей. Он сам экзаменовал:

– Господин поручик, обязанности рядового в рассыпном строю?

Иной господин поручик, георгиевский кавалер со шрамами на лице, начинал мяться, тогда суровый командир приказывал:

– Растолкуйте ему…

Для нас были установлены расписания занятий. Ночью после похода, усталые, отбиваясь со всеми силами от могучего сна, мы торопились прочесть, что следовало наутро знать по книжному уставу.

Пуговица ли, шаг, винтовка – полковник Жебрак видел все. И он умел себя так поставить, что даже старшие офицеры не решались спрашивать у него разрешения закурить. Все воинское он доводил до великолепного совершенства. Это была действительно школа.

Роты в Новочеркасске поднимались в половине седьмого, но ротный командир должен был вставать на час раньше. И вот, среди самого сладкого сна, в потемках рассвета слышишь стук в дверь и настойчивый голос:

– Разрешите войти.

Разрешаешь. Входит сам командир и любезно осведомляется, изволил ли встать ротный командир. Конечно, вылетаешь с койки пулей.

Вскоре все хорошо поняли полковника Жебрака, и Второй офицерский стрелковый полк стал образцовым полком, может быть, до того и не бывалым ни в одной армии мира.

А на дворе был май. Все так легко, светло: дуновение ветра в акациях, солнце, длинные тени на провинциальном бульваре, мягком от пыли, стук калиток, молодой смех, далекая военная музыка и вечерние зори с церемонией, торжественное «Коль славен». Удивительно свежи все эти воспоминания о Новочеркасске, названном в одном из приказов Дроздовского «нашей Землей Обетованной».

Через неделю после освобождения города Донским атаманом избрали генерала Петра Николаевича Краснова. На площади, у Кадетской Рощи, был большой парад. Наш отряд построился на правом фланге.

Точно еще стояла пасхальная неделя, так все было празднично на параде. Командующий Донской армией генерал Денисов подскакал к нам. По лицу донского генерала мы видим, что он не знает, здороваться или нет: а вдруг господа офицеры не ответят. Ведь по уставу офицеры из строя не обязаны отвечать на приветствие.

– Здравствуйте, господа, – нерешительно сказал он.

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – с подчеркнутой юнкерской лихостью, как один, ответили мы.

Генерал ободрился, повеселел. Он поскакал к атаману Краснову, который уже показался в конце площади верхом на рослом коне. Краснов направил коня к нашему флангу, держа руку под козырек. Оркестр заиграл встречу. Генерал Денисов подскакал к атаману и, наклоняясь с седла, сказал довольно громко:

– Они здороваются, ваше превосходительство.

Тогда генерал Краснов, все еще держа руку под козырек, сказал нам приветливо:

– Здравия желаю, господа офицеры.

Мы снова загремели в ответ.

Отряд был пропущен церемониальным маршем. Кругом радостные лица, нам машут платками, бросают белые цветы.

Это были удивительные дни подъема. В Новочеркасск приходило так много добровольцев, что дней через десять мы смогли развернуться в три батальона. А на нашу вечернюю поверку, на зорю с церемонией, стекался весь город.

Отряд с оркестром выстраивался на институтском плацу. Фельдфебеля начинали перекличку, потом оркестр играл «Коль славен». Полк пел молитву. В прекрасный летний вечер, казалось, весь затихший город стоит с нами на молитве, а когда мы трогались с плаца, все тихо шли за нами, под старинный егерский марш, который стал нашим полковым маршем.

Помню, как однажды под вечер я вел мою роту в городской караул. Наши офицерские роты всегда были образцово строевыми. Идти не в ногу для нас было просто неприличием. Мы шли великолепно. На панели я увидел старика генерала в поношенной шинели и скомандовал:

– Смирно, господа офицеры!

Старик вдруг заплакал, прислонясь к забору. Я подошел узнать, что с ним. Генерал сказал, что он бывший начальник Павловского военного училища, что мы его взволновали.

– Ваша рота идет так, как ходила рота Его Величества…

Нас было уже тысячи три, но на батальон готовила только одна кухня, и вот почему: ровно в полдень мы все расходились по частным домам, приглашенные на обеды. В Новочеркасске мы стали всем родными.

Никто не думал о том, что ждет нас дальше, точно вот так и будет длиться эта мирная музыка, милые встречи в провинциальных семьях, прогулки под акациями и пение «Коль славен» в светящиеся вечера.

Недели через две в нашем полку начались свадьбы. Что ни день, то свадьба. За три недели стоянки в Новочеркасске у нас было сыграно более пятидесяти свадеб. Мы породнились со всем городом. Какой простой, человеческой, могла бы быть наша мирная жизнь на русской земле, если бы большевики не потоптали всю русскую жизнь.

К концу стоянки донское командование просило нас остаться в составе Донской армии. Нам предложили быть Донской пешей гвардией. Полковник Дроздовский поблагодарил за предложение, но приказал нам готовиться к походу на соединение с Добровольческой армией, стоявшей тогда под станицей Мечетинской.

Это было в конце мая. Нашим юным хозяйкам, новочеркасским институткам, мы дали прощальный бал. Я не забуду полонеза, когда полковник Жебрак, приволакивая ногу, шел в первой паре с немного чопорной начальницей института; не забуду белые бальные платья институток, такие скромные и прелестные, и длинные белые перчатки, впервые на девичьих руках.

Бал был торжественным и немного грустным. Я вижу в полонезе сухопарого, рыжеусого Димитраша с зелеными, смеющимися глазами. Он был безнадежно влюблен во всех институток вместе. Я вижу простые и хорошие русские лица всех других, слышу смех, голоса. Немногие из них, очень немногие, остались среди живых.

В полночь на балу случилось замешательство: начальница отослала в спальни младших воспитанниц. Оркестр умолк. Как бы померкли самые огни люстр. Послышались подавленные детские рыдания. Лица институток стали белее их накидок.

Никогда мы не видели полковника Жебрака таким виноватым и растерянным: шутка ли сказать, он просил начальницу нарушить институтские правила и разрешить малышам остаться. Но начальница была непреклонна. Мать двух офицеров – один был убит, а другой, герой, награжденный золотым оружием, пропал в бою без вести, – начальница была так же неумолима в институтском распорядке, как Жебрак в полковом.

Просил начальницу и я. Отказ. Я стоял перед седой старой дамой в шелковом платье, с бриллиантовым вензелем на плече, как перед командиром полка, во фронт. Она доказывала мне, что правила нарушать нельзя.

– Так точно, слушаюсь, – только отвечал я.

Удивительнее всего, что это и подействовало. Начальница слегка улыбнулась и внезапно разрешила всем воспитанницам остаться еще на несколько танцев, а обо мне отозвалась с благосклонностью – «какой воспитанный капитан», – вероятно, за то, что я стоял перед нею во фронт, каблуки вместе.

Светлее стали огни, обрадовался оркестр, наши заплаканные хозяйки положили руки на плечи кавалеров и замелькали, снова понеслись в танце, обдавая прохладой и шумом.

Хромой Жебрак, влюбленный Димитраш, вся наша молодежь страшно бережно, ступая немного по-журавлиному, водили в танце малышей, едва перебирающих туфельками, еще заплаканных, но уже счастливых. Все мы с затаенной печалью слушали детский смех на нашем последнем балу.

А на рассвете во дворе института поставили аналой, и в четыре часа утра по опустевшим залам, где еще носился запах духов, отбивая шаг, мы вышли на плац и в походном снаряжении стали покоем у аналоя. В ту ночь в институте не спал никто.

Ясная заря над тихой площадью, где был чуть влажен песок, щебет птиц. Во всем утренний покой, а полковой батюшка читает напутственную в поход молитву. Институтский плац был полон молодых женщин и девушек с их матерями. Это были молодые жены и невесты, пришедшие прощаться. Никто из них не скрывал слез. У аналоя белой стайкой жались институтские сироты. Они рыдали над нами безутешно. Я помню бледное лицо молодого офицера моей роты Шубина, помню, как он склонился к юной девушке. Все эти дни Шубин носил куда-то букеты свежих роз, однажды мне даже пришлось посадить его под арест. Он прощался со своей невестой. Ему, как и ей, едва ли было девятнадцать. Его убили под Армавиром. Плавно запел егерский марш. Короткие команды. Мы пошли, твердо, с ожесточением, отбивая ногу. Скрежетало оружие, звякали котелки. А мимо нас, как бы качаясь, уходила толпа, широкий песчаный проспект, низкие дома, длинные утренние тени, тянувшиеся поперек улицы. Уходил наш последний мирный дом, Земля Обетованная, наша юность, утренняя заря…

Н. Новицкий[207]Кадеты в дроздовском походе (Яссы – Дон, 1918 год[208])

Во время формирования полковником М.Г. Дроздовским своего отряда в городе Яссы, в Румынии, в этот отряд добровольцами записались два кадета, приехавшие на Румынский фронт повидать своих отцов: Вирановский[209], 16 лет Одесского корпуса, и я, 15 лет Первого кадетского корпуса. Конечно, мы оба избрали конницу и попали в Первый эскадрон; Вирановский во второй взвод, а я в четвертый, которым командовал мой однокашник, штабс-ротмистр В. Бехтеев[210].

Наш эскадрон стоял под Яссами, в Соколах, готовясь к выступлению. Ежедневно проводились конные занятия, что было для меня незнакомым и непривычным делом. Экипировку я получил от своего отца – солдатскую шинель с погонами моего корпуса, офицерское седло, уздечку с мундштуками, офицерскую шашку и револьвер системы браунинг. Все это совершенно не походило для рядового, и в походе я все это заменил на солдатское, кроме браунинга. В нашем кавалерийском взводе было всего 16 всадников, из них было только три кавалерийских офицера: командир взвода и два корнета, а остальные были офицеры пехотных полков.

Нам, кадетам, приходилось часто нести дневальство по коновязи, и это приучало обхожденью с лошадьми. Как-то неловко было будить смену, если это был один из корнетов, который громко возмущался (конечно, в шутку), что корнет должен дневалить, когда кадет должен почесть за счастье его заменить!

Нас, кадет, не цукали и оказывали нам поддержку во всех случаях нашей службы. Лично мне было очень трудно, в особенности по тревоге, поднять седло на коня, к которому было приторочено: переметные сумы с двумя подковами, щетка со скребницей, овес, сетка с сеном, попона, шинель и запас белья. Один раз я по тревоге вскочил в строй без седла и получил два наряда. Наказание было – «под шашку», дневальство вне очереди, чистка кобылы командира взвода и идти в походе одну-две версты, ведя коня на поводу.

За все время я только один раз получил два часа «под шашку», хотя мог получить более строгое дисциплинарное взыскание, когда мы шли эшелоном из Ясс в Кишинев и я был дневальным в вагоне, где находилось 8 коней и 8 кавалеристов. Под утро, когда эшелон остановился на одной станции, уже в Бессарабии, румыны хотели нас разоружить. Была поднята тревога, и я это время проспал и не разбудил офицеров…

Кончилось все благополучно, когда мы выставили на крышах вагонов пулеметы, мир был восстановлен, а румынский офицер за проявленную инициативу получил пощечину. Свои два часа наказания я отстоял уже в Кишиневе.

С Кишинева начался наш поход в 1200 верст до Новочеркасска. В марте, после переправы через Буг, стало морозить и пошел снег, чего мы никак не ожидали. У Вирановского и у меня не было теплого обмундирования. Некоторым спасеньем для нас являлось назначение нас квартирьерами от наших взводов, что позволяло нам быстро добираться до стоянки эскадрона в населенном пункте.

Вскоре наступили теплые дни. В середине похода, перед Бердянском, я был совершенно неожиданно назначен полковником Дроздовским ординарцем к командиру полка, генералу Семенову (моему однокашнику по корпусу). На этой новой должности мне было много легче, чем при несении службы в эскадроне. Моим прямым начальником был оперативный адъютант, капитан П.В. Колпышев[211], который посылал меня с донесениями по разным частям отряда…

В качестве ординарца, при исполнении разных поручений, часто в боевой обстановке, я подвергался большим опасностям, чем находясь в строю. Уже приближаясь к Дону, я узнал, что в отряд поступили еще два кадета, но нам не пришлось с ними встретиться, по-видимому, они попали в артиллерию, где было много молодежи. При продвижении нашего отряда чувствовалось неприязненное отношение к нам населения, и порой случались трагические эпизоды; так, два наших офицера из пехотной части зашли в хутор, чтобы напиться молока, на них напали жители, и один из них был убит. Капитан Колтышев запретил мне удаляться далеко от отряда, что я раньше часто делал и этим подвергал себя опасности нападения.

Наконец мы вошли в Область Войска Донского, где население относилось к нам сочувственно. В конце апреля, в Страстную субботу, наш отряд повел наступление на Ростов. Мне все время приходилось скакать взад и вперед между нашими частями, ведущими бой с красными. Немецкое командование предлагало нам свою помощь против красных, но Дроздовский от нее отказался.

На первый день Святой Пасхи мне было вручено донесение, которое я должен был передать полковнику Руммелю[212] на левом фланге нашей позиции, где наша пехота вела неравный бой с превосходящими силами красноармейцев. Верхом туда проехать было невозможно и я, сняв с себя карабин и шашку, перебежал гать гвоздильного завода, где находился наш штаб, и бегом побежал к нашей цепи и тут был накрыт разорвавшимся вблизи снарядом. Был контужен и легко ранен в правую руку, но все же передал донесение по назначению. В полевом околотке мне перевязали руку и смазали йодом шею, пострадавшую от контузии.

Ввиду неблагоприятно сложившейся обстановки и из опасения быть окруженными, нам пришлось отступить. Мы пошли на Новочеркасск, где я находился на амбулаторном лечении в лазарете. В станице Мечетинской наш отряд присоединился к Добровольческой армии, и этим соединением наше задание было выполнено!

В конце мая полковник Дроздовский назначил парад своему отряду на площади станицы Ягорлыцкой. На этом параде полковник Дроздовский вызвал перед строем двух добровольцев и меня и наградил нас Георгиевскими крестами за бой под Ростовом. Оказывается, я был представлен к награде полковником Румелем и капитаном Колтышевым. Во время прохождения церемониальным маршем награжденные шли впереди. Для меня этот день остался незабываемым!

Как Вирановский, так и я, пронесли погоны наших корпусов на своих плечах до конца похода. По приказу главнокомандующего, генерала Деникина, все юнкера и кадеты, совершавшие Ледяной и Дроздовский походы, были произведены в офицеры. Вирановский в 17 лет стал корнетом, а я удостоился ефрейторской лычки по Георгиевскому статусу и только осенью 1920 года получил производство в подпоручики, будучи в конно-подрывной команде красных бронепоездов – «Ермака» и «Товарища Чуркина» под станцией Синельниково. Эти бронепоезда были захвачены батальоном 2-го полка генерала Харжевского[213].