Когда гонение свирепствовало в пустынях Египетских, не избежал его и на святительском престоле другой отец иночествующих, Василий, ибо он служил опорою и верным представителем Церкви вселенской; в одном лице его слились, своими добродетелями, инок, учитель и епископ, и гонитель Валент не мог оставаться равнодушным, пока сиял еще такой светильник. Сам он посетил Кесарию, и великого мужа потребовали сперва на испытание к епарху царскому Модесту, суровому арианину; но Василий ответствовал на все его угрозы и ласки: «Общение с Богом честнее, нежели общение с тобою и кесарем, по мере расстояния Творца от твари, и такова вера христиан; вы же именуете Самого Господа тварию. Угрозы твои до меня не касаются: ибо что мне и тебе? Имение ли мое возьмешь, не обогатишь себя и я не обнищаю, да и мало тебе пользы в ветхих одеждах и в нескольких книгах, а в них все мое богатство. Изгнания не боюсь, ибо земля не моя, но Божия, и отечество мое повсюду; о муках не забочусь, они только приведут меня к желанной цели; ты видишь, на мне почти нет тела; один первый удар все окончит, и смерть только ускорит меня к Богу». Изумленный епарх невольно сознался, что никто еще с такою дерзостью с ним не беседовал. «Может быть, — возразил Василий, — тебе не случалось никогда говорить с епископом; мы во всем являем кротость и смирение, но если кто хочет лишить нас Бога и правды Божией, мы ради ее всем пренебрегаем». Видя подобную твердость, смягчился епарх и спросил: «Приятно ли будет ему видеть кесаря в своей церкви? Надлежит только для того выкинуть одно слово, единосущный, из Символа?» — «Радуюсь видеть кесаря в церкви, ибо радею о спасении всякой души, но не позволю изменить ни одной йоты в Символе», — отвечал мужественный святитель. «Размысли до завтра», — было последним словом Модеста, и «Ныне, как и завтра, я тот же!» — последним словом Василия.
На праздник Богоявления император, окруженный стражами, взошел в церковь, где совершал литургию Василий и стал в толпе народа. Когда же услышал сладкое пение ликов и увидел стройный чин божественной службы священнослужителей, более подобных Ангелам, нежели человекам, самого же Василия, неподвижного пред алтарем, вперившего ум свой к Богу, и со страхом обстоявших его пресвитеров, ужаснулся Валент, хотел подойти к жертвеннику, но пошатнулся и был поддержан одним из диаконов; никто, однако же, не смел принять его просфору, не зная, желает ли вступить с ним в общение епископ. Сам Василий, сострадая к немощи человеческой, принял из рук его принесенный дар.
В другой раз император пришел опять участвовать в молитве верных, и в самом алтаре беседовал долго с Василием, при друге его Григории, который не менее кесаря услажден был его небесною беседой. С тех пор смягчилось повсеместно гонение, хотя сам Василий еще дважды ему подвергался. Уже по проискам ариан, испуганных его благим влиянием, запряжена была колесница, чтобы везти в изгнание великого мужа, когда внезапная болезнь, постигшая в ту же ночь младенца царского, заставила Валента прибегнуть к мольбам осужденного. Василий стал на молитву и исцелил, но с условием, чтобы младенец был отдан в научение православным; император изменил слову, и сын его, окрещенный арианами, опять занемог и скончался. Огорченный отец хотел снова подписать приговор изгнания, и перо сокрушилось в руках его; он оставил в мире Василия и удалился из Кесарии; а бывший гонитель Модест сам получил исцеление молитвами святителя, и сделался с тех пор его искренним другом. И другого епарха, дерзнувшего восстать против святого за то, что укрыл благородную вдовицу от его насилия, смирил кротостью Василий. Мучитель велел снять с него мантию для большего бесчестия, Василий же предложил ему и хитон свой, и грозившему растерзать его железными когтями спокойно сказал: «Много мне сделаешь добра, если вырвешь печень мою, которая часто меня беспокоит». Между тем граждане, узнав об опасности своего пастыря, вооруженной силой пришли спасти его: тогда, в свою очередь, принужден был смириться епарх, и Василий спас его от ярости народной.
К гонениям внешним, к непрестанным болезням присоединились еще внутренние неустройства его епархии и огорчения сердечные. Он принужден был нарушить общение с человеком, которого привык уважать от юных дней, Евстафием епископом Севастийским, за его неправое исповедание Божества Христова, и тяжко было любящему сердцу Василия такое разочарование. Долго не верил он обличениям других епископов, полагая, что прежние колебания в вере — по случаю символа Риминийского — давно изглажены. Обходя церкви области Армянской, которая поручена была его заботам, для утверждения пастырей, нерадевших о пастве, он посетил нарочно Евстафия, защищал его перед местным архиепископом Феодотом и перед святым изгнанником Мелетием Антиохийским; не столько для себя, сколько для них, входил с ним в прение о вере, и, не довольствуясь обманчивыми словами, взял с него на хартии исповедание веры, чтобы успокоить сослужителей; все оказалось тщетным. Евстафий отрекся от своего исповедания и не пришел по зову его на собор; изъявляя притворное желание примириться с Василием, упрекал самого в ереси и в связи с еретиками, так что после долгого молчания он принужден был, наконец, написать пространную апологию в свою защиту.
Другое тяжкое огорчение постигло великого святителя: по зависти подчиненных ему епископов и особенно Анфима Тианского, отняли у него половину епархии, когда указом царским область Каппадокийская разделилась, и Тиана сравнена была с Кесариею. Анфим утверждал, что управление духовное должно соображаться с гражданским, и стал мешаться в дела церковные, присваивая себе права архиепископские и созывая самовольно на областные соборы обольщенных им епископов. Со своей стороны Василий, чувствуя, какое зло может произвести такое неуместное разделение посреди общего колебания в вере, старался всеми мерами оградиться от притязаний Анфима, выбором и умножением епископов своей области. Уже младший брат его, св. Григорий, святительствовал в Ниссе Каппадокийской; Василию желательно было рукоположить и знаменитого друга Григория в малый городок Сасимы, на рубеже новой церковной области Анфима, и с трудом мог он убедить его принять епископский сан; Григорий отговаривался жаждою уединения и неприятностью самого места, спорного между двумя епархиями; воля Василия, предпочитавшего благо общественное частной дружбе, и воля престарелого отца превозмогли; но Григорий не мог вступить в управление своей паствой по сопротивлению Анфима. Тогда опять, возвратившись в Назианз, разделил он бремя правления со столетним родителем до его скорой кончины, которую оплакал в присутствии друга, красноречиво изобразив все пастырские и домашние добродетели благочестивого старца в надгробном слове. Утешив несколько своим пребыванием Церковь Назианзскую до избрания нового пастыря, он удалился в пустыню Изаврийскую искать в безмолвии того душевного мира, которым не давали ему насладиться люди и заботы; но его отшельничество не продолжилось, ибо ему надлежало воссиять скоро на свещнике Царьграда.
Между тем Василий не переставал взывать о помощи к Западным епископам, излагая им в грамотах бедствия Востока. Но епископы не подвигались со своих престолов, чтобы идти на помощь братии, а только частные люди стремились из Италии в Египет и Палестину искать назидания у великих отшельников. Блаженный Иероним, родом из Далматии, получивший светское образование в Риме и духовное при Валериане, епископе Аквилейском, посетил Восток с пресвитером Антиохийским Евагрием и погрузился на время в пустыни Сирийские, уже исполненные отшельниками, чтобы там истребить в себе память юношеских наслаждений Рима. Его собственная исповедь может засвидетельствовать, как жестоко было подобное отречение для чувственной его природы.
«О, сколько раз, скитаясь в беспредельной пустыне, опаляемый знойным солнцем, я воображал себе наслаждения Рима! Одиноко сидел я, исполненный горьких дум; прахом обезображен был лик мой, эфиопскою чернотою покрылась кожа; роскошью была бы мне прохладная струя. Когда же сон одолевал борющееся с ним тело, одни кости со стуком ложились на землю, и я, заключившийся страха ради геенны в подобную темницу, я, сожитель зверей и скорпионов, еще мог иногда переноситься мыслями в хороводы дев; лик мой, умерщвленный постами, еще прежде смерти отжил, но в хладном теле кипели страстные порывы… Так, лишенный всякой помощи, припадал я к Спасителю; я проливал слезы, я рвал волосы, семидневным голодом сокрушал свою плоть. Помню, как часто ночь заставала меня, бьющего себя в грудь, пока не водворялось в ней желанное спокойствие; я даже страшился своей келий, как свидетеля нечестивых помыслов и в брани сам с собою погружался в пустыню. Во глубине долин, на вершине гор, в ущелий утесов искал я места молитвы, места казни бедственной моей плоти, и там, сквозь пелену текущих слез, приникнув взорами к неподвижному небу, я мнил себя в ликах Ангельских и радостно разделял их дивные гимны». Изучение еврейского языка занимало Иеронима в пустыни для предпринимаемого им перевода Св. Писания, и сей знаменитый богослов Запада несколько раз возвращался в родную Италию, увлекая за собою всегда новых отшельников в Палестину.
Уже многими иноками прославились пустыня Сирийская и горы Ливана и окрестные леса Антиохии. Св. Марон основал многие обители в горах Ливанских, и Аонес сделался отцом отшельников в Месопотамии; ученики его, под именем пасущихся, скитались молитвенно на полях и в расселинах, питаясь одними травами и отказывая себе во всех удобствах жизни под знойным небом Востока. Но всех знаменитее был Ефрем Сириянин, диакон церкви Эдесской, поставленный в сан Иаковом чудотворцем Низивийским. Без всякого образования земного Ефрем сделался одним из высоких таинников учения небесного и красноречивейшим проповедником слова Божия. Сильные речи его о последнем суде исторгали слезы у смиренных и приводили в трепет нераскаянных, которые, внимая ему, переносились духом на судилище Христово и иногда в ужасе прерывали обличительные слова, прося помилования; а выспренние гимны Ефрема, переходя из уст в уста, истребляли память еретических песней.
Аполлинарий смущал тогда Сириян ложным учением, будто Спаситель Иисус Христос при воплощении Своем не был совершенный человек и восприял только одно тело наше, которое рассеялось как призрак при Вознесении, разумную же душу человеческую заменяло в Нем Самое Божество. Уважаемый многими благочестивыми мужами за свою строгую жизнь, он изложил обольстительную ересь в двух книгах совершенно противно догматам Церкви, которая учит, что Господь явился на земле совершенным Богом и совершенным человеком, с душою и телом, чтобы полным восприятием природы нашей спасти всего человека, душою и телом растленного во грехах. Но вредным хитросплетениям ересиарха противопоставил благую хитрость ревностный Ефрем. Услышав, что книги эти хранятся у одной жены, знакомой Аполлинарию, он испросил их для прочтения и склеил все листы так, что невозможно было их разогнуть; когда же через многие годы устаревший лжеучитель во время жестокого словопрения, не надеясь более на память, прибегнул к своим книгам, он смешался и умолк, увидя их как бы окаменевшими.
Совершенная нестяжательность была любимой добродетелью Ефрема, как он сам выразился о себе в своем завещании: «Ефрем никогда не имел злата, ни сребра, ни влагалища, ибо послушал доброго учителя Христа, глаголющего: «Не собирайте сокровищ на земле». И не одних богатств, но и всякой почести бежал он; услышав, что народ Эдесский хочет избрать его епископом, представился юродивым, скитаясь нагим по торжищу и похищая, как неистовый, хлебы, пока не поставлен был иной епископ. Однажды, входя в Эдессу, просил он у Бога назидательной себе встречи и, встретив женщину, огорчился духом; оба остановились, взирая друг на друга. «Что смотришь на меня»? — спросил ее наконец отшельник. «Я смотрю на тебя, — отвечала она, — ибо по Св. Писанию, жена взята была от мужа; ты же не смотри на меня, но на землю, из которой взят человек». И Ефрем прославил Бога за назидательную речь простой жены.
Обратив многих в городе и в пустыне к покаянию беседами, доныне сохранившимися в Церкви, Ефрем подвигнут был небесным видением посетить светильника ее Василия и пришел в Кесарию, когда святитель поучал в храме народ. Остановившись посредине, Ефрем воскликнул: «Воистину велик Василий, воистину столп Церкви Василий, воистину Дух святой говорит его устами! Вижу сосуд избранный во Святая Святых, украшенный божественными глаголами, и храм, от него питающийся духовною пищей, и реки слез окрест текущие, и молитвы, возносящиеся на крыльях Духа!» Когда же некоторые из предстоявших осудили пришельца за ласкательство их епископу, Василий призвал его к себе и по внутреннему внушению спросил: «Ты ли тот Ефрем, от юности покоривший себя благому игу Господню, о котором я только слышал?» «Я, — отвечал он, — последний текущий на поприще небесном». На вопрос же святительский, что было причиною громких похвал в церкви? «Мне виделась, — возразил ему, — благочестивый диакон Эдесский, белая голубица, сидящая на правом плече твоем и внушающая тебе речи к пастве». После долгой духовной беседы, дав друг другу целование, мирно они расстались: один — чтобы опять идти погрузиться в пустыню, другой — чтобы еще немногие годы сиять вселенской Церкви, ибо близок был уже час его.
Расположение к иночеству не оставляло Василия и на кафедре епископской; он собрал вокруг себя монашествующих в Кесарии и в окрестностях, чтобы их примером могла назидаться паства, и строго наблюдал за исполнением данного им устава, предупреждавшего грехопадения самыми подробностями келейной жизни. Столько же радел он и о клириках обширной епархии и требовал от хорепископов верного каталога всех низших служителей церкви, иподиаконов, чтецов, заклинателей, привратников, запрещая принимать их без своего согласия, потому что священники и диаконы иногда позволяли себе избирать их самовольно и тем вводили в клир людей недостойных. Такая внимательность пастыря очистила нравы его духовенства, и многие из соседних епископов прибегали к нему просить себе пресвитеров и даже преемников на свои кафедры; а нищие и странные стекались со всех окрестностей в обширную богадельню, устроенную им наподобие города в предместьях Кесарии и долго после него славившуюся под именем Василиады, где всякого рода немощи находили врачевание.
Подвизаясь деятельно, не оставлял Василий назидать и словом не только свою паству, но и соседних епископов, особенно св. Амфилохия Иконийского, связанного с ним и с Григорием узами дружбы и против собственного желания избранного народом на кафедру Иконии. По его просьбе написал он книгу о Духе Святом, в которой ясно излагал исхождение Божественное от Отца и прославление с Сыном, и говорил о важности преданий, против тех, которые полагали, что можно основываться в догматах на одном Священном Писании.
«Из соблюденных в Церкви догматов и проповеданий, некоторые мы имеем от письменного наставления, а некоторые прияли от Апостольского предания, по преемству в тайне; те и другие имеют одну и ту же силу для благочестия, и тому не станет противоречить никто, хотя малосведущий в постановлениях церковных. Ибо ежели отважимся отвергать неписаные обычаи, как будто не имеющие великой важности, то неприметно повредим Евангелию в самом главном и от проповеди Апостольской оставим пустое имя. Упомянем всего прежде о первом и самом общем: кто учил писанием, чтобы уповающие на имя Господа нашего Иисуса Христа знаменались образом креста? Какое писание научило нас обращаться к востоку на молитве? Кто из святых оставил нам письменно слова призывания в преложении хлеба Евхаристии и чаши благословения? Ибо мы не довольствуемся теми словами, которые Апостол или Евангелие упоминают: но и прежде их, и после произносим и другие, как имеющие великую силу для таинства, приняв их от неписанного учения. По какому также писанию благословляем и воду крещения, и елей помазания, еще же и самого крещаемого? Не по умолчанному ли или тайному преданию? Что еще? Самому помазыванию елеем какое написанное слово нас научило? Откуда и троекратное погружение человека и прочее, относящееся к крещению? Отрицаться сатаны и аггелов его, из какого взято писания? Не из того ли необнародоваемого и неизрекаемого учения, которое отцы наши сохранили в недоступном любопытству и выведыванию молчании, быв основательно научены молчанием охранять святыню таинств? Ибо какое было бы приличие писанием оглашать учение о том, на что некрещеным и воззреть непозволительно?»
Для Амфилохия изложил он также в трех посланиях, признанных каноническими всею Церковию многие правила покаяния и разрешения падших в различные грехи, с определением срока епитимий, судя по степени вины и раскаяния, и заботился о церквах, которые осиротели во время гонений. Услышав, что св. Евсевий сослан, он написал утешительное послание к гражданам Самосатским, которые показали столько участия своему пастырю. Евсевий, раздраживший ариан ревностью к Православию, обтекал в одежде странника церкви Армении, повсюду поставляя пресвитеров и диаконов, и даже епископов. Указ царский о ссылке его во Фракию пришел к нему вечером; он скрыл посланного, чтобы не возбудить смятения, и после всенощного бдения спустился ночью в малой ладье по Евфрату в ближайший город, но на другой день река покрылась бесчисленными ладьями; верные, отыскав пастыря, со слезами просили его не оставлять своего стада, Евсевий же показал им только слова Евангельские о повиновении властям; они умоляли взять, по крайней мере, с собою денег, одежды и служителей, Евсевий опять сослался на пример Апостолов и, в подобной им нищете, пошел в дальний путь. Но ариане не могли одолеть его паствы, ибо никто не хотел не только сообщаться в церкви, но даже мыться в одной бане с их епископом.
374-й от Рождества Христова
Огорченный изгнанием Евсевия, св. Василий был, с другой стороны, обрадован вестью об избрании на кафедру Медиоланскую св. Амвросия и общительными грамотами великого мужа. Он происходил от знаменитых предков в Риме и по личным достоинствам пользовался уважением императора Валентиниана, который назначил его в молодых летах правителем Медиолана. Распря, возникшая в городе между православными и арианами по случаю избрания нового епископа на место умершего Авксентия, указала народу истинного пастыря в лице своего правителя; ибо Амвросий, будучи только оглашенным, взошел в храм и говорил с таким убеждением, что обе враждующие стороны единодушно воскликнули: «Амвросия епископом!» Испуганный столь неожиданным зовом, он поспешил из церкви на судилище, чтобы в свою очередь испугать народ своей жестокостью, и приказал пытать при себе осужденных, но народ следовал за ним, взывая: «Грех твой на нас!» Он бежал из города ночью и утром был найден у ворот, потом опять скрылся в поместий друга, и друг вынужден был выдать его народу указом царским, ибо Валентиниан радовался столь счастливому выбору. В течение восьми дней окрестили Амвросия и по порядку провели по всем степеням клира; новый епископ роздал большую часть своего имущества убогим и церквам, поручив брату Сатиру заведовать домашним хозяйством; сам же исключительно посвятил себя изучению Св. Писания и чтению отцов Церкви, особенно Василия, и проповеди слова Божия, красноречиво излагая с кафедры сокровища, внимательно собираемые в келий, и в течение долгого святительства сокрушил арианство во всей Италии. «Мужайся человек Божий, презревший все блага земные ради Господа Иисуса, — писал ему Василий, — мужайся: ибо ты подобно Павлу, приял Евангелие, не от человек, но от Самого Бога, избравшего тебя из судей земных на седалище Апостолов».
Поставление Амвросия Великого было последним деянием Валентиниана ко благу Церкви; он преждевременно скончался в Паннонии, и два сына ему наследовали на Западе: Гратиан, уже давно объявленный им соправителем, и малолетний Валентиниан, провозглашенный легионами, под опекою матери Иустины, зараженной арианством; но Гратиан до ранней своей кончины управлял империей, и еще более отца благоприятствовал Христианству, отвергнув звание первосвященника языческого, обычное кесарям, и стараясь по возможности сокрушить в Риме древние обряды и кумиры идольские. На Востоке же Валент, разрешенный смертию брата к более явному покровительству ариан, умножил гонения православных с их кафедр, в том числе и св. Григория Нисского, брата Василиева, не смея, однако, коснуться самого Василия, который бодрствовал за всех.
376-й от Рождества Христова
Жалуясь Петру Александрийскому, который пребывал в Риме, на равнодушие Западных и намекая на неуместное превозношение папы Дамаза, великий святитель упрекал и Восточных за недостаток взаимной любви или за потворство ереси. Обличительные письма его к епископам поморским и к Церкви Неокесарийской вместе с собственной апологией против Евстафия странствовали с диаконами его по всей Малой Азии, сохраняя общение между православными; над ним сбывались слова псалма: «Падет от страны твоя тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится». Св. Василий предостерегал верных и против ереси Аполлинариевой, осужденной в Риме, в которой обвинял его Евстафий, и не только писанием, но и действиями сильно ему противился. Услышав, что он покушается поставить арианского епископа в Никополь, митрополию Армянскую, он перевел туда православного пастыря Евфрония из Колонии и укрепил в вере граждан. Нововведения Евстафиевы и его последователей скоро осуждены были на местном соборе Гангрском, который издал двадцать канонов против мнимых ревнителей благочиния, нарушавших церковные уставы.
С одинаковой ревностью продолжал заботиться Василий и о Церкви Антиохийской, раздираемой внутренним несогласием. Сохраняя постоянно общение со святым изгнанником Мелетием, он чуждался Павлина, неправильно избранного и поддерживаемого Западными, и прочих епископов, искавших власти в Антиохии; не позволял епарху царскому вступаться в дела церковные и убеждал св. епископа Кипрского Епифания, ученика великого отшельника Илариона, содействовать к водворению мира, ибо Кипр принадлежал тогда к области Антиохийской. Но и старания Епифания остались тщетными, несмотря на общее уважение, каким он пользовался на Востоке за строгую иноческую жизнь и назидательные творения; ибо он был одним из светильников своего времени и сильным обличителем всех ересей, которых описал до восьмидесяти в книге своей, противопоставляя каждой врачевство духовное.
В творениях его явствует внутреннее устройство Церкви четвертого столетия, исчислены степени иерархические: епископа, пресвитера, диакона, в которые предпочтительно избирались девственники, вдовые или однобрачные, с запрещением второго брака после посвящения, и прочие должности: иподиаконов, чтецов, заклинателей, привратников, погребателей и диакониссе, для призрения убогих. По словам Епифания, собрания церковные уставлены были Апостолами по средам, пяткам, субботам и воскресеньям, и первые два дня суть постные, ради памяти предания и распятия Господня, кроме времени Пятидесятницы и дня Богоявления; сорок же дней прежде Пасхи, и особенно последняя седмица посвящены исключительно подвигам поста с непрестанным бдением. Обычные молитвы, утренние и вечерние, сопряжены в церкви с пением хвалебных песней и псалмов; имена же усопших поминаются на литургии при совершении бескровной Жертвы. Строгость, с какою наблюдала Церковь за чистотою нравственности своих служителей, и запрещение вступать им в тяжбы или предаваться увеселениям мирским, изображаются в книгах святителя Кипрского столь же ясно, как и в канонах соборных того времени и в частных правилах Великого Василия, который будучи сам, по словам Апостола, царским священием, хотел, чтобы все ему подражали, подобно как он Христу.
378-й от Рождества Христова
Казалось, Провидение хранило его только для того, чтобы под сенью великого мужа Церкви дать пройти буре арианской вместе с ее виновником Валентом, которому определена была преждевременная кончина. Знаменитый епископ Улфила, просветитель Готфов, изобретший грамоту и переложивший Св. Писание для своего народа, пришел в Царьград просить у императора дозволения Готфам селиться во Фракии и, получив желаемое, сам заразился лестью арианскою, которую распространил во всем народе, ему покорном. Но указ царский не был исполнен на границах империи, и ожесточенные Готфы перешли Дунай вооруженной силой. Валент поспешил против них с войсками и не хотел ожидать помощи от племянника Гратиана. За несколько дней до решительной битвы мужественный отшельник Исаакий Далматский, встретив на пути императора, удержал коня его и предрек гибель: «Что идешь на Варваров, которых воздвиг на тебя Господь? Перестань враждовать против Бога, или не возвратишься со всем твоим войском». Раздраженный Валент велел заключить его в узы, дабы казнить за ложное пророчество. «Казни, если возвратишься», — спокойно отвечал Исаакий. И в кровопролитной сечи пали Римляне. Раненый Валент укрылся с немногими царедворцами в хижину, и варвары, не зная о присутствии царском, обложили ее огнем. Так погиб гонитель Православия после четырнадцатилетних смятений, возбужденных им в Церкви Восточной.
379-й от Рождества Христова
Мужественный ее защитник преставился вскоре после Валента, претерпев до конца тяжкую бурю и управив кормило церковное в тихую пристань. Когда исповедники стали возвращаться на свои кафедры, Василий отошел в небесную родину посреди общего о нем плача. Народ теснился к его останкам, больные искали исцелиться прикосновением к его одежде, как некогда Апостольской; рыдания заглушали песни церковные, язычники и Евреи смешались с верными. Приближенные его утешались тем, что были в числе его присных; некоторые старались подражать ему в одежде, пище и поступи, в самой бледности его лица и медленном произношении. Творения его читались в домах и в церквах к назиданию духовных и мирян; им удивлялись и сами язычники. Четыре похвальные слова произнесены были в различное время в честь великого святителя знаменитыми мужами Церкви: Ефремом Сириянином, Амфилохием Иконийским и двумя близкими его сердцу Григориями, братом и другом, безутешным в его преждевременной кончине. Благодарная же Церковь скоро причла Василия к лику святых своих заступников и стала совершать память его блаженной кончины, ибо он был и при жизни вселенским учителем и залогом ее мира.
Элладий наследовал кафедру Кесарийскую после великого мужа; брат же его Григорий, немного времени спустя, воздал последний долг и общей их воспитательнице, блаженной сестре Макрине, которая тихо преставилась в устроенной ею обители. Назидательная беседа ее о бессмертии души на смертном одре послужила ему предметом духовного творения, а тихая кончина при непрестанной молитве — благим примером для собственного исхода. Он спросил у инокинь лучшую из одежд ее для погребения, они же указали на убогую ризу, ее облекавшую, как на единственную, какая ей осталась после розданных нищим; Григорий должен был прикрыть усопшую собственной мантией и с братом Петром погреб близ праха родителей в церкви Сорока мучеников при стечении многочисленного народа и соседних иноков.