Немного времени оставалось и великому Амвросию до блаженной кончины, и это краткое время употребил он на устройство своей и окрестных церквей, потому что он почитался пастырем не одного Медиолана, но всего Запада, и к его мудрости притекали соседние и дальние епископы, и многие из учеников его рукоположены были им самим, или после него, на окрестные кафедры: Гавдентий в городе Бресции, Феодул в Модене, Онорат в Веркелле, два Феликса в Булонии и Коме, Венерий в Медиолане, Св. Павлин в Нолах. Последний, оставивший нам и описание жития Амвросиева, происходил от благороднейших родителей в Риме и получил высокое образование, достойное своего рода. Когда же просветился святым крещением, оставил и юную супругу, почитая ее как сестру свою, и удалился сперва в Испанию, где неволею поставлен был в пресвитеры, потом в Медиолан под сень великого Амвросия, и, наконец, в город Кампании Нолу, ко гробу священномученика Феликса, к которому имел особенное влечение. Там строгая иноческая жизнь его обратила к нему сердца граждан, и опять против воли поставлен был он епископом, прославив чудесами свое святительство.
Не в одних близких странах гремело имя Амвросия, но и из дальних краев притекали насладиться его мудростью, и варвары имели к нему доверенность. Два именитых перса, из числа магов, нарочно предприняли дальнее странствие в Медиолан, чтобы только беседовать с Амвросием; короли Франков приписывали победу Римлян его святым молитвам, и королева Маркоманов Фритигильда отправила к нему послов с богатыми дарами, прося наставления в вере Христианской; получив же огласительное письмо, убедила мужа и народ принять Христианство и покориться Римлянам, и сама поехала в Медиолан, но уже не застала там в живых великого пастыря.
397-й от Рождества Христова
Рукоположив епископа в Павии, он занемог и долго лежал на одре болезни. Испуганный этой вестью, правитель Италии, Стиликон, послал к нему искренних друзей его умолять, чтобы еще не оставлял мира им благодетельствуемого, но просил бы Бога о продолжении своей жизни. Кроткий пастырь ответствовал плачущим: «Не так я жил между вами, чтобы мне стыдиться еще пожить; но не боюсь и умереть, потому что имею доброго Владыку». Диаконы далеко от одра его беседовали между собою: кто бы мог заступить его место и тихо назвали учителя его Симплитиана; умирающий же, уразумев духом их беседу, три раза воскликнул, как бы ответствуя им: «Стар, но добр!» И Симплитиан точно был его преемником, а потом Венерий, один из беседовавших диаконов. Еще за несколько дней до кончины небесное пламя осияло внезапно лицо святого, в виде огненных язычков, сошедших некогда на Апостолов; вскоре же увидел он на молитве Самого Христа, к нему грядущего, с лицом радостным, и последние часы временной жизни пребыл в безмолвной молитве, простерши крестообразно руки. В самую минуту его преставления, епископ Веркелинский, Онорат, услышал во сне внезапный голос: «Восстань, он отходит», и, поспешив к одру умирающего, успел еще однажды приобщить великого Амвросия, который, прияв напутие живота вечного, тихо испустил дух. Это было накануне великой субботы и горьким плачем народа Медиоланского исполнилась церковь в торжество Пасхи; многие беснуемые и болящие прияли исцеление от святых мощей его; многим новокрещенным являлся пастырь, как бы приемлющий их из купели в светлой одежде, и малые дети указывали его, как бы сидящего на своей кафедре, изумленным родителям, и в самый день кончины явился он на молитве некоторым святым мужам в Палестине.
Знаменитейший из учеников великого Амвросия и преемник славы его на Западе, уже святительствовал тогда в своей отдаленной родине. Блаженный Августин, возвратившийся с другом своим Алипием в Карфаген, провел первые три года в совершенном уединении, посвящая себя посту и молитве и писанию душеполезных книг. Скоро Алипий поставлен был епископом города Тагаста; сам же Августин, опасаясь той же участи и зная, как далеко распространилась о нем молва, избегал являться в городах, которые не имели епископов; но, вызванный однажды друзьями в соседнюю Иппонию, схвачен был народом в церкви и насильно рукоположен в пресвитеры епископом Валерием, который, будучи грек родом и дряхл, радовался, что мог поручить проповедь слова Божия на латинском языке сильному красноречием мужу. Плакал, но повиновался Августин, и народ жадно стекался слушать его мудрые изъяснения псалмов, книги Бытия и посланий Апостольских. Православные и донатисты равно прибегали к нему для обличения манихеев, которые иногда отваживались вступать с ним в прения общенародные и со стыдом оставляли собрание; самые епископы донатистов, выходившие с ним на состязание, невольно умолкали, теряя множество своих последователей.
395-й от Рождества Христова
Престарелый Валерий, отдавая полную справедливость заслугам своего пресвитера, умолил старшего епископа Нумидийского посетить его с другими сослужителями в Иппоне, и там рукоположить ему преемником Августина, еще при жизни своей, хотя и в противность правилам Никейским. Долго отрекался поставляемый, но был вынужден согласием пастырей и паствы, и продолжал подвизаться еще с большею ревностью на кафедре святительской. Приязнь его с благочестивым Аврелианом, епископом старейшего в Африке престола Карфагенского, была благодетельна для всего края, и частые многолюдные соборы, попеременно созываемые Аврелианом в трех областях Африки, Нумидии и Мавритании для удобства правления церковного, устранили много вкравшихся беспорядков и оставили по себе до ста пятидесяти правил, признанных Вселенской Церковью. Укрощение сильного и долговременного раскола донатистов, которые, несмотря на внутреннее свое несогласие, имели у себя до четырехсот епископов и в каждом городе ставили свои кафедры против православных, служило одним из предметов совещаний соборных. Все меры кротости и строгости были испытаны, сами отступники тщетно призывались на собор, и к ним посылали избранных епископов для совещаний, с предложениями снисходительными; каждому епископу в своей епархии, поручено было входить с ними в дружелюбные прения, и возвратившиеся в недра Церкви сохраняли свои степени и кафедры; иногда же отцы собора обращались и к императорам, чтобы властью смирить непокорных власти гражданской, когда движимые яростью нападали на селения православных, и новые циркумцелионы напоминали ужасами своими кровопролития прежних. Императоров просили также святители и об уничтожении остатков идолослужения в области Африканской. Но в делах внутреннего управления Церкви собор Карфагенский действовал с особенною осторожностью. Определяя ясно различные обязанности клира, нравственные и служебные, правила избрания и суждения священнослужителей низших и высших, св. отцы заботились, чтобы осужденные на областных соборах каждой епархии или на общем в Карфагене не возмущали порядка искательством суда за морем, потому что некоторые, беспокойные нравом и законно преследуемые, надеялись иногда оправдаться перед судьями, не ведавшими их грехопадений. Собор строго запрещал даже отлучаться в Италию без отпустительных грамот своих епископов и не признавал законным суд заграничный в Риме, благоразумно рассуждая: что всякий суд может быть определеннее на самом месте преступления, и что Дух Святой не оставил благодатью Своею целого собора пастырей, созванных во имя Христово, чтобы просветить исключительною благодатью одного только святителя, чуждого их делам. Смиряя гордость житейскую, отцы, признавая старейшинство архиепископов Мавритании и Нумидии и преимущественно Карфагенских, не позволяли им, однако же, величаться именами первосвященников, или князей над иереями и другими подобными, нарушающими общение мира.
400-й от Рождества Христова
Блаженный Августин, бывший вместе с Аврелианом душою соборов, более других ревновал и на самом деле против донатистов, которые покушались даже умертвить его, но Провидением спасался от руки разъяренных; сильное же слово его и писание сокрушало старейшин раскола и уменьшало паству их везде, где только он появлялся. Назидательные книги его о догматах и таинствах православной веры и Божестве Св. Троицы, о согласии четырех евангелистов между собою, и особенно замечательное творение о Граде Божием, в котором излагал пространно весь Промысл Божий о мире, от начала его и до искупления, распространялись не только по всей Африке, но и по всей империи Римской. Исполненный чувств смирения при воспоминании о прежней порочной жизни, он излил душу свою в красноречивой исповеди, которую не убоялся также обнародовать, чтобы и другие могли воспользоваться зрелищем грешника, обратившегося к покаянию. Вопрошаемый о догматах многими из епископов Западных, сам он находился в сношениях письменных с лучшими богословами и пастырями Запада и Востока, в особенности же со св. Павлином Ноланским, к которому питал искреннее уважение, и с отшельником Вифлеемским Иеронимом, делая ему иногда замечания на его творения и принимая таковые взаимно.
Ересь Оригенова начинала тогда тревожить Восток и несогласие поселилось между двумя великими пастырями: Иоанном Иерусалимским и св. Епифанием Кипрским. Последний, посвятив пресвитером брата Иеронимова Павлиниана, в своей обители, хотя и находившейся в церковной области Иоанна, возбудил против себя его неудовольствие и жалобы Феофилу Александрийскому, от которого, однако же, не зависели обе кафедры. Со своей стороны Епифаний и Иероним, оправдывая рукоположение Павлиниана и отвергая суд Феофилов, обвиняли Иоанна в приверженности к заблуждениям Оригена о создании душ человеческих прежде тела, невечности мук и аллегорическом объяснении земного рая. Они полагали главными виновниками распространения мнений пресвитера Аквилейского Руфина, переводчика Оригенова, который долго оставался в Палестине с великой Меланией Римской, и Палладия отшельника, прожившего многие годы в пустынях Египетских, под руководством великого старца Исидора, подозреваемого также в оригенизме. Руфин, возвратясь в Италию, нескромной похвалой Оригену возбудил против себя негодование Западных епископов и, наконец, принял осуждение в Риме, которое распространилось и на творения Оригена, так что даже указами царскими запрещено было читать их, как душевредные, и сам Иероним после долговременной связи свой с Руфином принужден был писать против него обличительное письмо в свое оправдание, потому что бывший друг старался бросить на него невыгодную тень и показать его также почитателем Оригена. Св. Епифаний в Кипре, следуя примеру Запада, восстал столь же сильно против творений знаменитого хотя и погрешительного учителя Александрийского. Волнение многочисленных иноков, живших по соседству со столицей Египетской, которые подозревали самого Феофила в ереси, хотя и не все разумели вполне ее тонкую прелесть, принудило и его гласно осудить книги Оригена окружными грамотами по всему Египту.
395-й от Рождества Христова
Время епископства Феофилова было самым цветущим для пустынь Нитрийской и Скитской, населенных величайшими подвижниками, описание их после Руфина и Палладия оставил нам блаженный Кассиан. Посвятив себя с юного возраста на служение Богу в одном из монастырей Вифлеемских, Кассиан вместе с другом своим Германом отпросились на время в Египет, чтобы там усовершенствоваться в жизни духовной. Приплыв к низменным берегам его около Тенеса, нашли они там престарелого епископа Панефиского Архивия, который смиренно вызвался быть их проводником по окрестным келиям иноков, рассеянным на малых высотах, посреди водного разлива. Сперва привел он пришельцев к старшему из всех Херемону, до того обремененному годами, что уже ползал на руках, не оставляя, однако, своей строгой жизни; с большим трудом могли они убедить старца сказать им назидательное слово; он долго извинялся дряхлостью и тем, что давно запрещает ученикам близ себя селиться, дабы не увлекались его дурным примером в послаблении подвига иноческого; наконец, движимый духом, говорил им о целомудрии и любви, как о высшей степени совершенства, и о благодати Божией, без которой нельзя достигнуть сих добродетелей. Потом другие два именитых старца, авва Нестер и авва Иосиф, беседовали с ними о духовном познании и различии жизни деятельной и созерцательной, также о дарах Божиих и об искренней дружбе, ради той, которая соединяла обоих пришельцев.
Около Панефиса нашли они и своего наставника авву Пануфа, который по чрезвычайному смирению дважды оставлял подначальственную себе обитель, чтобы исполнять все послушнические труды в дальних монастырях. Принятый в Вифлееме как один из новоначальных, он помещен был в келью юношей Кассиана и Германа, доколе не обрели его ученики, повсюду искавшие старца. С любовью принял Пануф своих Палестинских знакомцев и, движимый тем же смирением, хотел опять разделять с ними свою келию, несмотря на должность настоятельскую. Авва Иосиф убедил их не спешить возвращаться в Вифлеем, если чувствуют для себя душевную пользу в пустынях Египта, и немного далее на берегах Нила один из отшельников, старец Архивий, уступил им свою келью для жительства.
Там познали они пресвитера Пиаммона, одного из древнейших отшельников Египта, который рассказывал им о трех родах иноков: общежительных, т. е. собранных в какой-либо обители по уставу великого Пахомия, отшельниках, подражавших Павлу и Антонию, и так называемых сараваитов, самовольно скитавшихся без всякой для себя пользы. В соседней обители игумена Павла, старец Иоанн, возвратившийся от подвигов пустыни для большего смирения в стены монастырские, предварил их о различных преимуществах и опасностях состояния отшельников и состояния общежительных. Примером же представлял обоих Макариев, которые, несмотря на жажду свою к уединению и удаление от всякого мирского общества, не скучали, однако, посетителями и с чрезвычайною снисходительностью принимали братию в своих одиноких кельях, как будто бы всегда жили между ними. Кассиан и Герман были там утешены посещением аввы Феоны, который, будучи связан узами брака, оставил жену и наследство, Христа ради, и, раздав сперва свое имущество нищим, сделался и в обители раздаятелем милостыни. Когда же после долговременного искуса в Египте странники начали тосковать о родине, авва Авраам, прозванный младенцем по совершенному незлобию и детской невинности души своей, укрепил их в прежнем намерении беседою об истинных подвигах и необходимости рукоделия для развлечения помыслов житейских и о совершенном уединении.
Тогда погрузились они в глубочайшую пустыню, исполненную великими подвижниками, на дальнем расстоянии от пути человеческого. Там воспользовались духовным назиданием св. Макария Александрийского, пресвитера и руководителя иноков, собранных в обителях Нитрии, или рассеянных по кельям, издавна прославленного по всему Египту; а в диком уединении Скитском обрели еще его великого друга, Макария Египетского, который не будучи прямо начальником многочисленных отшельников, подвизавшихся в отдельных скитах, почитался, однако, общим их наставником, и его совету преимущественно доверяли Скитские братия, когда сходились на совещания. Великими светилами пустыни сияли: престарелый Исидор, пресвитер и странноприимец Александрийский и два Пафнутия, Кефал и Вувал, или буйвол, так прозванный по любви к местам самым диким, и Пимен, от юных лет убежавший с шестью братьями из дома отеческого, чтобы водвориться в пустыне. Тщетно любящая мать пришла стучать к заключенным дверям его вертепа. «Где лучше желаешь ты нас видеть, — спросил он плачущую, — здесь ли на краткой миг или вечно за гробом?» И мать предпочла вечность. Аввы Даниил, Исаак и Моисей Ливийский, беседовали с Кассианом о причинах охлаждения к Богу, и об истинной молитве, и о средствах спасения, какие должен наблюдать отшельник.
Был и другой Моисей в пустыне Скитской, не менее назидательный, раб и эфиоплянин родом, некогда разбойник, но искренно обратившийся к Богу, когда однажды совершенное им убийство заставило его искать убежища в стенах обители. Ужаснулись игумен и братия, видя разбойника пред своими вратами, и изумились его глубоким раскаянием, ибо в короткое время он превзошел всех иноков подвигами духовными: так сильно коснулась его благодать Божия. Он удалился, по совету великого Макария, на уединенный утес, чтобы преодолеть свои страсти, и, одаренный необычайною силой, послужил сам орудием спасения четырем другим разбойникам, которых нашел в своей келье и принес связанными в церковь Скитскую. Всякую ночь ходил он по пустыне, чтобы наполнять водоносы немощных старцев из отдаленного колодца, утомляя тем бунтующую плоть свою, и сладкие беседы были дарованы ему свыше для исправления приходящих от мира, которых наставлял собственным опытом. Памятуя, однако же, прежнюю жестокую жизнь и слова Христовы, что все поднявшие меч мечом погибнут, он готовился к мученической смерти и не хотел укрыться от нашествия варваров, дикого колена Мазиков, которые в короткое время трижды опустошили пустыню Скитскую и разогнали многих ее подвижников.
Аввы Исайя, Агафон и Серапион почитались также между великими отшельниками, которыми украшалась Скитская пустыня; там спасался и Висарион, который Христа ради отдал убогим сперва верхнюю свою одежду, а потом и нижнюю, и наконец единственную книгу свою, Евангелие, побудившее его к такому вольному обнищанию, и другой Серапион, продавший себя два раза в неволю для выкупа бедствующих. К Иоанну, по малому росту, прозванному Колов, стекалась за назиданиями вся пустынная братия; ибо он сам подал вначале редкий пример послушания своему духовному отцу, когда, по воле его, два года поливал сухой жезл, воткнутный им в песок, в надежде, что прорастет, и жезл пророс наконец, верою Иоанна и принес плоды к общему изумлению. Кротость его и смирение равнялись послушанию; при малейшем неприятном слове бежал он из келий в пустыню, опасаясь укорить брата; молитва же его доходила до такой выспренности, что он весь, как бы объятый пламенем, уже не чувствовал себя на земле. К великому наставнику привели однажды ученика, его достойного, Арсения, прозванного отцом императоров, ибо он точно был наставником Аркадия и Онория, и, наскучив блеском двора царского, бежал в пустыню по тайному гласу, его призывавшему далеко от людей. Иоанн, зная сколь высокого сана был новый искатель пустыни, хотел прежде испытать, соответствует ли он благому своему помыслу смирением, без которого невозможно быть иноком, и, не обратив ни малейшего внимания на пришельца, сел за убогую трапезу с прочею братиею, Арсению же, как бы некоему псу, бросил на землю кусок хлеба. Но бывший вельможа уже взошел в меру возраста пустынника и понял безмолвный вопрос старца; сам, добровольно уподобляясь четвероногому, на руках пополз он за брошенным хлебом и со смирением вкусил его в углу кельи. Тогда наставник, убежденный в готовности духовной нового подвижника, отпустил его в дальнюю пустыню, и столь было велико отчуждение Арсения от мира и сокрушение о прежнем величии, что день и ночь проводил он в непрестанных слезах, от которых даже выпали, мало-помалу, его ресницы, и ничего столько не страшился, как беседы человеческой; он избегал не одних посетителей, но и братии, и самого архиепископа Феофила, исполненного к нему глубочайшего уважения. Однажды Феофил просил у него назидательного слова. «Сохранишь ли мою заповедь?» — спросил Арсений и, получив утвердительный отзыв, сказал: «Где бы ни услышал ты, что обретается Арсений, — не ищи его!» И в другой раз сказал посланному от Феофила, который просил дозволения прийти в его келию: «Не посмею затворить двери епископу, но потом уже не найдут меня в сей пустыне». Один благочестивый странник, приведенный к нему в келью иноками, огорчился безмолвием Арсения и просил, чтобы отвели его к Моисею Эфиоплянину, ради духовной беседы; но в сонном видении узрел он две ладьи, текущие по Нилу: в одной авву Арсения, управляемого Духом Святым, с глубоким миром и безмолвием, в другой авву Моисея, которого руководили Ангелы Божий, исполняя медом уста его. Когда же пустынник Марк спрашивал Арсения, зачем убегает он братии, «Бог видит, сколько я вас люблю, — отвечал он, — но невозможно быть в одно время с Богом и человеками, потому что на небесах у мириад Ангелов единая воля, а у человеков многие воли и пути; часто раскаивался я, что говорил много, и никогда о том, что много молчал!» Посему беспрестанно спрашивал он самого себя: «Арсений, зачем покинул ты мир?» — опасаясь опять предаться его суете. Некоторые дивились, что исполненный глубочайших познаний, он иногда требовал себе наставления от весьма простого и необразованного старца; но Арсений ответствовал: «Правда, я многое знаю, но еще не могу научиться алфавиту этого простого инока». Отказывая себе в малейших удобствах жизни, чтобы тем истребить память прежних наслаждений, Арсений радовался, что во время своей болезни он принужден был принять вместо милостыни необходимое белье, которого не имел на что купить, и был принесен пресвитером Скитским на убогое ложе, к преддверию церкви, не зная себе иного приюта. «О, авва Арсений, — восклицал часто архиепископ Феофил, слыша о непрестанном его плаче, — Как счастлив ты, что всегда имел в мыслях своих страшный час смерти!»
Такими подвижниками исполнялась пустыня Скитская во времена блаженного их посетителя Кассиана, и они были рассеяны по всему Египту, в бесчисленных обителях. В нижней Фиваиде два монастыря с пятью тысячами братии остались после великого Антония, кроме иных монастырей и более пятнадцати тысяч иноков следовали уставу великого Пахомия; в среднем Египте, около города Арсиноя, авва Серапион управлял десятью тысячами иноков, и в Нитрийской обители их считалось пять тысяч и пятьсот в пустыне Келий; около самой Александрии спасались более двух тысяч иноков, и неисчислимое множество в диком уединении Скитском, под руководством великих отшельников; и целый город Оксиринг в нижней Фиваиде, казался одной обширной обителью, ибо все древние капища идольские и башни его, и бойницы исполнены были монашествующими, число которых возвышалось до десяти тысяч, и там же двадцать тысяч инокинь посвятили себя на служение Богу. День и ночь оглашался город божественными гимнами, и не было стражей при вратах его, чтобы не останавливать убогих и странных. И подобно сему городу, весь Египет обратился как бы в единый храм, во славу Того, Кто некогда Младенцем искал в нем убежища от гнева Иродова.
Так исполнилось пророческое слово Исайи о сокрушении идолов и просвещении Египта светом духовным: «Се, Господь седит на облаце легком и потрясутся рукотворенная Египетская, от лица Его, и познан будет Господь Египтянами, и уведят Господа в тот день, и сотворят жертвы и дары, и обещают обеты Господу и воздадят!»