Спустя минуту сын эпохи укатил в райком распределять среди инструкторов и секретарей молочные продукты, а Леня опрометью бросился к Простофилу с криком, что все пропало, спасайся, кто может.
Простофил только на словах казался удальцом, а на деле тоже был трус приличный. Вдвоем они ринулись к Дому книги, схватили первого же перекупщика намертво и оптом продали ему все оставшиеся штабеля и поленницы, из трусости продали по рублю за штуку в штабеле и по пятьдесят копеек — из поленницы, но денег у них и так оказалось порядочно. На радости, будто все концы ушли под воду, они купили портвейна и сели пить в подвале, то оплакивая библиотечное добро, спущенное за бесценок, то нюхая по очереди баночку гуталина, то рассуждая, что самые длинные ноги у фигуристок, потому что те имеют преимущество в коньках. И когда выползли на свет Божий, в теплый и светлый майский вечер, чтобы на ощупь поискать окурков на тротуаре, к ним подошел некто с розовым бантом и голыми коленками и спросил:
— Который час, дяденьки?
— Полночь, девочка, — ответил Простофил за двоих…
А Андрей в то же самое время пришел к Победе на свидание и, желая, с одной стороны, развеселить девушку, а с другой стороны, поведать, какая все-таки сволочь этот ее одноклассник Леня, предложил:
— Хочешь, ради прикола одну историю из жизни твоих друзей?
И рассказал, закончив такими словами:
— Но самое интересное, что паспорт был Аркадия Чудина. Он замсекретаря тут, в школе, помог мне организовывать несколько мероприятий. Неплохой парень, но уж больно заученный, одно слово — Чудин… Ха-ха-ха…
Он бы давно ушел из этой квартиры, в которой никого не знал и к нему никто не тянулся, в которую затащил его Андрей, а зачем? — непонятно. Он бы и не приходил сюда вовсе, отметил бы со своим классом праздник последнего звонка в парке, но Червивин сказал: «Так надо», — и вот он слоняется по комнатам, не зная, к какому косяку прислониться. Совершенно очевидно, что он лишний на этой вечеринке комсомольских работников и активистов. Спросить бы у Андрея, зачем он здесь? — но Андрей до сих пор не подошел, задержанный райкомом и мероприятием.
«Так надо», — сказал Червивин. Сказал, словно сам не знал, кому и для чего, а просто передал поручение. «Может, сейчас мне предложат работу в райкоме? — подумал Аркадий. — Но вряд ли: я не из их теста, у меня все на лбу написано. Комсомол мне нужен, как строка в характеристике. О марксизме-ленинизме я хочу знать ровно столько, чтобы от меня отвязались все, у кого возникнет желание проверить, сколько я знаю о марксизме-ленинизме. Что у меня общего с этим проходимцем на спортивной работе, которому зарплату надо бы выдавать не деньгами, а вымпелами и значками ГТО? Или вон с той гогочущей девушкой, заплывшей жиром от маминого усердия и ликвидирующей комплексы руководителя на комсомольском поприще? Или с тем жизнерадостным голубоглазым Митрофанушкой? Или с ликующим черноволосым лоботрясом, годным лишь на организацию Ленинского зачета в средней школе?.. Нет, я, конечно, ничего не имею против них лично. Комсомол — организация всеобщая, как среднее образование, поэтому идиоты в ней должны присутствовать, но почему все идиоты собрались на руководящих постах?»
Аркадий, наконец, прислонился к стене коридора и вспомнил утро. Подтянутая, уже созревшая для общественной работы первоклассница в белом фартуке и белых сандалиях поделила среди выпускников гирлянду колокольчиков, и актовый зал зашелся перезвоном, словно стадо привели с выпаса. «Интересно, как у Победы прошел последний звонок?» — только успел подумать Аркадий, и в дверях выросла Победа. На пороге она оступилась, засмеялась и посмотрела на Аркадия сначала как в воду, а потом как в зеркало, поправляя волосы. Тут же объявился Андрей и, вскинув руку, сказал:
— Физкультпривет, парень! Молодец, что пришел.
— А зачем я пришел? — спросил Аркадий.
— Так надо, — сказал Андрей.
— Мне так надо, — пояснила Победа.
— А больше тебе ничего не надо? — спросил Аркадий.
— Кстати, это моя невеста, — сказал сын эпохи. — Смени-ка тон и перейди на «вы».
Тут же Червивин достал бутылку шампанского, вынул пробку, никого не напугав выстрелом, и засиял от проделанной работы.
— Вот это ловкость! — вскрикнула девушка, заплывшая жиром.
— Вот это класс! — вскрикнул голубоглазый Митрофанушка.
— Вот это молодец! — вскрикнул черноволосый лоботряс.
— Вот это официант, — сказала Победа..
Когда заиграл сам собой магнитофон, Победа очень захотела, чтобы Аркадий пригласил ее на танец.
— Не хочу, — сказал Аркадий.
— Ну и дурак, — сказала Победа, а сама увела Аркадия на опустевшую кухню силком.
Юноша не знал, как себя повести, и растерялся, скис. Но все складывалось благополучно для влюбленных, и даже Червивин надолго засел в сортире.
— Где твой жених? — спросил Аркадий.
— В туалете: у него запор, — ответила Победа.
«Все кончено, — совсем расстроился Аркадий. — Их отношения дошли уже до знакомства с интимными прихотями организма».
— Свари мне кофе, — приказала девушка.
Аркадий послушно взял кофемолку, но она, едва затарахтев, выпрыгнула из рук, как кошка. Зерна полетели к ногам Победы.
— Недотепа! — сказала она.
«Урод», — подумал он, опустившись на колени и собирая в ладонь зерна.
— Ты похож на курицу, — сказала она.
«Я и есть курица», — подумал он.
— Не обижайся, это шутка такая плоская, — сказала она.
«Я все равно не клюну», — подумал он.
— Наверное, пойдет дождь, — сказала она.
«С чего вдруг?» — подумал он.
— Женщина убирает белье с балкона, — сказала она. — И люди внизу суетятся, словно в немом кино.
Но тут тучи и впрямь напряглись, как Червивин в туалете: казалось, вот-вот свалятся.
— Мне по ночам снится, что давным-давно в студенческом общежитии я все дни проводила на подоконнике и смотрела на дождь, расплющив нос о стекло, а папа с мамой сидели на лекциях, и дверь не пускала меня к ним, и на столе в глубокой тарелке плавало восковое пятно, а в плоской лежали котлеты, которыми хотелось помыть руки, и за окном шли поезда и плыли зонтики, а я жмурилась, когда мелькала молния и дребезжали стекла. Теперь во все это не верится, только снится.
«Во что?» — подумал он.
— Ну, что отец не мог даже в детский сад собственного ребенка устроить и ребенок сидел на подоконнике, — сказала она.
«Неужели и Чугунов был когда-то нормальным человеком?» — удивился он.
— А ты думаешь, отец родился с партбилетом в руке? — спросила она.
«По крайней мере, его приняли на партсобрании родильного дома», — подумал он.
— Дождь кончился, — сказала она.
«Это был ливень», — подумал он.
— Пойдем, пока опять не поругались, — сказала она.
«Куда же?» — подумал он.
— Дышать озоном, — сказала она…
Эскадра фонарей плавала над багровым прямоугольником, очерченным домами и оставленным солнцем, как записка в двери: «Вернусь к утру». Город уже притомился от вечера, и звуки тухли вместе с окнами. Только прогулочный катер фырчал, принюхиваясь к пристани под ночлег, да машины просыпались по зеленой команде и исчезали, оставляя шорохи в переулках. Победа скинула туфли и пошла босиком, определяя по лужам маршрут и распуская неоновые волны.
На дороге валялся светофор, героически продолжавший работать в красно-желтом режиме. Аркадий вспомнил, что два дня назад он гулял тут с Макаром Евграфовичем и светофор уже тогда валялся. Глубокий старик сравнил собственную жизнь с цветными сигналами: «Красные мне всегда запрещали, а оранжевые советовали быть осторожней. Вот сейчас подойдешь — сшибут, не задумываясь; а сейчас приготовишься идти — но нет, опять красный: шаг вперед — смерть под колесами, которые крутятся только в одну сторону. Всю жизнь простоял на кромке асфальта да так и не двинулся. Не берите с меня пример, юноша…»
— Ты почему такой грустный? — спросила Победа.
— Школа кончилась, — сказал Аркадий. — Хоть и дурная, а все равно жалко. Что там дальше будет?.. Кошмар какой-нибудь.
— А ты помечтай, — дала совет Победа.
— Мне кажется, что все мы разными способами будем выкатываться из колеи, которую нам уготовили, а нас пинками будут загонять обратно.
— Такие мечты лучше не рассказывать. Мы приходим в этот мир на готовые правила игры. Мы зачем их принимаем? — спросил Аркадий. — Нас десять лет якобы приучали к самостоятельной жизни, а в действительности либо врали в глаза, либо несли такую чушь, что себе не верили. И я боюсь их самостоятельности, потому что другую не вижу. Слышала такую загадку? К хвосту кошки прицепили консервную банку. Чем быстрее побежит кошка, тем сильнее загремит о мостовую банка. Чем сильнее загремит банка, тем быстрее побежит напуганная кошка. Знаешь, при какой скорости кошка не услышит грохот банки?.. При скорости звука. Но стоит ей чуть-чуть замешкаться, и банка ее опять напугает. Только кошки не бегают со скоростью звука, а людям приходится. И попробуй задержись! Прилепятся отличники, активисты, возьмут на буксир, вытянут, перевоспитают, лишь бы ты им тишину не нарушил грохотом. И все мы несемся, глядя в одну сторону, на одной скорости, всю жизнь бежим, бежим на одном месте и боимся отстать, иначе шума не оберешься. А я не хочу бежать в толпе, не зная куда и зачем!
— В этом что-то есть, — сказала Победа.
— Я боюсь самостоятельной жизни, потому что не готов к ней.
— А в этом чего-то нет, — сказала Победа.
В пустом салоне порхали использованные билеты. Трамвай трясся, как больной в ознобе, постанывал на поворотах и изредка пугал телефонными звонками. Победа прислонилась спиной к окну, и, когда трамвай в очередной раз тряхнуло так, словно рядом ухнула бомба, они стукнулись лбами, засмеялись и дальше поехали, прижавшись друг к другу, как в медленном танце.
— Победа, ты добилась своего… я все-таки влюбился в тебя, — прошептал юноша.
Она погладила его по щеке и сказала:
— Маленький дурачок.