к бы только не промахнуться?» — он закрыл глаза и стал сводить указательные пальцы, бормоча:
— Червивин, Тракторович, Червивин, Тракторович, Чер… Все-таки Тракторович! И внуки, значит, Кустымовичи…
Аркадий вернулся через месяц с деньгами, заработанными для свадьбы, узнал по телефону, что тут вытворял без него Чугунов, и расстроился до слез.
— Мама, — сказал он, — что мне делать? Я — человек из низов, полюбил дочь первого секретаря, который меня презрел.
— Ты — не человек из низов, — сказала мама, — это первый секретарь — откормленное быдло.
— Слабое утешение, когда хочешь жениться, — сказал Аркадий.
— А ты все равно не успеешь, — сказала мама. — Вон, тебя десять повесток в военкомат ждет…
Больше всего на свете Простофил боялся внезапной смерти: камня на голову, оторвавшегося тромба, шального автомобиля и полуночного бандита с тесаком, — любой человек и предмет, способный послужить орудием намеренного, ненамеренного и преднамеренного убийства, отравлял его жизнь. Часто, лежа на кровати и ковыряя в носу, Простофил разглядывал потолок и думал: «А вдруг он сейчас обвалится? — и двадцать пять рублей в моем кармане истратит работник морга, хотя я и сам мог бы купить двенадцать бутылок пятновыводителя и нюхать его целый месяц. Но вдруг по дороге в «Хозяйственный» я внезапно погибну от взрыва газопроводной трубы или — еще хуже — погибну на обратном пути, провалившись в занесенную снегом прорубь?» От постоянной боязни умереть у Простофила опускались руки и отнимались ноги. Несколько раз он ездил на кладбище в попытке свыкнуться с неизбежным и, наконец, заняться каким-нибудь делом, но додумался лишь до того, что выражение «зарабатывать на жизнь» в условиях неминуемой смерти — совершенно идиотское, и родители напрасно повторяют его так часто с глаголом «нужно».
Однажды, в грустном настроении гуляя по кладбищу с пустой надеждой утешиться видом очередного покойника, он машинально поднял букетик с могилы, чтобы понюхать умирающую жизнь, машинально же ушел с ним и машинально продал какому-то мужику возле винного магазина Выпив одиноко бутылку портвейна, Простофил вернулся на кладбище и переписал со всех плит даты рождения и смерти, справедливо полагая, что именно в эти дни следует ждать свежих подношений от уцелевших родственников и близких, одновременно горюя, до чего же неразумно устроено кладбище в пространстве: «Надо бы разбить его на 365 кварталов и в первом квартале хоронить тех, кто помер первого января, во втором квартале — кто помер второго января… Сколько удобства!»
Жизнь Простофила сразу приобрела смысл и разумное основание, а отчаянье и безысходность словно испарились. Теперь не надо было ждать, как на иголках, ежемесячной стипендии и думать: доживу — не доживу, успею истратить — не успею? — заработок оказался стабильным и ликвидировался в тот же день. Простофил совсем забросил швейное ПТУ, полагая, что чем реже он будет там показываться, тем меньше двоек получит, а стипендия денежка к денежке к лету, к аттестату о специальном среднем образовании набежит маленькой стопкой красных бумажек, и Простофил — как образцово-показательный сын — купит маме торт, а папе — бутылку сухого в благодарность за то, что его вырастили.
И вдруг! — повестка.
— Что они, одурели? — сказал Простофил, имея в виду военных. — У меня же отсрочка, я же учусь!
Но в военкомате ему объявили, что за систематические прогулы без уважительных причин он давно отчислен, и указательным пальцем послали на медкомиссию. Все планы улизнуть от строевой пошли коту под хвост. Простофил элементарно не успел подготовить себя к симуляции: ни к плоскостопию, ни к выпадению двенадцатиперстной кишки, ни к вялотекущей шизофрении, присутствием которой в голове, впрочем, считалось отсутствие всяких симптомов (просто есть, и все!), — но он и этого не знал!
В полном помрачении бродил Простофил по кабинетам, позволяя врачам щупать себя, как лошадь на ярмарке, пока у последней двери не встретил Аркадия.
— Ну что, устроился на «ящик»? — спросил грустный Простофил.
— Ну что, объявил себя педерастом? — спросил еще более грустный Аркадий, не рвущийся в армию, но рвущийся к Победе.
Целый месяц ругались они по телефону. «Я скажу твоему отцу, что сейчас не феодальный строй!» — «Именно же, что феодальный, может быть, даже рабовладельческий, — ответит он тебе». — «Я очень многого добьюсь в жизни! — скажу я. — И стану академиком в тридцать лет!» — «Для этого в восемнадцать надо стать доктором, — ответит он тебе». — «Ваша дочь будет несчастна с другим! — скажу я ему». — «Это я уже слышал, не помню от кого, — ответит он тебе».
Наконец, Победа решила:
— Знаешь, ты лучше иди в армию от греха, а я тебя дождусь.
— Но отец-то твой не исчезнет через два года
— А может, его снимут за ошибки в руководстве.
— Хорошо бы, только ортодоксы не ошибаются.
И Аркадий не стал сопротивляться твердолобости Чугунова и тотальной мобилизации восемнадцатилетних, смирившись с двухлетним тюремным сроком в казармах общего типа и условно считая себя жертвой культа личности…
— Обидно, что забуду все к чертовой матери, — сказал Аркадий Простофилу. — Язык требует постоянного повторения. Не потащу же я за собой два чемодана учебников.
— А мне и забывать нечего, — сказал Простофил. — Я умней всех поступил. Вот вернусь и сразу все выучу.
Тут открылась дверь и вышел их общий знакомый.
— Привет, Леня, — сказал Аркадий.
— Привет, только я теперь Леня-Юра
— Ну, привет, Леня-Юра, — сказал Аркадий.
— А меня комиссовали! — объявил счастливый Леня-Юра
— За что? — спросил Простофил.
— Я в постель писаюсь.
— Ты же в свою постель писаешь, а не в чужую! — сказал Простофил. — Какое им дело до твоих простыней?
— Ну, побегу, мать обрадую, — сказал Леня-Юра
Простофил и Аркадий зашли в комнату, где сидели пять милитаристов разного достоинства. Какая-то секретарша шепнула им в ухо заклинание: «Призывник такой-то явился для прохождения службы».
— Тут написано, что ты знаешь семь языков, — обратился к Аркадию военный, усыпанный звездочками, как новогодняя елка, и разукрашенный лампасами просто, но со вкусом.
— Это так, — ответил Аркадий.
— Не «это так», а «так точно»! — сказал военный. — Ты знаешь, что делают войска противовоздушной обороны?
— Ну, — Аркадий задумался, — воздух наступает, а войска обороняются, — пошутил он.
— В стройбат, в Куросмыслов, — по-военному решил военный и повернулся к Простофилу: — В каких рядах хочешь служить?
— В советских!
— В каких рядах войск?
— А где из автомата пострелять дают, — ответил Простофил и, соблазненный удачей Лени-Юры, состроил дебильную рожу.
— Тоже в стройбат, — решил военный.
— Товарищ фельдмаршал, а стекло в армии можно есть? — отчаянно спросил Простофил, не меняя выражения рожи.
— Ешь, — предложили ему…
Аркадий вышел на улицу, где его ждала Победа, и сказал:
— Прощай, подруга, может, больше и не увидимся.
— Слушай, прекрати ныть. В конце концов, это твой долг — защищать меня. Тебе об этом сообщали на уроках НВП.
— Ага, — сказал Аркадий, — с лопатой и носилками.
— Обязательно мне пиши.
— Тебя отец прибьет.
— А ты пиши каким-нибудь хитрым шрифтом… Хитрым — для отца…
Через месяц Победа сдала летнюю сессию, и Чугунов пристроил ее на каникулы в интернациональный студенческий отряд, лишь бы не путалась под ногами.
— Хорошо тебе, за границу едешь, — сказал Трофим, — а мне в институт поступать. У всех лето, мысли шальные в голове, а у меня пять репетиторов каждый день по часам расписаны.
— Не забудь, — сказала Победа, — что Светлана Климова любит говядину и палтус.
В интернациональном отряде она познакомилась еще с одним Карлом, только не Дулембой, а Файервундербарманом.
— Я есть люблю тебя, — нахально говорил Файервундербарман.
— Дружба-фройндшафт, — остужала его Победа.
— А чего ты немца гонишь? — удивлялись подружки. — Ездила бы на родину в гости.
— Да они же все чокнутые. Они на работу в пять утра встают! — отвечала Победа.
— А мы думали, они твоего дедушку убили, — говорили подружки.
Файервундербарман ходил за ней неотступно и помогал интернациональному отряду строить железную дорогу задаром, пока от немецкого усердия не положил рельс на ногу Победы. Тогда она вернулась раньше срока в Москву на костылях и забыла Файервундербармана, как первый сон, обнаружив в почтовом ящике письмо Аркадия, которое ее очень тронуло, и письмо Трофиму с комсомольской стройки, которое ей было до лампочки. А вот Трофим проревел над ним до полуночи, разбирая через слово каракули любимой подруги…
Так получилось, что первым совершил добровольный исход из Москвы в Куросмыслов пэжэ города Донецка — Семен Митрофанович Четвертованный, сам признавший себя косвенно виновным в растлении дочери другими.
Когда-то, еще до почетного звания, Семен строил электрические каскады по стране и даже руководил людьми в буквальном смысле: то есть показывал руками, куда идти, и говорил языком, что там делать, С годами стал он слабеть головой, открыто, впрочем, признавая, что давно уже судит-рядит обо всем спинным костным мозгом. Те, кто еще пользовался содержимым черепной коробки, низвели ослабевшего Митрофаныча до простого монтажника Но и в простых монтажниках он продолжал говорить и делать очевидные умопомрачительные слова и поступки, и, помня его прошлые заслуги в деле электрификации всей страны, Семена Митрофановича по профессиональной болезни отправили до срока на пенсию.
Дома он заскучал и от скуки стал гостеприимен, как монастырь, беззаботен, как пионер, и за компанию рад был бы удавиться. Но жене не нравились вечно торчавшие посреди комнаты полупьяные гости, случайно собранные и подобранные на улице. Поэтому она убеждала Семена, что его «постылые друзья» зажимают ее в коридоре, и звала в свидетели Сени, которая жаловалась, что и ее тискают в угоду матери. Семен одним костным мозгом проблему: верить-не верить? — не разрешил, но гостей прогнал, а чтобы успокоить совесть, лишенную разума, стал приставать в коридоре к подруга