— Но у меня тоже пистолет! — сказал Чекрыжников.
Победа подумала о голодных на станции, о Дулембе, который захочет похмелиться, а нечем будет, и согласилась сходить на воздух, тем более ей хотелось в одно место, а где это место — Победа не знала.
— Тут недалеко мой личный полевой штаб, — сказал Чекрыжников. — Там тоже стоит машина, на которой мы поедем кататься в окрестности.
— Но вы же пьяный! — сказала Победа, найдя место и вернувшись из него…
— Чтобы не рулить пьяным, я отдаю ключи солдату и прошу не давать мне… пьяному, — сказал Чекрыжников. — Но сегодня тоже нарушу свой приказ!
— Мы так не договаривались.
— Смирно!.. Вольно!.. Шаго-ом… Нет, оказывается, мы пришли.
— Может, вам в кустах поспать? — спросила Победа
— В кустах я мерзну, — сказал Чекрыжников. — Послушайте, почему вы заглядываетесь на солдат, когда я веду вас в свой штаб?! Мне обидно.
— А может, я вас сравниваю, — предположила Победа
— Вы не обманываете? — просиял в ночи Чекрыжников. — Ну-ка, посмотрите мне в глаза!
— Не хочу я смотреть в ваши бесстыжие глаза.
Победа поскорей залезла в полевой штаб от нахала и обнаружила Аркадия. Рядом на столе лежал младенец и фунькал. Победа никогда не видела новорожденных и приняла поросенка за дитя.
— Это твой? — спросила Аркадия.
— Нет, капитана Чекрыжникова, — ответил Аркадий.
— Щас мы его тоже закоптим на выхлопной трубе, — сказал капитан. — Прям живого, с потрохами.
— Они пахнут абрикосами, пока не обгадятся, — сказал Аркадий.
— Постойте, пожалуйста, на улице, — попросила Победа Чекрыжникова.
— Слушаюсь!.. То есть смирно! — сказал Чекрыжников, но никуда не ушел.
— Он не уйдет, — сказал Аркадий. — Он — дурак, когда пьяный. Впрочем, и трезвый — дурак. Ему можно говорить все что хочешь. Один черт, утром ничего не вспомнит.
— А что ты тут делаешь с девочками? — спросила Победа
— Тебе так сказали?
— Мне так донесли.
— Тебя обдурили, а ты и поверила, — сказал Аркадий.
— Я не до конца поверила, — сказала Победа.
— А до чего? До начала, что ли? — спросил Аркадий.
— Проводи меня на станцию: у меня поезд, — сказала Победа.
— Это — самоволка, — сказал Аркадий, — а завтра в отпуск.
— Тогда не надо, — сказала Победа. — В Москве увидимся.
— Пошли, — решил Аркадий.
Они уложили капитана Чекрыжникова на коврик по команде «Ложись!» и всю дорогу до станции целовались, поэтому поговорить не успели. Аркадий лишь сказал, что позвонит, как приедет, а Победа сказала: «Только не в дверь: у меня папа стал нервный», — и убежала к стоявшей на перроне делегации.
— Знаешь, сколько я тут заработала за год? — поделилась с ней Сени. — Тридцать одна копейка — под расчет!
— Вот эта красавица мне за дочь! — решил крепко выпивший провожающий Петр Прасковьевич Молот и обнял Победу двумя руками. — Я поеду с ней в Москву и зарегистрирую наши отношения!.. Антонину Ольговну из списка на хрен! А меня в список! Я сам поеду делегатом!.. А ты иди домой, передовик Антонина Ольговна!
— И меня в список, — попросил Иван Матренович. — Я Ленина хочу видеть.
— Он умер, — сказал первый секретарь.
— Я об этом не знал, — сказал Иван Матренович.
— Как зовут? — спросил первый секретарь. — Владимир Ильич. Вписываю… Завтра уточним пол Ленина… Залезай! Нет, стой! — сказал он вдруг. — А! Ладно! Залезай!
— Почему вагон отдельный? — спросила Победа.
— Делегации положен вагон, — сказал первый секретарь. — Передовики поедут радостно, с песнями, потому что на конференции их ждут подарки и грамоты. Они не должны мешать отдельным пассажирам мирно спать перед трудовой вахтой.
Он залез на подножку, махнул рукой машинисту, и поезд тронулся в Москву.
Необъятные фиолетовые штаны Дулембы трепыхались на ветру и хлопали, как в ладоши: то ли происшедшему, то ли от радости конца…
Вообще-то Девяток яиц больше всего на свете любил болеть простудой и стряхивать термометр, чтобы потом постукать тупым концом по ладони, набить сорок два градуса и вызвать испуг в окружающих подозрением на пневмонию. Но привязанность к Чертокозе излечила его от любви к простуде, сделала подвальным панк-певцом, и по вечерам он вместе с пудрой смывал со щек малиновые поцелуи панк-поклонниц, а ночью по заданию панк-руководителя выколупывал стекла из светофоров для цветомузыки. Слава и деньги пришли к Девятку яиц быстрее, чем Чертокоза успела ему сдаться телом на кочанах, хотя давно уже взбивала подушку и трясла простынями: ведь несмотря на красоту и стальные зубы, Чертокоза так часто пускала ветер невоздержанно, что женихи и хахали убегали от нее в открытое пространство, прослушав и пронюхав коронную трель «Наш ответ Чемберлену», и там дышали в полную грудь, один Девяток яиц ни носом, ни ушами не водил, только подсвистывал. Она уже всерьез занялась ревностью, не подозревая, какой певец однолюб и что голова его забита совсем другим. «Вот, — думал Девяток яиц, — сегодня споем в гастрольном подвале, опять насуют полные карманы бумажек. Только что от них, если участковый решил привлечь меня за тунеядство?»
— Я ведь пишу стихи о том, как солдат грустит по девушке, и сам пою за солдата, — отговаривался он. — Какой же я тунеядец?
— Где твоя трудовая книжка? — спрашивал участковый. Девяток яиц нехотя доставал книжку из кармана.
— Вот твоя трудовая книжка, тунеядец! — говорил участковый и что-то строчил бисером — явно противное карьере панк-солиста, а потом показывал, как улику, черновик песни, которую Девяток яиц сочинил по указке панк-руководителя, которая, в общем-то, была безобидная, лишь требовала не обзывать плохих людей словом «дерьмо», так как дерьмо у всех людей одинаковое, но в которой, конечно, не было ни слова о солдате и его грусти.
Девяток яиц от милиционера пошел к Чищенному в зоопарк и попросил такой работы, чтобы не ходить на работу, Чищенный же его чуть не избил за нахальство и дармоедские пожелания. В другой раз Девяток яиц от милиционера пошел к заведующей Чертокозы и предложил ей зарплату за устроенную трудовую книжку, но заведующая погнушалась второй зарплатой и обругала матом человека с улицы. В третий раз Девяток яиц от милиционера пошел к Червивину, который, по его догадкам, решал проблемы молодежи за письменным столом, а сын эпохи лишь взял явки в Куросмыслове и укатил на вокзал. «Когда вернется, я его покусаю и он умрет от бешенства», — подумал Девяток яиц зло и решил стать дворником, презрев неожиданную славу, плюнув на потерянные с метлой часы творчества, и пошел к Макару Евграфовичу за протекцией в ЖЭК, но у подъезда встретил Аркадия, которому сразу пожаловался:
— Вот ходил и туда, и сюда, и к Червивину, которого скоро покусаю, — все без толку… Хотя песни мои задушевные и разным людям нравятся.
Аркадий сказал, что перед отъездом из Куросмыслова видел, как на Червивина прямо у поезда натягивали спецовку.
— Поделом ему, — ответил Девяток яиц, — но мне-то как помочь?
— Иди в мой институт разнорабочим, — посоветовал Аркадий, — а на работу можешь не ходить: года два о тебе никто не вспомнит.
— Прям так с улицы и устроиться? А на тебя сослаться можно?
— Можно, все равно забыли.
Аркадий спросил Никиту про Победу.
— А зачем она мне? — спросил Девяток яиц. — Слышал, замуж выходит за чурку.
— Она выехала из Куросмыслова раньше меня на сутки и до сих пор не добралась, — сказал Аркадий.
— Может, ограбили, а может, убили — обычное дело в дороге, — ответил Девяток яиц и ушел в подвал на репетицию.
«Дурак! — подумал Аркадий. — Почему в нашем государстве только министерство обороны выдает военные билеты, а остальные отмалчиваются? Почему министерство сельского хозяйства не выдает аграрные билеты, а министерство нефти и газа — нефтегазовые билеты? И каждого на два года — в сельское хозяйство, а оттуда — на нефтевышку! Тогда бы одним дуракам и в голову не пришло в голову исполнять задушевные песни, а прочим — слушать». Но это была мысль со злости, из арсенала Макара Евграфовича, и Аркадий сразу забыл ее, вспомнив о пропаже Победы.
Два дня он уже болтался под ее окнами, звонил через час, а толку — ноль. Никто не брался ответить ему что-либо путное: уехала — не приехала. На третий день побывки Аркадий плюнул на гордость и попросил к трубке Василия Панкратьевича, у которого черт знает что творилось на душе: дочь сгинула без вести; вместо нее Трофим нашел в почтовом ящике паспорт с запиской выслать пятьдесят рублей какой-то Оле из Перми за возврат документа; куросмысловский секретарь тоже пропал, а Червивин звонил по междугородному и громко всхлипывал, словно исподтишка его били по телу. От таких известий, да еще сезонных неудач в построении развитого социализма Василий Панкратьевич выглядел с утра покусанным собаками и чумкобольным. Поэтому он для начала обругал по-площадному Аркадия, но, когда уяснил, что тот из Куросмыслова и последним видел его дочь, пригласил на допрос, вытерев пену с губ и положив на колени «Краткий курс истории КПСС».
Итак, он сидел безутешным на табуретке, разбирая по слогам какой-то пленум, и больше всего нуждался в человеке, чьими устами можно было бы пить мед. Аркадий в его глазах таким человеком не выглядел и неожиданно оказался, потому что имел новой информации с ложку дегтя, но Василий Панкратьевич и ей обрадовался. Когда Аркадий честно рассказал о последней встрече с Победой, Чугунов рассвирепел: — Значит, этот Чекрыжников напоил мою дочь! Ну, зараза в звездочках! Когда Аркадий сказал, что чуть морду ему не набил, Чугунов ответил: — Ну и набил бы. Это Кустыму нельзя: его могут из партии попереть, а тебе чего бояться.
Когда Аркадий сказал, что не всякому действию полезно противодействие, Чугунов засмеялся:
— Скажи еще, что количество не всегда перерастает в качество! Ты в школу-то ходил?
Тогда Аркадий вспомнил рассказ Победы о том, что прикосновением к красному знамени первый секретарь исцеляет оппортунистические взгляды у подчиненных, и решил не спорить.