— Да ведь мужчина я! Смотрите на меня, усы растут!
— Да ведь мужчины хуже баб бывают, — ответил с юморком директор. — Их и держать среди баб надо, от греха подальше.
— Не понимаю, — ответил еще директор. — Чего ты рвешься на асфальтобетонный? Там тоже не сахар.
— Я заведующий отделом столичного райкома! — сказал Червивин. — Я вас уволю, как только вернусь.
— Тут одна из обкома есть, а все равно набитая дура, раз к нам попала, — сказал директор. — А чтоб меня не уволила, ты отсюда не выберешься даже по амнистии.
После этого разговора сын эпохи завял, как редиска, в три дня, но успел-таки из последних сил накорябать заточенным угольком письмо, которое стал носить в трусах, чтобы передать на волю с оказией или с добрым человеком…
На пятый день пребывания сына эпохи в Куросмыслове объявился Ерофей Юрьевич. Истратив много сил на бессмысленные поиски, Чищенный под занавес дня наткнулся на Куросмысловснабсбыт у самой станции, в доме, мимо которого прошел раз десять, посчитав его за подгоревший сарай.
— Рабочий день кончился, — сказала ему косоглазка с косой до пят. Чищенный победно бросил ей письмо с резолюцией: «К немедленному исполнению!»
— Где же я на ночь глядя возьму койко-место? — спросила косоглазка.
Командированный пожал плечами: мне-то что.
— Ну, пошли на склад. Там, кажись, раскладушки есть. Центральный куросмысловский склад оказался за железной дорогой.
— Пелагеич, — позвала косоглазка, — оформи гражданина на приход и выдай раскладушку под расписку.
— Давай паспорт, гражданин хороший, — сказал кладовщик.
«Как в гостинице», — ухмыльнулся Чищенный, а Пелагеич вынул из стола приходный ордер, написал: «Ерофей Юрьевич Чищенный — 1 (одна) штука», — и заставил расписаться.
— Зачем? — спросил Чищенный.
— А кто тебя знает. Может, ты ночью товаров на сто тысяч украдешь. «А если украду, а сам останусь?» — подумал Чищенный, но не сказал.
— Вот сюда печать поставьте о прибытии, — сказал он косоглазке вместо того, о чем подумал, передавая командировочное удостоверение, и растянулся до утра на раскладушке.
Перед сном он разработал план: «Завтра возьму у косоглазки письмо в Госснаб об отзыве того идиотского письма и возврате фондов на участников и койко-места, сразу уеду в Москву, оформлю бумаги у Ниродиной и всех освобожу. Жалко, в городской музей не успею сходить и ничего не узнаю об истории и культуре Куросмыслова… А москвичам придется еще разок туда-сюда прокатиться: списать-то их здесь должны. Ну и система! Такая хорошая, правильная, а тут взяла и забарахлила Ни с того ни с сего», — подумал он на сон грядущий…
Утром, переходя железнодорожные пути возле станции, Чищенный неожиданно встретил Аркадия с каким-то капитаном.
— Познакомь меня тоже с той девушкой, — ныл капитан.
— Вы уже знакомы, товарищ Чекрыжников, — отпихивался от его объятий Аркадий.
— Ближе, ближе познакомь.
— Могу на расстояние вытянутой руки, — отшучивался Аркадий. Капитан ответно обижался физиономией, но не сдавался, как красногвардеец.
— Ну дай хоть адресок, — бубнил он.
— Так она в Москве!
— А я тоже съезжу, съезжу, — ныл Чекрыжников. — А может, она тебе самому нравится?
— Что вы, товарищ капитан! Я вас люблю.
Чищенный поздоровался и рассказал земляку, в какой переплет угодила Победа.
— Вы меня успокоили, — сказал Аркадий. — Я всю неделю нервничал.
— Ничего себе! — возмутился Чищенный. — Невинная девушка сидит в клетке, а он успокоился! Хорошо хоть я не такой.
— Выпутается, — сказал Аркадий. — У нее папа есть. А над вами смеяться будут.
И они разошлись.
«Вот это молодежь! — подумал Чищенный гневно. — Почему я все время за них что-нибудь расхлебываю, а им наплевать?!»
В дурном настроении пришел он в Куросмысловснабсбыт, и его дурное настроение, как грипп, подхватила косоглазка, когда командно-распорядительным тоном Ерофей Юрьевич задел ее провинциальное самолюбие. Ему бы для начала рассказать, как всю жизнь он мечтал жить на периферии, вдали от смрада московского, собирать грибы под домом и гадить на дворе, войти в душу к косоглазке с объятиями и победить самым дешевым оружием — лестью, он же вместо этого стал указывать, кому что делать, — и получил ответный удар в беззащитную грудь.
«Временно исполняющая обязанности начальника» косоглазка встала, уронив стул, на цыпочки и сказала сухо:
— Мне не поступало указаний о передаче с вами каких-либо писем в Госснаб. Приказано было выделить вам койко-место, вам выделили. Больше я ничего не знаю и ничего подписывать не собираюсь.
«Она подсиживает начальника, она не хочет, чтобы он вернулся, — мелькнула мысль у Ерофея Юрьевича — Ничего, голубушка, не таких обламывали. Ты посмейся надо мной сейчас, а я посмеюсь вечером!»
И Чищенный, сквернословя, с воплями бросился доказывать свою правоту, но как он ни бесился, как ни бесновался, как с опозданием ни умолял на коленях, косоглазка лишь выпихивала его из кабинета и кричала, чтоб не мешал работать. Он лез в окно, она не шутя вызывала милицию. Он звонил из ближайшего автомата, она, не заботясь о зубах, перегрызала провод. Вечером он пришел к ней домой, но получил лишь по шее от мужа, опороченный перед ним как уличный приставала, и полностью сломленный вернулся на раскладушку и хохотал в истерике до полуночи…
Первый обед из сырой капусты и моркови, поделенный с бегемотом, и послеобеденные часы участники проглотили и провели в согласии, хотя мысль о свободе не покидала головы многих. Но к вечеру, когда зоопарк закрылся, когда хозяева доели подачки гостей и, порычав, поквакав, похрюкав, угомонились, московская группа участников, ощущая себя на родине, ревизионистски захотела домой, в простыни. Правда, не все. Простофилу, например, пришлись по душе тюфяк в клетке и очередное ничегонеделанье.
— Жизнь надо прожигать так, — говорил он всем подряд, — чтобы на излете стало мучительно больно за бесцельно прожитые годы и в душе поднялась тоска по горячему камню Гайдара.
Куросмысловцы его активно поддерживали, обожествляя Москву как заграницу, а зоопарк — как фешенебельный курорт для советского туриста. Старец Митрофаныч и Воронья принцесса чувствовали себя в родной тарелке везде и всегда, и, пожалуй, роптали на судьбу и сопротивлялись на словах обстоятельствам только Сени и мать Простофила, потому что Дулемба вообще ничего понять не мог, пока к утру не замерз и от холода не разобрался, а Победа валила все на преследовавшую ее судьбу.
— Я невезучая по рождению и за всех членов семьи даже в мелочах, — считала она вслух. — Если я покупаю трусы «неделька», в пакете окажется три «понедельника» вместо выходных. Так что нечего мне пенять на ошибки снабженцу.
Между тем Дулемба и Сени под покровом ночи составили заговор, условившись, что Сени утром попросится по-маленькому, отвлечет внимание прислужника, а Дулемба выскочит из клетки и будет искать помощи повсюду.
— Только не обманывай, — попросила Сени. — Вернись с подмогой.
— Как обманывай? — спросил Дулемба.
— Ну убежишь один, а про нас забудешь, — объяснила Сени. Но Дулемба все равно ничего не понял.
Утром пришел Леня-Юра с мамой, чтобы ободрить участников пламенной речью и оттянуть бунт, которого он ждал с часа на час, и Сени спросила:
— Леня, ты еще мой поклонник, надеюсь?
— Никогда я не был твоим поклонником, — ответил удивленный Леня-Юра, — и никого похожего не знаю.
— А кто в пятом классе подкладывал на стул кнопки, чтобы я вскочила и, задрав юбку, выколупывала их из задницы? — ехидно спросила Сени.
— Это не считается, — ответил Леня-Юра. — Тогда я глупый несмышленыш был, а с тех пор поумнел. Да и подкладывал не я, а Четвертушкин.
— Но ты же обещал на мне жениться, — вспомнила Сени третий класс. — Ты честный человек? Ты держишь слово?
Леня-Юра вдруг тоже вспомнил, что на днях мечтал жениться на ком-нибудь, и поэтому, заигрывая, предложил Сени банан от мартышки.
— Я в туалет хочу, — созналась девушка.
— Дохлый номер, — соврал Леня-Юра. — Я от греха отдал ключ Ерофею Юрьевичу. Так что гадь здесь, — и ушел расстроенный, без невесты, с бананом.
Антонина Поликарповна принесла ворох ватных одеял, раздала их сквозь прутья.
— Надо потерпеть еще один день и еще одну ночь, — умоляла она — Чищенный — человек дела и обязательно привезет свободу из Куросмыслова.
Гордый старец от одеяла отказался, но ему и так не хватило. А в окно и в дверь уже заглядывали любопытные работники, подсматривали заблудившиеся посетители и бросали участникам конфеты и баранки, из сострадания и глупо посмеиваясь.
В это время в зоопарк пришел Артем Иванович Чахлин учиться у животных бережному отношению к природе. Он жил в Москве и вечерами сидел в будке при эскалаторе, а весной у него выросла язвочка на ноге в виде шанкра. Врачи надумали ногу эту отрезать с пальцами, но старец Митрофаныч рассказал Чахлину, что тот во лжи обитает без природного электричества, а Чахлин-то не врачам, а старцу поверил и выздоровел будто. Только теперь у него язвочками все тело было покрыто, старец же сгинул без вести. И как увидел Артем Иванович любимого учителя за решеткой, понял, что не зря спешил к животным — это природа им так распорядилась негласно и полюбовно. Подбежал он к прутьям, громко и радостно окликнул Митрофаныча, раздирая одежды и тыча пальцем в язвочки. Старец же с тюфяка отвечал ему прежней песней:
— Ты поди, Артем Иванович, к электричеству со своим телом, смело поди, крепко подружи их — увидишь: они обрадуются.
— И хворь сгинет? — спросил трепетный ученик и тайный любимец природы.
— Как рукой снимет.
— Врачи-то одни мази выписывают да пилить-резать рвутся, а над электричеством посмеиваются, — пожаловался униженный в поликлинике.
— Пустые и порожние умники головой природу отвергают, а тело их страдает, болеет и простужается. Они того понять не могут, что закал природным электричеством — одна наука на земле, и другой не будет. Без закала — ложь да болезни…