Артем Иванович собрался бежать за прочими учениками с радостной вестью, что учитель сам нашелся, но Победа и Дулемба задержали его на некоторое время. Победа уговорила Чахлина позвонить Чугунову и рассказать, где Победа, а Дулемба уговорил Чахлина съездить к консулу и рассказать, где Дулемба. Девушке Артем Иванович согласился послужить за красивые глаза, а черному юноше — за посуленную консульскую жвачку. Но соучеников он от радости известил первыми. Поэтому Василий Панкратьевич и консул, приехав в зоопарк одновременно, застали у вольера группу сектантов. Некоторые держали иконы, на которых был изображен старец, опутанный проводами под напряжением, другие просто славили его за второе пришествие и пытались оторвать клок одежды, просовывая пальцы за прутья, а один— непонятно почему— держал протухшие пасхальные яйца.
— Да дай ты им что-нибудь от себя на память, — предлагал Петр Прасковьевич.
— Спать мешают, — жаловался Иван Матренович.
— Я ведь не говорил вам, что вы меня богом считать должны, — оправдывался Светозар, скорее перед Серпом и Молотом, чем перед последователями.
— А мы сами дошли через электричество, нас как током стукнуло, — отвечали вполне счастливые сектанты и затягивали гимн довольно дружно.
Если б Чугунов прослушал учение старца, он, безусловно, обвинил бы Четвертованного в плагиате, ибо первым стал чесать тело живой кошкой в поисках пути к долголетию и хорошему самочувствию. Он, правда, не подвел научную базу, не открыл животного электричества, не сидел на столбах и не собирал подвижников кошконатирания. Но вот чутьем угадал в Четвертованном соперника и словами принялся разгонять толпу, в которой уже было больше любопытных, нежели старцепоклонников, легко отличаемых благодаря одинаковой сыпи и песнопениям. Вытеснив толпу словами и телохранителями на открытое пространство, Василий Панкратьевич громко позвал ответственных работников зоопарка, негодуя, что ему всучили взрослый билет на входе («Я что, уже на собственную дочь должен за деньги смотреть?!»), и пришел Леня-Юра с мамой и с накладными.
— Где-то я тебя встречал, паршивца, — сказал первый секретарь. — Ну да сейчас не до воспоминаний. Откупоривай-ка поживей эту клетку.
— Василий Панкратьевич, права не имею, — сознался Леня-Юра. — Посмотрите, пожалуйста, сами документы.
Он умышленно всучил Чугунову накладные, надеясь, что тот разорвет их при свидетелях и Леня-Юра окажется в стороне. Но первый секретарь знал по партийной работе цену каждой бумажке и так дешево не купился, а спрятал накладные в карман.
— Меня же за предательство уволят, — захныкал Леня-Юра.
— Не дрейфь, тебя все равно уволят, — сказал первый секретарь, — за то, что ты запер любимого гражданина Конго в клетку. А если бы Вероника путешествовала со своим женихом, родственники Кабаева тебя бы просто прирезали, как барана. Ха-ха-ха!
— Ему приказали, — заплакала и Антонина Поликарповна.
— Кто? — спросил Чугунов.
— Документы, — не выдал Чищенного Леня-Юра.
— Это оскорбление всего африканского континента! — сказал консул. — Карл Дулемба не отвечает по законам социалистической экономики.
— Откупоривай, — приговорил Чугунов Леню-Юру.
Но Леня-Юра, трусливо озираясь и неожиданно для самого себя, попробовал сказать «нет». У него получилось.
— Зови директора! Замдиректора!
— Они в отпуске.
— Парень прав, — заступился куросмысловский снабженец из клетки. — Чего вы на него насели?
Василий Панкратьевич уже собрался применить силу телохранителей, только не оставлять дочь в клетке, но тут по-коммунистически сообразил, что твердой политикой отцовских чувств прямо на глазах подрывает у трудящихся веру в незыблемость государственного планирования и распределения. Леня-Юра неожиданно спас его престиж, увидев, что сектанты заскучали от перепалки и опять протянули руки к старцу Митрофанычу с воплями и песнопениями. Сам-то Чугунов не сообразил, а Леня-Юра нашелся.
— Вот если бы из них кто согласился посидеть в клетке, — предложил он, рассматривая поклонников электричества как товар в натуральном обмене. — В документах имен нет — только количество в штуках.
Консул засмеялся:
— В зоопарке добровольно живут крысы и голуби.
Но тертый калач Василий Панкратьевич не смутился предложенным, тут же отобрал трех сектантов и разменял на Победу, Дулембу и Петра Прасковьевича. Остальные его не трогали.
Выбравшись на свободу, Дулемба, верный слову, рассказал о случившемся матери Сени и отцу Простофила, да и вообще всем, кого заметил на улице. Вечером он улетел на родину, где был встречен родственниками как народный герой — песнями и танцами. А Победу из зоопарка перевели в клетку ее комнаты, крепко выругав и пригрозив ремнем совершеннолетней девушке, и запретили до спуска Кабаева с гор выходить даже на лестничную клетку без провожатого. Леню-Юру после работы поймали ребята из шпаны и сказали: «Будем тебя бить за каждый день отсидки Простофила», — и тут же побили за два прошедших. Леня-Юра не вышел на работу на следующий день, оставив участников под маминым присмотром, а Петр Прасковьевич потрепался с Чугуновым за рюмкой о делах партийных в перспективе, прошелся по закрытым распределителям и, обмотанный рулонами туалетной бумаги, вернулся в Куросмыслов поездом, наметив в дороге новый указ по району: «Если гражданин, захваченный милицией, ОБХСС или зоопарком, вырвется из-под стражи, добежит до райкома и в «Красном уголке» дотронется до знамени, — считать такого кандидатом в члены партии без кандидатского стажа»…
Червивин не был декабристом, но был страшно далек от народа, будучи сыном эпохи. Большую часть светового дня Червивин от народа просто прятался в недрах котельной и сидел, как мышка, чем-нибудь похрустывая. Иногда его находила Лариса и пугала до смерти.
— Ко мне сейчас гость придет. Лежи тут тихо, как будто тебя и нет вовсе, — говорила она — А то мой гость звереет на посторонних баб: и тебе, и мне достанется.
Червивин немедленно затихал и пальцем не шевелил, но в закуток приходил пионер, также временно изгнанный, и говорил властно:
— Купи мне велосипед.
— Уйди, пожалуйста, — шептал сын эпохи.
— У всех отцы как отцы, а ты только задницу на батарее греешь, — пенял ему пионер. — Пошли хоть мяч погоняем, а я за тебя уголек покидаю.
Но Червивин не хотел дружить с пионером, как отец с сыном, и высматривал в щелку директора завода, чтобы раскрыть производственно-бытовые безобразия и впасть в доверие и милость. Неугомонный же пионер все-таки ставил комсомольского вождя на карачки и заставлял водить в игре «Брось, комиссар, не донесешь», постукивая сына эпохи кочергой по пяткам.
Однажды директор сам заглянул в котельную, но Червивин опять забился от страха. А натерпевшаяся разного, вольная в изъявлениях чувств Лариса высказала, как тяжко растить сына без помощи администрации, совершенно не надеясь на эту помощь. Просто у нее накипело.
Директор вполне оправдал отсутствие надежд такой речью:
— В юности я смотрел фильм про матерей, которые привели своих деток в кабинет к директору завода и потребовали детский сад. Хороший фильм про директора! А представьте жизнь: не построил им директор детский сад. Что ж они, деток выкинули бы или работу бросили и на Колыму за тунеядство двинули? Нет, нашли бы выход. По этому кинематографическому примеру я и говорю повсюду: надо развивать творческую активность масс. Народ лучше руководства знает, что ему надо и как этого достичь. Наше дело — не дать ему сбиться с выбранного пути, — и, потрепав Червивина за отросшие вихры, ушел довольный собой и своей бодрящей речью.
Постепенно в сыне эпохи зрела мысль о побеге. Но бежать в юбке по стране сексуальных маньяков казалось ему чреватым. Поэтому он стал примеряться к ватным штанам Ларисы, отмечая про себя, в какие дни она ходит без штанов и куда прячет. Воровал он хлеб из столовой и сушил в бумажном мешке под батареей, выяснял, как бы ненароком, где Москва и через какие города к ней бежать, ждал безлунную ночь и одновременно выражал перед битюгами полное смирение судьбе на физиономии.
Однажды на ГРЭС забрел Чищенный с той стороны, где у завода раз и навсегда забыли поставить забор, и наткнулся на Червивина, бросавшего уголек в топку и распевавшего «Огней так много золотых»… Ерофей Юрьевич его не признал, потому что накануне Лариса заплела сыну эпохи две косички, но Червивин сам бросился в объятья Чищенного, как отыскавшийся щенок.
Будь место другим и время иным, Ерофей Юрьевич не подал бы руки тому, кто поднял руку на бегемота. Но Чищенный уже столько претерпел от куросмысловской бюрократии, что принял на грудь Червивина и обласкал, как приемного сына..
Уже месяц существовал начальник отдела снабжения на складе, постепенно скатываясь к роли складского домового. После скандала с косоглазкой он решил плюнуть на участников, распустив их по акту как погибших от неизвестной эпидемии, и утром сказал в Куросмысловснабсбыте:
— Хорошо! Договориться мы не можем. Отметьте командировку, я возвращаюсь в Москву.
Косоглазка вынула командировочное удостоверение и на глазах пораженного Чищенного порвала в клочья, а клочья сожгла спичкой.
— Вы за это ответите должностью! — обезумел Чищенный.
— За что?
— За удостоверение!
— За какое-такое? — спросила косоглазка. — Я своим глазом не видела никакого удостоверения.
Она опять довела несчастного Чищенного до крика, сказала:
— Собака лает — ветер носит, — и прогнала за дверь онемевшим от такой наглости.
Ерофей Юрьевич бросился звонить в Москву, объяснять, что да как, но тут, по закону подлости, не знающему исключений, у него отняли деньги и ценные предметы ребята с асфальтобетонного завода, вычислив беззащитного приезжего по двум глазам, и на этих же двух глазах все пропили.
Пустой и подломленный вернулся некогда гордый снабженец на склад, где и Пелагеич, довершая разгром личности, попенял ему беззаботностью, свойственной командированным, и расслабленностью, свойственной им же.