Опаленный мерцанием пугливых ресниц Лели, Хаджи отряхнул выпачканные землей шаровары и вырвал из ножен кинжал. Распустив широкие рукава черкески, он, как коршун с расправленными крыльями, туго облетел по кругу. Остановившись внезапно на месте, Хаджи ловко, почти не касаясь земли, перебирал ногами и, срываясь, как ветер, шёл задом, изгибаясь в тонкой, обтянутой талии. Охваченный огнем, он падал с размаху на колени и, пригибаясь к траве, обходил по кругу, зажав в зубах сверкающий клинок.
— Орс-орс, воллаги-биллаги!
Пройдясь на носках, Хаджи высоко подбросил кинжал и, поймав его на лету, раскланялся, потный и счастливый.
— Браво!.. Ай да аулец!
— Джигит!
Тяжело дыша, черкес отошёл в сторону, искоса наблюдая за женщиной: она глядела на него с восхищением. Широкоскулый казак одобрительно похлопал танцора по спине и молча полез в суму за флягой.
— Апосля такой работы и погреться не грех.
Отвинтив крышку, служившую стаканчиком, он наполнил её до краёв водкой.
— Наша нет! — отрицательно покачал головой Хаджи.
Казак удивленно оттопырил губы и, пожав плечами, опрокинул стакан себе в рот.
— Дурак ваш Магомет, разве ж можно чураться такой водки?
От огня Митя совсем разомлел и прилёг на траву. Мягкая дрема окутала его, как одеялом.
Хаджи ревниво следил, как лобастый, подсев к женщине, попытался её обнять. Она отодвинулась.
Никита с наружным спокойствием поправил на плече ремень и заиграл гопака.
— Эй, Гаврилыч, порхай в камыш! Штой-то ты там к бабе прилепился? Выходи на круг!
Молчаливый казак, подбрасывая в огонь хворост, угрюмо поглядывал на небо, где мятежно полыхали бледные сполохи. В темноте задрались кони. Мелкоглазый побежал их разнимать, оттуда слышались возня и его сердитые окрики:
— Пр, сатана, шали мне!
Горный ветер зашумел в соснах, с веток осины, прямо в костер, посыпались жёлтые листья.
— Как, станишники, можа хоровую грянем? — Лобастый хлопнул оземь папахой.
— Заводи, Гаврилыч!
Под раки-итою зелё-ёной
Казак раненый лежал...
И оттого, что изо рта запевалы повалил пар, Мите стало по-осеннему холодно. Он подвинулся поближе к костру. Падающие в огонь листья сворачивались трубочкой, чернели и вспыхивали синим пламешком.
По деревьям застучали капли дождя, пришибленный дым низко разостлался по мокрой траве.
Он к груди, штыко-ом пронзенной,
Крест свой медна-ай прижимал...
Глава шестнадцатая
Там, где дорогу пересекает прозрачный горный ручей, стоят на скале с обнажёнными узловатыми корнями сосны. Ни самом обрыве, разговаривая вполголоса, лежали вооружённые люди. Внизу раскинулась широкая поляна, обильно заросшая травой: отсюда, со скалы, очень удобно было наблюдать за проезжающими по дороге. Щурясь от солнца, конопатый хлопец, с на-диво крепкими зубами, искал в рубашке насекомых. Его бледное, молочное тело, искусанное паразитами, светилось матовым, безжизненным светом.
— Филипп, не едут? — изредка справлялся он, отрываясь от рубахи. Молодой хлопец, обросший густой бородой, поглядывал из-за сосны на дорогу.
— Нема никого.
— Чего ж они не едут? — полунасмешливо интересовался раздетый.
Филипп, сплюнув нечаянно на свою бороду, как раз обтирал её рукавом.
— А чёрт их батька знае! День базарный, а не едут. Чують.
— Подыхать придётся?
— Я и так пояс подтянул до последней дырки.
Розовый пар струился над поляной, дорога огибала её краем под самой скалой, где пенился говорливый ручей.
От скуки Филипп следил, как освещённая сторона сосны заметно обсыхала под солнцем. Неожиданно его внимание привлекла небольшая группа людей, вышедшая из леса на поляну.
— Василёк, а ну побачь в трубу, хто-сь там такой?
Оттого, что край брови Василька был поднят набухшим чирьем, лицо его казалось свирепым.
— Два верховых... Ведут кого-то...
Когда группа вышла на освещённое место поляны, можно было разглядеть простым глазом, что двое всадников сопровождали арестованных.
— В станицу ведут...
— Хто-сь таки?
Всадник на гнедой лошади ехал с обнажённой шашкой.
— Куркули! — делился Василёк. — А этих трое: баба, мальчишка и мужик на костылях.
Люди двигались по поляне, подгоняемые конвоиром на гнедой лошади. Верховой в бурке, сдерживающий под собой серого иноходца, обеспокоенно всматривался в окружающий лес, точно хотел кого-нибудь увидеть. Немного приотстав, он с надеждой оглядел горы и без всякой причины стеганул взвившегося на дыбы коня.
— Шо-сь он лавака портит! — неодобрительно почесался Филипп.
Василек передал ему подзорную трубу и взял в руки винтовку.
— Сейчас я его сниму! — сказал он, прикидывая на глаз расстояние до цели. Выждав, когда люди подошли к ручью, молодой партизан поднял прицельную рамку и прищурил глаз, изуродованный чирьем.
Гнедой конь ступил в ручей и жадно припал к воде. Тяжёлый, ухающий выстрел расплескал утро. И тут произошло невероятное: верховой в бурке на сером иноходце подскакал к конвоиру, поившему коня, и наотмашь рубанул его по лицу плетью, конвоир сковырнулся с седла в воду.
Пленники бросились врассыпную. Хромой, как журавль, подпрыгивал на одной ноге. Всадник в бурке поймал под уздцы гнедую лошадь, побежавшую было вдоль ручья, и поскакал следом за людьми. Догнав женщину, он передал ей коня. Она и мальчишка взобрались в седло. В то время когда соскочивший на землю всадник в бурке подсаживал на своего иноходца хромого, выбравшийся из ручья конвоир схватил винтовку и стал стрелять вдогонку беглецам. Обе лошади рванулись вскачь, безногий, выронив костыли, повис, судорожно обхватив коня за шею. А тот, что был в бурке, видимо раненый, прихрамывая, побежал вслед за ними.
В это время из леса на поляну выехали ещё трое верховых, они понеслись наперерез убегавшим.
— Перехватят! — порывисто хватаясь за винтовку, прокричал Филипп.
Увидав казаков, оставленный, припадая на раненую ногу, повернул к скале. Партизаны открыли огонь по казакам. Двое остановились, но третий, со скатанной за седлом Пуркой, уже настигал отставшего.
— Ого-го-го, стой, гадюка! — не своим голосом закричал Василёк.
Казак, покручивая над головой шашкой, догнал раненого; остановив коня, он о чем-то спросил его, тот схватился за кинжал. Казак рубанул его по голове, и человек рухнул на траву.
Повернув коня и пригибаясь к его гриве, казак поскакал в лес. Со скалы его безуспешно обстреливали из винтовок.
Трое беглецов, благополучно обогнув скалу, уже пробирались лесом. Взмыленные кони, дрожа от напряжения, с трудом брали подъём. Сидевшие в засаде партизаны спешили им навстречу.
Непроходимыми тропами, усталые и разбитые, Никита, Митя и сестра, в сопровождении Филиппа и Василька, добрались к обеду к месту расположения отряда. Дорогой Никита рассказал партизанам о всех ночных злоключениях.
— Если бы не этот черкес, нас наверняка отослали бы в штаб Духонина...
— А звать его как? — любопытствовал Василёк.
— Кажется, Хаджи...
— И шо ж, совсем незнаемый? — таращился Филипп.
— Чужой. Отобрал револьвер. Был бы он свой — отпустил бы сразу, а то привёл. Привёл и сам же заступился, говорит, мирные... О револьвере умолчал. Сопровождать в станицу сам согласился, а в дороге такой необъяснимый поступок. Не понимаю...
— Зарубили беднягу.
Перейдя вброд торопливый, кипящий поток, спугнули за кустами кривоногого щекастого парня, державшего в зубах ремень. Парень обескураженно уставился на сестру и, признав в ней знакомую, распахнул удивлённо губастый рот, выронив ремень на траву.
— Сестрёнка, — произнес он пугающей октавой.
Она задержалась.
— Ты откуда меня знаешь?
— Не угадала? — осклабился парень.— Вместе до полустанка отходили. Часть наших сюда метнулась, вместях с Забей-Воротой.
— Припоминаю! Вы ушли наступать на город?
— Нам такого наступления задали! Пришлось тикать подобру-поздорову до лесу.
Митя не удержался и спросил:
— А Дядько там не видали?.. Из типографии. Наборщик он. В очках.
Парень наклонился за ремнём, и лицо его побагровело от натуги.
— Дядько?.. Рази там усех упомнишь?.. Разгромили так — щепки не осталось. Може, он по железной дороге отступил. Часть людей туда повернула. Ты не горюй, — успокоил парень, — отец он твой, што ли?
— Товарищ...
— Товарищей и без него много, — сострил парень. — Полон лес набито, не провернёшь.
— Оно факт, — добавил Филипп, — даже присесть тебе нема места...
— Ладно, ладно зубы скалить! — сердито огрызнулся кривоногий.
— Это наш пулемётчик, — немного пройдя, сказал Василек. — В своём деле большой мастак.
За камнем раскорячился на треноге пулемет, около него прогуливался часовой с карабином.
Под ветвистым каштаном, засучив рукава, свежевал барана смуглый, загорелый боец с давно небритой, обросшей шеей. С первого же взгляда Митя узнал круглую, черноволосую, с жёсткой, как сапожная щетка, щетиной голову Аншована.
— Аншо, бареф! — с неистовым восторгом приветствовал он друга на его родном армянском языке.
— Ассу бари! — ответил непроизвольно Аншован но, обернувшись и увидев земляка, бросил свежевать барана и, облапив Митю, закружил его под одобрительный смех партизан.
— Прямо к шашлыку! Ой, какой ты молодец, Митька! И Никита с тобой...
Да, это был он, Аншо, с той же крупнозубой улыбкой, с тем же кирпично-румяным лицом. Отступая из города, он задержался у сгоревшего моста — помочь переправить через Кубань тяжело раненных товарищей. Здесь его и схватили белые.
— Хотели расстрелять, но я дал ходу. «Неужели,— думаю,— ишаки бородатые, вы расстреляете меня в родном городе, на своей улице? Ведь я здесь вырос, знаю здесь каждый двор, каждую калитку. Каждый камень здесь мой друг, А вы, куркули лопоухие, хотите меня забить, как глупого барана». Как дал конвоиру ногой в зад, он бултых в лужу, а я через забор, и алла-верды! Так и убежал сюда в горы...