В избе было наготовлено питья-еды,
Питья-еды да сколько пожелаешь.
Вавлё и племянника усадили за стол,
Усадили за стол да в отдельной комнате,
Вавлё посадили в красный угол,
В красный угол да самый почетный.
И племянника тоже хотят усадить,
Хотят усадить возле своего дяди.
Но племянник отказывается от красного угла,
От красного угла отказывается он.
Вавлё подносят большую кружку водки,
Большую кружку водки да полную.
И племяннику тоже полную поставили,
Поставили перед ним, молодым-юным.
Он лишь пригубляет, пригубляет только.
Глядит, а Вавлё пьет, дядя Вавлё пьет,
Будто никогда не видывал водки.
Всю полную большую кружку опорожнил…
Вдруг свет погас, погас свет вдруг.
Потом обратно стало светло как днем.
А дядю Вавлё, оказывается, схватили,
Схватили да скрутили у стола.
Видит племянник — вяжут дядю Вавлё,
Вяжут дядю Вавлё проволокой.
И на него, на племянника, накинулись.
Племянник рукой взмахнул, отпрыгнул,
Отпрыгнул в сторону и хотел выскочить,
Хотел выскочить на улицу — дверь за запоре.
Тогда кинулся он к окошку обледенелому,
Хотел выпрыгнуть, да не мог — решетка,
Железная решетка ведь на окошке.
На шесток вскочил удалой племянник,
Глянул через трубу — небо виднеется,
Небо виднеется, и подтянулся тут.
Подтянулся тут и плечами двинул,
Плечами двинул — треснула печь напополам.
Наверх взобрался — небесный свет увидел,
Небесный свет увидел — сказал, как заклинание:
— Когда-нибудь дядю Вавлю проведаю,
Проведаю дядю Вавлю, в гости явлюсь к нему.
Отыщу его голову, дядину голову буйную,
В Большой Обдорск явлюсь в гости,
Явлюсь в гости в Большой Обдорск!..[19]
Ну вот и все. Вся песня-сказка.
— Хорошая!.. — в один голос сказали Илька и Эдэ, которая даже встала и стояла теперь спиной к малышам.
— То-то же, — заговорила уже другим тоном старуха Анн. — А ты, Иленька, думал — мы беседуем про Вавлё-Максима? Был когда-то мой деверь с таким именем. Прозвали уже здесь, в Мужах, в честь Вавлё — Вавлё-Максимом. Стоял, как Вавлё, за бедняков. Мужевские-то бедные люди знали от обдорян про Вавлё. А Озыр-Макко да Квайтчуня-Епко ненавидели Вавлё-Максима. Они даже не хотели слышать слово «Вавлё». Угрожали Максиму расправиться с ним. Он и уехал обратно за Камень. Холостой еще был…
— Эй вы, бабушки! Прозевали малышей! — засмеялся Илька и кивнул головой на настил между домами. — Детей-то не видать!
Старушки всполошились. Эдэ, стоявшая спиной, повернулась и быстро пошла искать ребятишек. Поднялась с завалинки бабушка Анн, переваливаясь с боку на бок, засеменила за Эдэ.
— Груня! Федул! Где вы?.. — звала Эдэ с настила. — И здесь не видать! Ой, беда-беда!
И старуха Анн тревожилась, подслеповато заглядывая туда-сюда, звала малышей.
Малышей нигде не было, и две старухи пошли-побежали на своих просмоленных тюфнях вокруг старого дома, надеясь догнать их. Обошли кругом, окликая детей, а их и здесь не оказалось. Бабушки не на шутку испугались.
Илька встал на костыли и поднялся на настил. Сделал несколько шагов и остановился перед пустующими сенями. Они были наполовину закрыты ветхой дощатой стеной, а дверь посередине открывалась внутрь сеней. Весной Федюнька, любящий коней, решил держать в них заблудшего жеребенка и натащил сена. Но хозяин жеребца сразу же узнал потерю и, смеясь, отобрал Федюнькиного «коня». С тех пор лежит там это сено. Не туда ли они зашли?
— Точно! — закричал Илька, заглядывая в дверь. — Малыши тут, спят на сене! Ха-ха-ха!..
Старушки обрадовались:
— Наконец-то!.. Вот они где!..
Детишки лежали на сене спиной друг к дружке и держали в ручонках по пучку зеленой травки. Наверное, хотели похвастаться перед бабушками, да уснули на вольном воздухе.
— Слава те Господи! — бабушка Анн заговорила тихо, чтоб не разбудить детей. — Пускай поспят немного. Отойдемте. — И опустилась напротив на крыльцо своего дома.
Илька сел рядом с ней, а Эдэ пошла к стойке и стала подниматься по взвозу на сеновал, чтобы взять белье. Оно развешано на веревке между двумя жердями недалеко от распахнутых ворот сеновала. Эдэ прощупывать стала белье, но вдруг испуганно закричала:
— Ой, леший! Спасите!.. — И ринулась вниз по взвозу, оглянулась назад, приложив руку к сердцу. — Там кто-то есть! Глаза горят красным цветом. Боюсь!..
— Это кошка забралась в сеновал, — засмеялся Илька и крикнул что было мочи: — Кис-с, кис-с, кис-с!..
Кошка появилась на пороге сеновала, быстро прибежала к людям, стала ластиться к хозяину.
Эдэ облегченно вздохнула:
— Ну, надо же!! Как испугалась я! Никогда не знала, что глаза у кошки могут гореть! В чуме у нас нет кошек. Подумала — леший, Вэрса. Он забрал двух оленей у нас…
— Вэрса? — Старуха Анн перекрестилась. — Про Яг-морта, Лесного человека, слыхали, а это — впервые…
— Не говори. — Эдэ тоже перекрестилась и села рядом с Илькой. — Даже не хочется вспоминать его. Жалко двух оленей. Не просто Вэрса, а Ыджыд-Вэрса — Главный леший ведь был…
И Эдэ рассказала, стараясь говорить приглушенно, чтоб не накликать Ыджыд-Вэрса. Илька слушал, разинув рот и лаская на коленях кота Ваську.
…Было это давно — только что поженились они с Елисеем. Он после смерти родителей, их убило молнией возле чума, остался хозяином маленького стада — десять голов оленей всего. Начал искать жену и нашел сиротку Эдэ в соседнем чуме. Поженились. Откочевали на эту сторону Камня-Урала — место между Войкаром и Сыней. Год угадал трудный, от копытки гибли олени, и каслать стало нечем. Елисей и Эдэ решили не кочевать весной с остатком стада за Камень, а обойтись где-нибудь здесь возле речки Сыни. У оленеводов гнездо, как у кукушки — сегодня здесь, завтра там. Но тут пришлось сидеть в одном месте.
— Вот тут мы с Елисеем и видели тогда Ыджыд-Вэрса и потеряли двух оленей из оставшегося стада, — рассказывала Эдэ, приглушая голос. — Высокий-высокий он! Выше доброй сосны! И сильный-сильный! Одного быка-оленя хвать под мышку, а другого — на плечо!..
— Это Яг-морт. — Анн тоже шептала вполголоса, нежно касаясь плеча Ильки. — Он все лето наших коров охраняет. Видела его с лодки несколько раз — высокий-высокий, выше елей. Вот и взял он двух оленей, коли нечего у вас охранять. Потом возвратит обратно…
И Илька закивал головой — верно, мол, мать сколько раз сообщала им, ребятишкам, что видели Яг-морта с лодки.
— Да не то! Яг-морта знаем. Он человек добрый, на нас похожий, — упорствовала Эдэ. — А это другой — дикий человек, Ыджыд-Вэрса. Потеряли мы двух оленей. Не вернулись они больше. Мы с Елисеем пастушили ночью… было ведь светло как днем. Вдруг олени в небольшом нашем стаде забеспокоились. Откуда-то чудовище появилось сзади над оленями. Высокий-высокий человечина, выше хорея. Глаза горят, как угли, темно-красным цветом. Хорошо видим — покрыт длинной белесой шерстью. Одежды никакой. Наклонился он, взял в одну руку наобхват быка-оленя, а второй рукой забросил на плечо другого. «Куда ты тащишь оленей?!» — закричал ему Елисей. «Куда ты тащишь оленей?!» — загоготал пронзительно дикий человек, прыгнул через порожистую речку Сыню и был таков. Ой, беда-беда! Что такое? Страшно делалось нам с Елисеем. Может, еще придет за оленями? И нас сожрет. Решили в чуме спрятаться. Я была тогда беременная — Малань родилась потом. Беда! В чум не могу бежать. Спряталась кое-как, а собаку отогнала — пускай лает, отпугивает его. Хорошо помню — мои мозги сорока не выклевала еще. Вот вам крест…
— Страсти-то какие. — Бабушка Анн убрала руку с плеча внука и вздохнула: — Ох-хо-хо!..
— Ну и ну! Как интересно!.. — прошептал Илька.
— Мы до утра не решались выйти из чума — пищалей-то не было в тундре, — продолжала рассказывать Эдэ. — Без пищаля, что против дикаря? Караулили, выглядывали в щели. Наконец с Елисеем вышли, смотрим кругом — вроде нет страшилища. Ушел, наверное, куда-то и быков-оленей унес с собой. А маленькое стадо как будто бы и не тревожилось из-за чудовища. Охота взять оленей-быков, да идти страшно — порожистая Сыня, не попадешь на тот берег. Плюнули — откочевать лучше от Сыни. Решили посмотреть место у лиственницы, где возник он над оленями. Следы большие-большие, плоские, как у медведя. Пальцы расставлены в стороны. Пятки востроватые. Мы взяли да стоптали следы почти до Сыни. Чтоб никто не знал о диком человеке. И откочевали в сторону Саран-Туя. Вот до сей поры и молчала я. Даже и Малань, и Ирка, и Микуль не знали о виденном диком человеке. А тут вон из-за кота даже рассказала сама…
— Правильно, бабушка Эдэ. — Илька ласкал кошку, и вдруг хитро улыбнулся: — А ты не врешь случайно?
— Что ты, что ты! — заторопилась Эдэ, а затем вспомнила о данном Елисею слове ничего не говорить о встрече дикого человека и заулыбалась: — Вру, вру я. Хотела тебя, Илька, позабавить…
Старуха Анн высоко вскинула брови:
— Почему не могло быть? Очень даже могло. Сейчас только вспомнила — слышала я даже подобный случай от остяка Орымко. Голова у него была — на голой макушке волдырь — ударил кто-то во время пьянки дном бутылки и оставил «печать», — Анн засмеялась. — Так этот Орымко рассказывал — он видел сам двух кулей, чертей. Известно, остяки неохотно рассказывают о виденном куле-черте. Но Орымко был под хмельком — мы ехали на каюке по Горной Оби в Лор-Вож — и рассказал о случае в Устье-Войкарах. Как раз мы проезжали это место. Дело было, говорил он, зимой. С ним были две лайки — обе рыжие. Они ощерились, залаяли и бросились вперед. Потом вернулись, потом опять убежали вперед, и опять вернулись. Боязливо, говорит, прижались ко мне и больше не лаяли. И сразу же, дескать, вышли из леса два куля-черта. Тоже рыжие. Один высокий-высокий, выше, наверное, говорит, трех аршин, а другой пониже. Испугался, говорит. Глаза у них даже днем горят красным светом. Они шли, дескать, мне навстречу. Поравнялись со мной и вдруг посмотрели на меня, только глаза сверкнули. Одежды, говорит, совсем не было у них…