Иван Иванович был черноволосый, гладко причесанный, с тонкими чертами бледного лица. Он заговорил со мной, будто мы были давно знакомы.
— Ты, Истомин, хочешь учиться у нас. Знаю, слышал в окроно, — сказал он, как только поздоровались мы. — Школу, значит, бросил?
— Поступал в восьмой класс, да там нет ни стипендии, ни общежития. А я приезжий из села Мужи и… навигация закрылась, — тут голос мой дрогнул.
Иван Иванович поспешил успокоить:
— Не расстраивайся. Дай-ка документы.
Я достал из внутреннего кармана бумажки и дал ему. Он посмотрел их и остался доволен.
— Так-так, в этом отношении все в порядке, — директор окликнул Дусю, уборщицу, и велел ей позвать сюда каких-то Устина Вануйто и Петра Янгасова.
Пока ходила уборщица, Иван Иванович расспросил меня, когда и как я стал калекой, чем увлекаюсь, читаю ли книги и какие.
Я ответил все подробно, добавил:
— С малых лет увлекаюсь рисованием. Пробую писать стихи и рассказы, но пока не выходит. А читаю все, что попадет под руки.
— А как ты такими руками пишешь, и даже рисуешь? — поинтересовался он.
— Приспосабливаюсь. Когда к подбородку прижму ручку или кисточку. Когда как.
— М-да. Неволя, говорят, научит пряники кушать. Что ж, приму я тебя. Ничего, что зырянин. Жить будешь на всем готовом, — обрадовал он меня безмерно, однако сказал: — Но основного класса нет еще у нас. Придется сидеть тебе в подготовительном, повторять за седьмой класс с остальными.
— Согласен, — я чувствовал себя на седьмом небе и, чтобы окончательно рассеять всякие сомнения в близком счастье, чистосердечно рассказал директору, как только что нечаянно разбил в общежитии тарелки и облился кашей… — тут я непроизвольно глотнул слюну.
Иван Иванович забеспокоился:
— Ты, наверное, голодный? Сейчас велю накормить…
Пришли вызванные. Один из них, Петр Янгасов, оказался тем, кто предложил мне сесть в столовой. А Устин Вануйто был встречен мной дважды — при входе и выходе из столовой. Он коренастый и симпатичный. Комсорг, ходил в окружком, как узнал я тут же.
Директор представил меня им, велел устроить в общежитии, накормить, а потом сводить меня в баню и переодеть в интернатскую одежду.
Непривычная среда
Радовался и удивлялся я. Уж очень непривычная для меня, ученика общеобразовательной школы, оказалась среда. Учащиеся, а здесь называли их студентами, были все взрослые, некоторые даже лет по 25–30. Только человек пять-шесть моего, семнадцатилетнего возраста.
Особенно поразило меня то, что в педтехникуме студентов бесплатно снабжали даже табаком. Во второй же день моего пребывания в новой среде завхоз в подоле малицы принес в общежитие кучу восьмушек махорки, пачки курительной бумаги и несколько новых изящных трубок. Все это вывалил на стол и сказал преспокойно:
— Можете курить, ребята. Только в спальнях не дымите.
И ребята курили, даже в присутствии директора и воспитательницы, а иные клали табак за губу.
Дозволялось это не напрасно. В то время народности Севера только-только начинали освобождаться от вековой тьмы и невежества. Лишь четыре года назад был организован национальный округ, создавались в тайге и тундре первые колхозы, фактории, школы, красные чумы. Шла ожесточенная классовая борьба. Ненцы, ханты, селькупы находились еще под сильным влиянием кулаков и шаманов. Нелегко было в такой обстановке собирать исконных жителей тайги и тундры для учебы и житья в совершенно непривычной обстановке. Требовалось очень осторожно отучать их от разных вредных привычек, умело заинтересовывать их новой для них жизнью. Поэтому в Салехардском национальном педагогическом техникуме, созданном в 1932 году, делалось все, чтобы не отпугнуть прибывших из тайги и тундры, закрепить их на учебе.
В момент моего поступления в педтехникум студентов было человек 20–25, почти одни ненцы, два или три ханты и один селькуп. Часть ненцев, особенно приехавших из ближнего Приуральского района, хорошо владела зырянским языком, и я быстро подружился с ними. Это были Петя и Федя Янгасовы, Устин, Иван и Гоша Вануйто, Илья Окотэтто и другие. Некоторые из них учились в техникуме уже в прошлом году. От них я узнал, что самые первые студенты были из числа курсантов при Салехардском рыбоконсервном комбинате, что всего их насчитывалось человек восемнадцать, большинство ненцев, что в первый год педтехникум помещался в небольшом домике позади Дома ненца (ныне Дома культуры народов Севера) и что все студенты первого набора, уехав летом на каникулы в родные чумы, больше не вернулись в Салехард.
На второй год набрали новых 27 человек. Жили и учились они в том же маленьком домике. Было тесно. Когда начинали занятия, убирали матрацы с топчанов, сидели на них вокруг большого стола, на котором в обеденную перемену ели. Почти все студенты не знали грамоты, лишь Гоша Вануйто, Устин Вануйто, Илья Окотэтто, Миша Ненянг и Аничи Яр умели немного читать и писать по-русски.
Мои новые товарищи с теплотой и любовью вспоминали своего учителя Петра Емельяновича Чемагина, который сейчас был на курсах повышения квалификации в Ленинграде. Ребята рассказывали, как Петр Емельянович водил их в кино, занимался с учащимися в кружке родного языка, записывал с их слов ненецкие сказки, загадки, написал и поставил пьесу «За учебу», выпускал стенную газету.
Но еще охотнее делились ребята впечатлениями о поездке в Свердловск, на экскурсию. Рассказы казались сказками — ни я, ни большинство студентов педтехникума никогда не видели городов с высоченными домами, трамваями, автомашинами. Устин Вануйто сообщил, что некоторые студенты ни за что не хотели ехать на юг, боялись отлучиться далеко от тундры. Когда они выезжали учиться в Салехард, их запугивали кулаки и шаманы:
— Уедете в город — вас в солдаты заберут. Русские сейчас ведут войну. Вас стрелять заставят. Там такая машина есть, если в нее попадешь, тебя со всех сторон резать будут ножом, живой не останешься. Тундру никогда не увидишь больше.
И некоторые отказались от поездки в Свердловск.
— А мы съездили, и ничего. Вернулись живы-здоровы, — говорил Илья Окотэтто, широколицый крепыш, тоже тронутый оспой. — Чего только не видели мы! Вот где житуха! Культурно живут…
— Если еще раз будет такая поездка на юг, я опять постараюсь попасть. Буду учиться получше, — добавила Шура Айваседа, скуластая, черноглазая лесная ненка из Пура.
Это говорили прошлогодние студенты, а большинство новичков к рассказам этим относились явно с недоверием. Александр Салиндер при таких разговорах заключал обычно:
— А лучше тундры все равно нигде нет. Я бы сейчас обратно в чум поехал. Без сырого мяса, без сырой рыбы как можно жить?
С этим все соглашались, в том числе и я. Каждый день можно было слышать разговоры о сыром мясе и мерзлой рыбе. И желание это дирекция техникума тоже стала удовлетворять. Все чаще и чаще на ужин мы начали получать мерзлое мясо или рыбу. Иногда оленя забивали тут же в ограде общежития. Мы охотно ели свежую печень и пили оленью кровь.
И все же однажды утром обнаружили, что Александр Салиндер ухитрился убежать из техникума. Вскоре выяснилось — он уехал в тундру со знакомым оленеводом. Подобных случаев в первое время было несколько, хотя каждый раз такой факт серьезно осуждался на комсомольском или профсоюзном собрании.
Вначале сильно чувствовалось пренебрежительное отношение ненцев к хантам, селькупам, а последних — друг к другу и ненцам. На этой почве иногда возникали ссоры. Помнится инцидент в столовой интерната между ненцем Тусидой и селькупом Тамелькиным. Одному из них во время обеда попала кость с мозгом и жирным мясом. Сидя далеко друг против друга, они долго язвили и пререкались, потом стали швырять друг в друга ложки, чашки, злополучную кость и, наконец, вцепились в волосы. Учинился настоящий скандал. Еле разняли их.
Подобное свидетельствовало о весьма низком уровне сознательности среди национальной молодежи и требовало большой воспитательной работы с ней.
Интересные порядки
Педтехникум имел два здания — школу в доме бывшего купца Терентьева и интернат со столовой в новом помещении. 1934/35 учебный год в педтехникуме начали поздно, в середине октября. Не хватало преподавателей, да и учащиеся прибывали из тундры с опозданием. Новичков привозил в Салехард обычно кто-нибудь из окружных или районных работников. Очень редко случалось, чтоб кто-то прибыл самостоятельно.
— Торово, — робко здоровался с нами приехавший и спрашивал: — Педтехник тут?
— Тут, тут. Проходи смелее, — отвечали ему студенты и спешили представить новичка воспитательнице или директору.
Прибывший чаще всего оказывался вполне взрослым человеком, в меховой одежде, пропахший рыбой, копотью чума, обветренный, с огрубевшими от работы руками. И взгляд такой, будто он не ахти как доволен приездом на учебу. Долго хмурился, не разговаривал и с неподдельной тревогой взирал на новую для него обстановку.
Больших трудов стоило заставить вновь приехавшего расстаться с привычной ему грязной одеждой. Часто у новичка под малицей не оказывалось даже рубахи. Тело, которого никогда не касалось не только мыло, но даже вода, блестело от копоти и грязи. Хватало канители с новичками, чтобы вымыть их в бане, остричь волосы, одеть в обыкновенную рубаху и брюки, обуть в валенки, научить спать на топчане.
Запомнился Ласса Салиндер. Это был плотно сложенный ненец из Ныдинской тундры, лет двадцати с лишним, из береговых, то есть из рыбаков. На нем, кроме старой, замусленной до блеска малицы да рваных меховых кисов и замшевых шаровар, ничего не было. Но он предъявил ультиматум — если его будут заставлять мыться в бане и носить русскую одежду, он уедет обратно. В первые дни пребывания в общежитии он так и спал в малице, на полу, рядом с застеленным топчаном, боясь упасть с него ночью. Но пример — великая сила. И Ласса через несколько дней вместе с нами все же пошел в баню. Стыдливо посматривая на нас, очень неохотно разделся. Потом, прикрываясь тазом, робко вошел в моечную-парильную и с удивлением остановился перед мокрыми скамейками.