Иосиф Блюменфельд не отходил от Ленина, твердил: "Мне поручите, мне..."
- Успокойтесь, - отвечал Владимир Ильич, - нельзя так. Вы как горячечный.
Блюменфельд сразу менялся, изображая человека спокойного, рассудительного, какой не дрогнет перед опасностью.
Владимир Ильич был в затруднении. Блюменфельд прекрасный товарищ, готов за правое дело жизнь положить, а самообладания в себе не воспитал... Но выбора нет: налицо Блюменфельд и опять Блюменфельд - только и всего. И Ленин, вразумив пылкого молодого человека, отправил его за шрифтом.
* * *
Мальчика в типографии звали Макс Пуршвиц. С появлением таинственного господина из России он потерял покой. Зачем приехал, о чем русский и хозяин шушукаются, запираясь в кабинете, - это же каждому интересно! А тут еще господин Рау вздумал Макса припугнуть. "Осрамил, - говорит, - меня перед гостем, с перепачканной рожей, грязнуля, высунулся... Не смей ни подходить к нему, ни вопросы задавать!" Ушел уже, было, Рау из типографии, но воротился: "Ослушаешься - прогоню! На твое место всякий прибежит - и кликать не надо, только дверь в типографию открой!"
После такого внушения Макс понял, что ему с собой не совладать: "Тайна должна быть раскрыта - иначе он не мужчина, а дрек!" Но на хозяина обиделся: "Грязнулей обозвал... А он, Макс, рабочий человек на работе, кругом эта краска прилипчивая - тут и божий ангел в своих светлых одеждах станет на черта похож!"
Правду сказать, в этот злосчастный день Макс и вовсе не умывался. Проспал, пора бежать в типографию - а как же голуби? Кто их выпустит из голубятни, посвистит, с крыши махалкой помашет? Того не понимают, что голубю летать надо, иначе зажиреет. А у него, Макса Пуршвица, стайка породистая. Один турман чего стоит: сам белый, а глазки красненькие, мохноногий, на голове султанчик. А в лёте - залюбуешься! Возьмет высоту - и давай играть: то нырнет, то перекувырнется, то будто нос срежет Максу... Весельчак, каких и среди людей поискать. В городе на ярмарке у ребят выменял, троих за одного отдал...
Был вечер. Голуби сидели, воркуя, кто на плечах и на голове у Макса, кто на крыше дома, а сам он делал приборку в голубятне: вычистил помещение, переменил птицам воду, насыпал в кормушку гороху и задумался... Господин Рау обещал про голубей в Турнцейтунг напечатать - а тут: "Выгоню!" Эх, жизнь, и кто тебя, сиротскую, выдумал...
Загрустил мальчуган, но ненадолго. Во дворе появился еще один иностранец, - это был Иосиф Блюменфельд. У Макса пугливо сердце екнуло: почуял - тайна близится к развязке... Но в чем она? Только бы не прозевать!..
Новый человек пришел в типографию, наклонился над наборной кассой, поковырялся в литерах и заворчал, чем-то недовольный.
Макса такое пренебрежение к типографии задело.
- Gutes din! - сказал он с вызовом.
Пришедший повернулся к нему - а на лице беспомощная улыбка. Не понял иностранец немецких слов. Потом ткнул себя пальцем в грудь:
- Вернер... Ихь бин Вернер!
На том и разошлись.
Однажды Максу не спалось. Вертелся под периной, вертелся, - но холодно, декабрь, не согреться. Встал, оделся. Еще рано, типография закрыта - и все-таки его потянуло к типографии... Глядит - а Вернер со двора зашагал. Макс крадучись устремился за ним.
* * *
На одной из центральных улиц Лейпцига появился старьевщик. Он катил перед собой тележку с мусором. Под брезентом была груда костей, какие выбрасывают из кухонь на помойку, и рваная, выношенная обувь, тоже сваленная в кучу. Шагал старьевщик с трудом. В этом сгорбленном старике трудно было бы узнать щеголеватого Иосифа Блюменфельда.
Вместе с ним, помогая толкать тележку, столь же понуро брел мальчуган-оборвыш, ясно кто - Макс Пуршвиц. На этот раз он измазал лицо в свое удовольствие. За спиной на лямках у него был мешок, из которого торчала такая же выброшенная обувь.
Туманное декабрьское утро прояснилось. На улице появились прохожие и заспешили по своим делам. Некоторые брезгливо косились на тележку с отбросами. Но куда деваться старьевщику? Уже катят экипажи, того и гляди попадешь под копыта лошадей. И человек невольно жался к тротуару... Вдруг полицейский. С бранью преградил дорогу старьевщику.
- Щуцман... - обомлев, простонал мальчуган и кинулся в сторону - ведь в заплечном мешке у него не просто рваная обувь: в негодных ботинках по узелку русского шрифта. Охваченный ужасом, он мог бы наделать глупостей и лишиться драгоценной ноши... Но тут над головой прогремело: "Прочь с дороги!" - и парня полоснули кнутом. Ахнув от боли, Макс схватился за окровавленную щеку и пришел в себя.
Видит: шуцман требует поднять тряпичное покрывало на тележке и Вернер делать нечего - подчиняется. А сам мычит, прикинувшись немым (опасается обнаружить плохой немецкий), мычит и машет Пуршвицу - зовет на помощь. А мальчишка словно и не слышит. Затаясь, глядит на руку шуцмана. В ней жезл. Вот тычет жезлом в груду костей. Это не страшно - кости насыпаны для виду. Разворошил кости... А рядом рваные ботинки. Только бы не тронул - они тяжелые, заподозрит неладное. А в каждом шрифт...
Макс почувствовал - нечем дышать. Жадно втянул воздух... Так и есть жезл приближается к ботинкам...
- Господин шуцман! - в отчаянии закричал мальчуган. - Они вонючие, из помойки!
Полицейский от внезапного крика вздрогнул. Отдернул руку с жезлом и принялся ругать мальчугана.
Макс - в слезы... Конечно, Вернеру не следовало останавливаться. А если уж задержан - тут же сказать условленное: мол, извините, заблудились, нам на клееварочный завод! И никакому шуцману не пришло бы в голову ковыряться в отбросах - прогнал бы мусорщиков с центральных улиц, и только... Но оба оплошали: Вернер некстати прикинулся немым, а Макс словно онемел от потрясения. Вот и дождались обыска...
Казалось, провал операции по доставке шрифта неминуем. И вдруг спасение... Спасли драгоценный груз, сами того не подозревая, прохожие. Отбросы на тележке, расковыренные полицейским, так засмердили, что из толпы прохожих посыпались протесты и ретивому стражу порядка пригрозили, что на него пожалуются в магистрат. Шуцман сразу сник. Вылупил устрашающе глаза на старьевщиков и процедил:
- Weg! Fort! (Пошли прочь!)
* * *
Типография Германа Рау небольшая, теснится в двух комнатах. Печатная машина за перегородкой. Сквозь стеклянную дверь видно чугунное колесо с рукоятью. К рукояти становится человек, вращает колесо, и машина, постукивая, приходит в движение. Печатник пускает под крутящийся вал листы бумаги, на них оттискивается текст, и по другую сторону вала приспособление, похожее на грабли, укладывает в стопку отпечатанное.
Однако торжественный момент печатания "Искры" еще не наступил. Идет подготовка.
Владимир Ильич принес статью, которой дал название: "Насущные задачи нашего движения". Ее будут изучать и изучать рабочие России, таясь от полиции, жандармов, агентов охранки. Это - главный материал в газете. Рядом встанет рассказ о Вильгельме Либкнехте. "Старейший вождь германской социал-демократии", - сказано о нем. Он незадолго перед тем умер, этот замечательный революционер, и рабочие многих стран со скорбью опустили его в могилу.
Владимир Ильич подготовил материал и для обратной стороны газетного листа. Все написанное вручил Блюменфельду. Они улыбнулись друг другу. Иосиф помедлил, переживая торжественную минуту, и принялся старательно, не торопясь, делать набор. Будто выклевывал щипчиками из гнезд нужные литеры.
Полученный шрифт поместили на чугунной плите - талере. Выровняли и скрепили металлической рамкой. Каждая литера стояла очком вверх. Смазали набор типографской краской и наложили на него лист бумаги. Оставалось, чтобы получить пробный оттиск, двинуть поверху тяжелый цилиндр-каток. И тут к тискальному станку прорвался Макс Пуршвиц...
Можно было понять возбуждение мальчугана, который и мучившую его тайну раскрыл (секретный заказ на русскую газету!), и в старьевщики превращался, и едва в лапы грозного шуцмана не попал, - словом, на протяжении одного дня пережил столько несчастий и радостей, сколько за жизнь свою не знал... Так как же ему, человеку рабочему, не присоединиться к тем, кто готовил газету для рабочих России!
Горячность мальчишки встревожила Германа Рау.
- Forsicht! - вслед ему сказал он. - Осторожно!
И хорошо, что сумел перехватить каток из рук Макса. Иначе чугунный цилиндр, не удержанный руками мальчишки, грохнулся бы на пол, а может быть, и треснул, став непригодным для работы.
Сконфуженный, жалкий, несчастный, Пуршвиц с опаской поднял глаза на русского редактора. Но Ленин тотчас сделал вид, что ему понравилась старательность юного рабочего, и дружески похлопал его по плечу.
Мальчишка в бурном ликовании умчался к своим голубям. Только там ему удавалось успокоиться.
А работа по выпуску газеты продолжалась. Оттиски и первой, и второй газетных полос взял Владимир Ильич и перешел в переднюю комнату, чтобы, как говорят полиграфисты, "держать корректуру". Он сел за большой стол, разложил перед собой листы, обмакнул перо в чернильницу и углубился в чтение.
В сторонке тихо, на кончик стула, присел Блюменфельд. Он не сводил глаз с Владимира Ильича. Волнение наборщика понятно. Отчеркнет строго перо Ленина одну опечатку, отчеркнет другую, - тут и со стыда сгоришь... Вспомнилось Блюменфельду его пожелание, которое, к сожалению, не удалось выполнить. Владимир Ильич рассчитывал печатать "Искру" мелким шрифтом - петитом. Хотелось ему, чтобы газета, при небольшом формате, вмещала бы много материала. Но немецкие товарищи сумели раздобыть только боргес - шрифт более крупный. А Владимир Ильич сказал: "Спасибо и на этом". Умеет ободрить товарищей. И тут же предложил, насколько только возможно технически, сузить поля газетного листа; сразу стало просторнее для текста, сгодился и боргес.
Декабрьский день короткий, начинало вечереть. Герман Рау зажег над столом керосиновую лампу и плотно завесил окна. Проверил, заперта ли дверь наружу.