– Что все это значит? – в тревоге спросил он. – Вы читали в последние дни газету?
Да, доктор газету читал.
– Что же с этим ребенком? И вообще, что стряслось?
Откуда эти осы, дождевики, младенцы?. Отчего они все так растут? Прямо понять нельзя. Да еще у нас, в Кенте!
Будь это в Америке – ну, еще туда-сюда…
– Пока трудно сказать наверняка, в чем тут дело, – ответил доктор. – Насколько я могу судить по симптомам…
– Да?
– Это… гипертрофия, общая гипертрофия.
– Гипертрофия?
– Да. Общая гипертрофия, поразившая все тело… весь организм. Между нами говоря, я в этом почти убежден, но… приходится соблюдать осторожность.
– Ах, вот как! – сказал священник с облегчением, видя, что события не застали доктора врасплох. – Но почему болезнь вдруг разразилась во всей нашей округе?
– Это пока тоже трудно установить, – ответил доктор.
– В Аршоте. Потом здесь. Перекидывается прямо как пожар.
– Да, – ответил доктор. – Да, я тоже так думаю. Во всяком случае, это очень напоминает какую-то эпидемию.
Пожалуй, можно это назвать эпидемической гипертрофией.
– Эпидемия! – воскликнул священник. – Так, значит, эта болезнь заразная?
Доктор кротко улыбнулся и потер руки.
– Этого я пока еще не знаю.
– Но ведь… если она заразная… мы тоже можем заболеть! – От страха глаза у священника стали совсем круглые.
Он зашагал было дальше, но вдруг остановился и обернулся к доктору.
– Я только сейчас от Кэддлсов! – закричал он. – Может быть, лучше… Пойду-ка я поскорее домой и приму ванну, да и одежду нужно окурить…
Доктор с минуту глядел ему в удаляющуюся спину, потом повернулся и тоже зашагал восвояси…
Но на полдороге он сообразил, что случай гипертрофии возник в деревне месяц тому назад и никто пока не заразился и, еще поразмыслив, решил быть мужественным, как и надлежит врачу, и идти навстречу опасности, как положено мужчине.
И эта последняя мысль вовсе не толкнула его на безрассудный шаг. Что-что, а вырасти он бы не смог при всем желании. И доктор и священник могли бы преспокойно есть Гераклеофорбию целыми возами. Они бы все равно больше не выросли. Расти они оба были уже не способны.
…Дня через два после этого разговора, а значит, и после того, как была сожжена опытная ферма, Уинклс пришел к
Редвуду и показал ему анонимное письмо весьма оскорбительного свойства. Я-то знаю, кто его писал, но автор должен хранить секреты своих героев. «Вы ставите себе в заслугу явление природы, которое от вас не зависит, – говорилось в письме. – Пишете в „Таймс“ и пытаетесь создать себе рекламу. Ерунда эта ваша Чудо-пища! Просто совпадение, что ваша дурацкая Пища случайно появилась в одно время с огромными осами и крысами. Все дело в том, что в Англии возникла эпидемия гипертрофии – инфекционная гипертрофия, которая вам подвластна не более, чем Солнечная система. Болезнь эта стара, как мир. Ею страдал еще род Еноха10. Вот и сейчас в деревне Чизинг
Айбрайт совершенно в стороне от сферы вашей деятельности появился младенец…»
– Почерк дрожащий, видимо, старческий, – заметил
Редвуд. – Однако это интересно – младенец…
Он прочел еще несколько строк и вдруг понял.
– Бог ты мой! – воскликнул он. – Да ведь это моя пропавшая миссис Скилетт!
И на другой же день нагрянул к ней как снег на голову.
Миссис Скилетт дергала лук в огородике перед домом дочери. Когда Редвуд вошел в калитку, старуха в первую минуту остолбенела, потом скрестила руки на груди (копья зеленого лука вызывающе торчали под мышкой) и ждала, пока он подойдет ближе. Несколько раз беззвучно открыла и закрыла рот, что-то пожевала единственным зубом и
10 Книга Чисел, гл.13, ст. 28–29.
вдруг судорожно присела, будто не книксен сделала, а испугалась, что ее ударят по голове.
– Вот, решил вас проведать, – сказал Редвуд.
– Я уж и то ждала, сэр, – ответила она без всякой радости в голосе.
– Где Скилетт?
– Он ни разу мне не написал, ни разочка, сэр. Как я сюда приехала, он и глаз не кажет.
– И вы не знаете, где он и что с ним?
– Откуда же мне знать, сэр, писем-то нету. – И она сделала осторожный шажок в сторону, надеясь преградить
Редвуду путь к сараю.
– Никто не знает, что с ним случилось, – сказал Редвуд.
– Ну, он-то сам, верно, знает, – возразила миссис Скилетт.
– Но вестей о себе он не подает.
– Он смолоду такой, Скилетт-то, если какая беда –
только о себе и думает, ни о ком не позаботится, – сказала миссис Скилетт. – А уж хитрец, каких мало…
– Где ребенок? – коротко спросил Редвуд.
Она притворилась, что не поняла.
– Ребенок, о котором я слышал, – пояснил Редвуд. –
Которому вы даете наш порошок. Ребенок, который весит уже двадцать восемь фунтов.
Руки миссис Скилетт дрогнули, и она выронила лук.
– Право, сэр, я и в толк не возьму, что вы такое говорите, – пролепетала она. – Оно конечно, сэр, у моей дочери, миссис Кэддлс, и вправду есть ребенок, сэр…
Она опять судорожно присела и склонила нос набок, пытаясь придать своему лицу невинно-вопросительное выражение.
– Покажите-ка мне ребенка, миссис Скилетт, – сказал
Редвуд.
Искоса поглядывая на ученого хитрым и трусливым взглядом, миссис Скилетт провела его в сарай.
– Оно конечно, сэр, тогда на ферме я дала его отцу баночку, может, там что и оставалось, а может, я и с собой прихватила самую малость – как говорится, по нечаянности. Собиралась-то второпях, тут не мудрено и ошибиться… Редвуд пощелкал языком, желая привлечь внимание младенца.
– Гм, – сказал он наконец. – Гм…
Потом он объявил миссис Кэддлс, что ее сын – отличный мальчуган (ничего другого ей и не требовалось), и после этого ее уже не замечал. Видя, что она тут никому не нужна, миссис Кэддлс вскоре совсем ушла из сарая. И тогда Редвуд повернулся к миссис Скилетт.
– Раз уж вы начали, придется продолжать, – сказал он.
И прибавил резко: – Только смотрите, на этот раз не разбрасывайте его где попало.
– Чего не разбрасывать, сэр?
– Вы отлично знаете, о чем я говорю.
Старуха судорожно сжала руки – еще бы ей было не знать!
– Вы здесь никому ничего не говорили? Ни родителям, ни господам из того большого дома, ни доктору? Совсем никому?
Миссис Скилетт покачала головой.
– Я бы на вашем месте держал язык за зубами, – сказал
Редвуд.
Он подошел к дверям и огляделся. Сарай стоял между домом и заброшенным свинарником и выходил на проезжую дорогу за воротами. Позади возвышалась стена из красного кирпича, утыканная поверху битым стеклом, увитая плющом и заросшая желтофиолью и повиликой. За углом, среди зеленых и пожелтевших ветвей, над пестрыми грудами первых опавших листьев виднелась освещенная солнцем доска с надписью: «Вход в лес воспрещен». В
живой изгороди зияла брешь, пересеченная колючей проволокой.
– Гм, – еще задумчивее промычал Редвуд. – Гм-м.
Тут до его слуха донеслось цоканье копыт и стук колес, и из-за поворота появилась пара серых – выезд леди Уондершут. Коляска приближалась, и Редвуд рассмотрел кучера и лакея. Кучер – представительный мужчина, крупный и пышущий здоровьем – правил лошадьми с торжественной важностью. Пускай другие не отдают себе отчета в своем призвании и положении в этом мире – он-то твердо знает, что делает: он возит ее милость, леди Уондершут!
Лакей сидел на козлах подле кучера, скрестив руки на груди, и в каменном лице его была такая же непоколебимая уверенность. Потом Редвуд разглядел ее милость; она была одета неряшливо и безвкусно, в старомодной шляпке и мантилье, и сквозь очки смотрела прямо перед собой; с нею в коляске сидели две девицы и, вытянув шеи, тоже всматривались во что-то впереди.
Проходивший по другой стороне улицы священник с головой библейского пророка поспешно снял шляпу, но в коляске этого никто и не заметил.
Коляска проехала, а Редвуд еще долго стоял в дверях сарая, заложив руки за спину. Глаза его блуждали по зеленым и серым холмам, по небу, покрытому легкими облачками, по стене, утыканной битым стеклом. Порой он оборачивался и заглядывал в глубь сарая, – там, в прохладном полумраке, расцвеченном яркими бликами, словно на полотне Рембрандта, сидел на куче соломы полуголый ребенок-великан, кое-как обмотанный куском фланели, и перебирал пальцы у себя на ногах.
– Кажется, я начинаю понимать, что мы наделали, –
сказал себе Редвуд.
Так он стоял и размышлял сразу обо всех: о юном
Кэддлсе, и о собственном сыне, и о детях Коссара…
Внезапно он засмеялся. «Бог ты мой!» – сказал он себе, пораженный какой-то мелькнувшей мыслью.
А потом он очнулся от задумчивости и обратился к миссис Скилетт:
– Как бы там ни было, не годится, чтобы он страдал от перерывов в кормлении. Этого-то мы можем избежать. Я
стану присылать вам по банке каждые полгода; ему должно хватить.
Миссис Скилетт пробормотала что-то вроде «как вам будет угодно, сэр» и «верно, я прихватила ту банку по ошибке… думала, от такой малости вреда не будет…» – а судорожные движения ее дрожащих рук досказали: да, она прекрасно поняла Редвуда.
Итак, ребенок продолжал расти.
Он все рос и рос.
– В сущности, – сказала однажды леди Уондершут, – он съел в нашей деревне всех телят. Ну, если этот Кэддлс еще раз посмеет сыграть со мной подобную шутку…
…Но даже такое уединенное местечко, как Чизинг
Айбрайт, не могло долго довольствоваться теорией о гипертрофии – хотя бы и заразной, – когда по всей стране день ото дня громче становились толки о Чудо-пище.
Очень скоро старуху Скилетт призвали к ответу, и пришлось ей давать объяснения, и так это было тягостно и неприятно, что под конец она вовсе лишилась дара речи и только жевала нижнюю губу своим единственным зубом; ее пытали на все лады, выматывали из нее душу, – и, преследуемая всеобщим осуждением, она стала в позу безутешной вдовы. Она отерла с рук мыльную пену, выдавила из глаз несколько слезинок и устремила взор на разгневанную владелицу поместья.