— Давай скорей давление на антиобледенитель!
Командир начал резко качать насос, а я открыл капельник и тут же почувствовал запах спирта — он входит в жидкость, способную очищать лопасти и втулку воздушного винта. Самолет стал спокойнее, удары уменьшились. И лишь хвостовые стяжки, отяжелев от льда, продолжали рывками разбалтывать стабилизатор и киль самолета.
Положение было чрезвычайно тревожное. Стало ясно, что страшнейший враг авиации — обледенение — схватил нас за горло мертвой хваткой. Через час такого полета я разломаю самолет или он устремится вниз под тяжестью льда.
— Нельзя, Валерий, долго идти на этой высоте, полезу вверх за облака! — кричу я командиру и прибавляю обороты мотору.
— Лучше уж вверх! — соглашается Чкалов и снова начинает качать насос антиобледенителя винта.
Самолет медленно набирает высоту. Лишь через 500 метров слева стали тускло просвечивать лучи солнца.
— Скоро выскочим! — радостно кричит Валерий.
Еще пять напряженных минут, и наш гигантский воздушный корабль вылез из облачности. Под действием лучей солнца и скоростного напора самолет, освобождаясь от чужеродных наростов, успокоился, продолжая держать курс на север.
По знакомой дороге
Мы продолжали лететь над облачностью. Иногда она редела, появлялись окна, сквозь которые чернели воды Баренцева моря, знакомого по прошлогоднему полету. Мелькнуло какое-то морское судно. И снова бескрайняя облачность, точно занесенная снегами сибирская степь во время долгой зимы.
Между тем наступило 14 часов — конец моей вахты на месте пилота. Бесцеремонно бужу Чкалова, и мы вновь фокусничаем, меняясь местами. Сон освежил командира, у него хорошее настроение.
— Ну что, видно там бороду Отто Юльевича и белых медведей? — шутливо кричит мне Валерий, когда я между летчиком и правым бортом фюзеляжа пробиваюсь назад, будто сквозь заросли кустарника или бурелома в лесу.
— Не спеши, может, еще встретим их,— отвечаю я.— Семь часов не видим земли, а у Саши, как назло, выбыл секстант. А помнишь, тебе штурман рассказывал, что без астрономии в Арктике много не налетаешь... . .
— Да ну тебя, Егор! Валяй к Сашке, он, поди, совсем ухайдакался...
Беляков, устало наклонив голову, силился принять радиограмму. Его посиневшие губы и резко очерченные морщины говорили об утомленности. Александр Васильевич старше Валерия на семь, а меня — на десять лет. Но его жизнестойкость повыше нашей. Вот что значит строго следовать режиму!
Внимательно рассматриваю бортжурнал и вижу, что за последние часы полета нет записей астрономических измерений, и поэтому, куда нас снесло, какой дует ветер на высоте полета нашего «АНТ-25», неизвестно. Слегка поругавшись на этот счет со штурманом, я в 14 часов 25 минут принял от него вахту. Саша, не теряя ни минуты, укладывается на постель, но его длинные ноги не умещаются на койке-подмостке, и неуклюжие унты смешно выглядывают из-за радиостанции, изредка пошевеливаются и кажутся забавными куклами-зверьками.
Беляков обычно засыпает быстро, а уж в этом случае — мгновенно.
Я взял секстант и, убедившись, что пузырек его уровня катастрофически мал, положил умирающий прибор на трубу внутреннего отопления машины, чтобы разогреть его.
Чкалов перестал оборачиваться назад и показывать мне жестами, как наш чапаевец использует досуг. Впереди командир увидел темнеющее небо, значит, Циклон Циклонович — так мы дружески прозвали Альтовского — правильно наворожил: вторая область низкого давления широко расставила сети, чтобы захватить в облачный плен наш краснокрылый корабль, который летит на высоте 3000 метров, при температуре минус 10°.
Через полусферический фонарь солнечного указателя курса я тоже увидел, что впереди нас поджидает циклон. Нужно было торопиться использовать солнце: ведь почти восемь часов продолжается наше неведение точности маршрута. Тем более, что сомнерова линия в данный момент должна лечь вдоль меридиана, а это и даст ответ, куда и насколько унесли всесильные ветры наш воздушный корабль.
Я пролез к Чкалову, чуть не зацепив за лицо Белякова, который спал кротко, как ребенок.
Попросив командира точнее держать курс и горизонтальное положение самолета, вернулся к столику штурмана и взял разогревшийся секстант в руки. Видимо, даже Ньютон, открыв закон тяготения, так не радовался, как я, увидев, что пузырек уровня секстанта расширился до нужных размеров и теперь можно измерить высоту солнца. Это мною было проделано трижды подряд, и в 14 часов 42 минуты я записал в бортовой штурманский журнал, что нас снесло вправо и, можно предполагать, мы пройдем через западную часть архипелага Земли Франца-Иосифа.
Чкалов уже забрался на высоту 4000 метров. Наружная температура упала до минус 24°. В кабине стало холодновато, несмотря на включенное отопление. Наш командир часто оглядывается назад, знаками показывая, что погода ухудшается. В 17 часов наступила моя смена. Я понял, что снова предстоит слепой полет, и разбудил Сашу.
На высоте 4000 метров, скорчившись в три погибели — не так легко было в тесноте пробраться на пилотское место,— мы быстро и ловко сменились с Валерием.
— Подыши кислородом...— прокричал я ему.
Но Чкалов остался рядом и стал немедленно подкачивать давление в бачке антиобледенителя воздушного винта. Я подобрал температуру подогрева карбюратора, включил все гироскопы на питание от мотора и, развернув самолет точно на север, полез в темную облачную муть циклона, постепенно повышая высоту. Решаясь пробить циклон напрямую, мы все трое надеялись, что при температуре минус 24° обледенения бояться не следует. В 17 часов 30 минут все скрылось из поля зрения, и, точно отрезанный от мира, заэкранированный облаками, наш «АНТ-25» шел на подъем.
Первые минуты спокойствия вскоре сменились тревогой. Мы увидели, что самолет стал быстро обледеневать, интенсивно покрываясь прозрачным льдом. Вскоре мы начали ощущать тряску и сильные вздрагивания. Чкалов, все еще находившийся позади, тормошил меня и торопил воспользоваться антиобледенителем. Я открыл кран до отказа, и биение воздушного винта быстро стало уменьшаться.
— Вот молодцы цаговцы! Какой простой и хороший способ очистки придумали,— не удержался Валерий Павлович, чтобы не похвалить творцов антиобледенителя винта.
Но плоскости, стабилизатор и антенна самолета леденели бешеными темпами, а их-то очистить было нечем.
«Ах, как скверно, когда вот так становишься игрушкой у природы,— много позже говорил Чкалов, сетуя на судьбу летчиков.— Никто не поймет, что ощущаем мы, пилоты, в такой момент. До слез обидно и до жути страшно подумать, что вот сейчас твой самолет превратится в льдышку и ты безмолвно подчинишься стихии, слепым силам природы...»
А сейчас мы с Валерием думали: лезть выше или спускаться к земле?
— Нет, Егор! Только вверх! Набирай, дорогуша, высоту, царапайся, но лезь выше! — кричал командир мне над самым ухом.
«АНТ-25», еще очень загруженный, невзирая на то, что мотор работал на полную мощность, буквально скреб высоту метр за метром, и казалось, вот-вот, как обессиливший альпинист, вдруг сорвется с крутого подъема и полетит в пропасть. Метр за метром, все выше и выше, при лихорадочной раскачке хвостового оперения, на предельно возможных оборотах мотора летел наш много испытавший самолет.
Двадцать минут набирали 150 метров, и — о радость! — облака уже кипят под нами. Нас обдают щедрые лучи солнца.
— Вот это да!..— восторженно кричит Чкалов и обнимает меня.— Надо же, счастье — рукой подать, а дотянуться до него — не вдруг...
— Еле-еле старушка вытянула из болота,— отшутился я.
— Хороша лошадка, Ягор! Зря не греши и не хай ее! — Командир экипажа заступался за любимую машину.
Вновь напряжение спало, и усталость брала свое. Боясь уснуть за рулем, прошу у Валерия трубку покурить.
Наш бдительный и пунктуальный штурман не дает покоя и требует вести самолет по тени от штыря, который он установил перед фонарем пилотской кабины. Это самый простой вариант солнечного указателя курса. Задачу, связанную с астрономией, выполняю с интересом.
Валерий не уходит спать, о чем-то думает и затем, подползая ко мне на коленях, кричит на ухо:
— Вот когда чувствуешь, как важно не перегружать машину! Набрали жратвы почти десять пудов, а все же бедняга вылезла через силу...
— А я думаю, Валерий, для таких полетов нужна машина, способная лететь километрах на десяти.
— Об этом скажем, когда вернемся домой,— серьезно и уверенно обещал Чкалов. Он, летчик-испытатель, бесконечно верил в могущество людей науки и труда, никогда не сомневался в том, что мы одолеем все преграды стихии.
А между тем наш самолет и под солнцем за полные два часа никак не может избавиться от обледенения. Передняя кромка крыльев и рамка пеленгатора словно покрашены свежими белилами — на них образовался лед толщиной до полутора сантиметров.
— Подумать только, какая же должна быть влажность, чтобы так обледенеть в течение двадцати минут при температуре минус двадцать четыре градуса,— не успокаивался Валерий.— Вот тебе и прелести Арктики...
Поговорив со штурманом и чувствуя, что оснований беспокоиться нет, командир забрался в спальный мешок и уснул.
Масломер показывал, что пора добавить в рабочий бак масла из резерва. Для этого я бужу Валерия, хотя мне его очень жаль. Чкалов поднялся, быстро оглядел самолет и, довольный установившейся погодой, начал подкачивать масло ручным насосом.
— Здорово Евгений Карлович устроил масляные термоса,— кричит мне,— качаешь и не чувствуешь труда: масло до сих пор горячее!
Кончив эту процедуру, командир меняет меня на пилотском месте. Я обращаю его внимание, что нужно беречь антиобледенительную жидкость для винта, осталось ее мало.
Уже 18 часов без устали летит на север «АНТ-25». Сейчас он идет не колыхаясь: равномерный гул мотора и пропеллера успокаивает экипаж и наполняет душу блаженством и предчувствием победы, может, и очень-очень трудной, но столь желанной. Солнца так много, что штурман не может долго усидеть на своем месте. Он часто встает и через астролюк, пользуясь четким очертанием естественного горизонта, берет высоты солнца, производит сложные расчеты и прокладывает сомнеровы линии на полетной карте.