Наступила маленькая пауза, пока рассаживались, и Мешкову пришлось отшагнуть в сторону, чтобы уступить Пастухову дорогу к стулу. Они совсем близко сошлись, и Меркурия Авдеевича осенило некоторое посмеление.
— Запамятовали? — спросил он у Пастухова.
Александр Владимирович, в момент самооткровенности, давно признал, что хорошо припоминает только тех знакомых, в которых у него могла быть нужда. А Мешкова он и правда забыл. Помигав на него, он оборотился к Рагозину, как бы спрашивая — какая цена этой захудалой бородёнке? Рагозин решил дело недвусмысленно: он мотнул Мешкову головой и сказал:
— До свиданья. Я вызову вас, если понадобится.
Мешков поклонился в ответ Петру Петровичу, а затем поднял голову и остро глянул на Пастухова из-под бровей, снова обретших обычную свою грозу.
— Сравняли теперь знатных с незнатными, — выговорил он в глубокой укоризне, — пора гонор за пазуху спрятать. Учитесь у них (он повёл бровями на Рагозина). Поважнее вас будут…
Тогда вдруг к нему подошла девушка.
— Здравствуйте, Меркурий Авдеевич. Я вас, простите, только сейчас узнала. Я — Аня Парабукина.
Он негромко и непонятно хмыкнул, точно ему помешала внезапная хрипота, и осторожно потряс в своей пригоршне её длинноватую тонкую руку. С ним сейчас же поздоровался Цветухин, немного сконфуженно наклонил голову Пастухов, и все безмолвно смотрели ему в спину, пока он, пошатываясь, не исчез из комнаты.
— Вот, товарищ Рагозин, — заговорил Цветухин проникновенным голосом, — мы к вам по важному делу. Нам встретился на улице Александр Владимирович, и я его пригласил себе в союзники.
— Слушаю.
— Позвольте без предисловий, чтобы, как говорится, взять быка за рога.
— Попытайтесь… — прищурился Рагозин.
— В том смысле, чтобы сразу деловым образом…
— Понимаю.
— Видите ли, мной организована в городе драматическая студия, которая…
В эту минуту распахнулась дверь, и Кирилл Извеков крикнул из приёмной через всю комнату:
— Пётр Петрович, можешь ко мне в кабинет, на два слова?
— Заходи, заходи, — ответил Рагозин, кругло обводя рукой своих посетителей, — видишь, у меня…
Но Кирилл уже разглядел гостей и сразу вошёл.
— Целый клуб, — сказал он{1}, прикрыв пальцами улыбку, и, направляясь к Аночке, сбавил шаг.
Цветухин смотрел, как Аночка здоровалась с Извековым: она, по гимназической выучке, ещё не могла спокойно усидеть, когда к ней подходил старший. Но тут сдержала себя и, может быть, поэтому дала руку с преувеличенной женственной грацией.
Цветухин сказал Пастухову:
— Это тот товарищ Извеков, который был тогда — помнишь? — мальчиком.
— Ну, уж не таким мальчиком, — вскользь бросил Кирилл, отходя за стол, к Рагозину. — Что тут у вас?
Пётр Петрович сказал со смешком:
— Видно, ходит молва, что я рогат: пришли меня взять за рога.
Цветухин принял смешок за добрый знак.
— Втроём-то как-нибудь осилим? А может, и товарищ Извеков поддержит? Я насчёт нашей студии. Полагаю, не трудно догадаться, о чём мы хотим просить.
— Не знаю, как товарищу Извекову… а мне не очень трудно.
— Воображаю! — улыбнулся Цветухин. — К вам все приходят не иначе как с большими запросами. Но мы, люди искусства, привыкли, как говорится, по шпалам пешочком.
Рагозин протянул руку:
— Смета с вами?
— Смету мы немедленно представим — как только получим первое ассигнование. Мы хотели бы в принципе договориться о тех суммах…
— Вон ведь что! — рассмеялся Рагозин, не давая Цветухину досказать. — Вынь да положь денежки. Найдём, как истратить! У вас, что же, и на смету финансов не хватило? Вы при отделе искусств, что ли, находитесь?
— Нет, мы, так сказать, самостоятельны. Вернее, мы считаемся кружком при гарнизоне, в красноармейском клубе.
— Так ведь у Красной Армии на всякое дело есть свои ассигновки. При чем тут я?
— Дело в том, что… — собрался с духом продолжать Егор Павлович, но Рагозин все перебивал.
— Чем, собственно, вы занимаетесь, ваша эта студия?
— Мы… драматическая студия.
— Что же вы такое делаете?
— Мы… естественно, играем, — пожал плечами несколько задетый Цветухин.
— Ну, понятно. А для кого, для чего?
— Играем? Разумеется, для зрителя… чтобы зритель… Надо сказать, как студия, мы преследуем главным образом воспитательную цель. Но…
— То есть воспитание зрителя? Так?
— Само собой. Однако сначала мы учим, образовываем, создаём будущих исполнителей, ну, актёров, вот — актрис…
Цветухин взглянул на Аночку, не столько чтобы продемонстрировать, каких актрис он создаёт, сколько призвать её к совместному наступлению.
Пастухов, сперва безучастный и немного напыщенный, все больше начинал развлекаться, с любопытством ожидая, к чему приведёт эта канитель. Интерес его сосредоточился преимущественно на Егоре Павловиче, словно его забавляло, что тот натолкнулся на афронт.
— Но вы получаете деньги от клуба? — не унимался Рагозин.
— Клуб согласен давать на обычные занятия кружка. Но нам нужна оплата актёрского труда, всей нашей работы в целом.
— Я понял — у вас ученики? О какой же оплате речь? Руководителей, да?
Цветухин встал. Он решил заставить наконец себя слушать. Он был внушителен.
— Я должен сказать о наших основных целях. Это революционные цели, и вы к ним отнесётесь, я убеждён, с уважением.
Он метнул сердитый взор на Пастухова, осуждая его позицию наблюдателя.
— Основная идея моя — создание революционного театра. Что я под этим понимаю? Актёр носит в себе лишь то, что есть в зрителе. Каков зритель, таков актёр. Зритель мечтает, и актёр полон полёта в неизведанное. Зритель подавлен буднями, и актёр ползёт с ним по низинкам. Забурлит у зрителя страсть — тогда и актёра не удержать от экзальтации. Для того чтобы эта гармония между зрителем и актёром прозвучала, театр должен быть свободен от предвзятостей. Мы объявляем войну рутине, условностям, всяческой старинке. Громоздкий, вросший в землю театр из храма искусства давно стал его тюрьмой. Сценические традиции стали оковами актёра. Мы хотим вывести искусство из тюрьмы и вернуть его в храм. Мы разбиваем цепи на руках и ногах актёра. Наш храм будет походным. Наш актёр будет в вечном движении. Он будет зеркалом жизни. Сейчас мир объят огнём, и не время представлять в театре домашние сценки. Наша цель — душевная буря на сцене, отвечающая буре страстей в жизни!
Цветухин припечатал рот нижней губой, сел, но и сидя будто все ещё стоял — так распрямился и возрос весь его стан.
Рагозин сказал мягко:
— Отвлечённо немножко… Как вы все это… практически-то, а?
— Практика родится из наших убеждений, — по-прежнему на высокой ноте продолжал Цветухин и повёл рукой на Аночку, — а наши убеждения — молодость. Мы, профессиональные актёры, обучаем молодёжь только технике. Молодёжь делает главное: она учит нас своей вере в жизнь и революцию.
— Вы тоже участвуете в этой студии? — неожиданно спросил Извеков у Пастухова.
Александр Владимирович подождал с ответом, точно желая отделить своё слово ото всего, что было сказано.
— Нет. Я здесь новый человек. Студия возникла без меня. Но эти идеи, до известной степени, для меня не новы.
— И вы разделяете их?
— Я согласен, что Егор Павлович несколько отвлечённо высказался. Практически дело идёт о молодом передвижном театре. По-моему, мысль следует поддержать. Я, впрочем, не вижу, чтобы она заключала в себе угрозу старому бедняге — традиционному театру.
— Посмотрим! — воинственно заметил Цветухин.
— Это моё мнение, и я не хочу возражать. Наоборот, я вполне поддерживаю… живое начинание с таким талантливым руководителем, как Егор Павлыч. Хотя, говорю, не вижу в самой мысли какой-нибудь театральной революции.
— Ну, конечно, где нам тягаться с тобой по части революции! — шутливо сбормотал Цветухин и остановил себя, и тотчас увидел, что поздно жалеть, потому что Извеков сразу же, как подсказку, перехватил его слова:
— Да, я читал. Вы, оказывается, участвовали в революции? Вы какой партии?
Александр Владимирович снова выдержал достойную паузу:
— Я никогда не принадлежал к партиям.
— Но были в подполье?
— Нет, — сказал Пастухов решительно.
— Это утка? — спросил Извеков.
Пастухов немного спал с лица. Отыскивая поворот разговору, он приметил раскаяние Цветухина, тотчас смыл ладонью со своих губ недовольство и неслышно засмеялся.
— Эмбрион утки. Преувеличение. Меня вместе вот с Егор Павлычем охранка подозревала в распространении ваших листовок, товарищ Рагозин. И это все. Вы ведь, кажется, печатали листовки?
— Вы были арестованы? — в свою очередь, спросил Рагозин.
— Нет, обошлось допросами.
— Но всё-таки, значит, пострадали?
Рагозин внезапно расхохотался. Все недоумевали. Он хохотал и хохотал, вытирая кулаком слезы, так искренне, что рассмешил Аночку, и тогда все заулыбались.
— У меня такой день, — качал он головой. — Ко мне всегда приходят пострадавшие от Рагозина. А нынче, кто ни придёт, оказывается — пострадавший за Рагозина. Везучий этот Рагозин!
Он вдруг серьёзно посмотрел на Кирилла:
— Один ты, видно, не пострадал ни от меня, ни за меня.
— Тут ты можешь быть спокоен, — так же серьёзно отозвался Кирилл и обратился к Пастухову: — Мне интересно, вы действительно не находите ничего революционного в работе студии?
— Ничего, — с чувством реванша отрезал Александр Владимирович. — Обыкновенный кружок начинающих любителей. Тот же занавес, те же ходули. Только что нет своего театра, где играть.
— Ну и союзничка вы себе отыскали! — прищуриваясь на Цветухина, опять засмеялся Рагозин.
— К сожалению, я ошибся, — с негодованием ответил Егор Павлович.
— Я обещал поддержать твою просьбу о деньгах, а вовсе не твои принципы.
— Александр Владимирович! — с горячей болью вырвалось у Аночки. — Уж лучше бы вы молчали!