Они громко посмеялись. Что-то молодое, как шалость, соединило их в болтовне, и они впервые ощутили себя ровесниками — стали говорить друг другу, где кто учился, вспомнили чехарду на переменах, и как состязались поясными металлическими пряжками (кто выбьет глубже насечку на ребре пряжки), и как мерились силой (кто из двух, поставив локти на стол и взявшись накрест пальцами, пригнёт руку соперника к столу), и Кирилл вдруг выпалил:
— А ну, давайте потягаемся!
Он присел на кровать против Дибича.
Неудобно нагнувшись, они сжали друг другу пясти и упёрлись локтями в матрас. Дибич упрямо противился, побагровел от натуги, но постепенно рука его клонилась, и потом он сразу уронил её на постель.
— Я говорю — рано выписываться, — весело сказал Кирилл и обернулся к больным: — Кто хочет помериться?
— В лазарет за лёгкими лаврами? — усмехнулся штабист.
— Не знаю, за лёгкими ли. Вот вы, пожалуй, пересилите, — сказал Кирилл архангелогородцу.
Помор ответил не сразу, будто подбирая в уме слова.
— Против двоих давайте, что ли, — буркнул он смущённо.
— Товарищ Дибич, покажем ему!
Вдвоём они сложили вместе правые руки — Кирилл и Дибич — и поставили локти на тумбочку перед койкой помора. Тот занял место напротив, захватил обе кисти противников в свою вместительную тёплую длань и, как железным воротом, шутя припечатал их к тумбочке.
Кирилл увидел на распахнутой его груди татуированное сердце, пронзённое стрелой.
— Матрос? — коротко спросил он. — Как фамилия?
Помор качнул головой:
— Страшнов по фамилии.
— Матушки мои, а?! — отступил Извеков.
Он опять сел у кровати Дибича, изучая его озорным, необъяснимо довольным глазом.
— Что же не спросите, в какой я хочу строй идти, — сказал Дибич.
— А что спрашивать? Я по лицу вижу.
Дибич улыбнулся.
— Быстрый вы.
— Решили?
— Решил.
— Хорошо. Как выйдете отсюда — прямо ко мне. Я дам рекомендацию. Сейчас новые части сколачивать будем. Поработаете на формировании.
— Я думаю, может, сперва на побывку к матери? На коротенькую.
— А… Что же, как хотите, — сказал Кирилл.
— Вы устроите меня на пароход?
— Как хотите, — повторил Извеков.
Впервые за эту встречу они оба примолкли.
— Газеты вам дают? — спросил Кирилл.
— Да. Что там на фронтах?
— Ну, вы же читаете. Уфа наша. За Урал переваливать будем.
— А на юге?
— На юге хуже.
— Деникин, видно, в решительную перешёл?
Извеков оглянулся на соседнюю койку. Штабист смотрел на него внимательно.
— Решать будем мы, большевики, — сказал Кирилл громче и подождал, будет ли ответ.
Но стало как будто только тише.
— Почему я так говорю? Народ с нами, вот почему. Согласны?
— Я то же думаю, — сказал Дибич.
— Безусловно. Заметили вы одну вещь? Народ чувствует, что в самом главном мы делаем как раз то, что отвечает его желаниям. Это не просто совпадение. Наши цели идут в ногу с историческими интересами России. Как раз в решающие моменты народной жизни они сливаются. Смотрите: народ требовал выхода из войны, он сбросил помещиков, сейчас он будет гнать в три шеи интервентов — мы на каждом его шагу с ним. Разве не так?
Кирилл не упускал из виду соседа Дибича. Во взгляде штабиста он угадывал тот метко нацеленный прищур, с которым следят за агитатором всё на свете отрицающие слушатели. И Кирилл вдруг почувствовал прилив давно неиспытанной услады, что он опять агитатор, каким бывал много и подолгу, и под своим именем, и под именем Ломова, на фронте, и всюду, куда его посылали. Он говорил, довольный, что слово его не вызывает в Дибиче протеста, но ещё приятнее ему было, что оно явно претит другому слушателю. На фронте это называлось: насыпать соли на хвост.
Наконец он прямо обратился к штабисту:
— А вы, я вижу, скептически относитесь к тому, что я говорю?
— Извините, товарищ, но здесь всё-таки лазарет… И у меня печень.
— Ах, да. Тяжёлая болезнь… Ну, значит, как, товарищ Дибич? — спросил Извеков, поднявшись. — На побывку домой, или как?
— Приду к вам после лазарета.
— Буду ждать. Да смотрите, не переусердствуйте…
Кирилл согнул в локте руку и показал на стул.
— И не оглядывайтесь. Окаменеете, как жена Лота, — опять засмеялся он.
Уходя, на одну секунду он остановился перед Страшновым.
— Извиняюсь, а кем вы будете? — захотел узнать помор.
— А я буду секретарь Совета, Извеков.
— У-У, — сказал помор, — слыхал про вас. Ну, правильно.
— Правильно? — улыбнулся Кирилл.
— Правильно, — тоже с улыбкою повторил Страшнов и медленно дал Извекову тяжёлую руку.
Больше они ничем не обмолвились, а только ещё секунду посмотрели друг на друга, улыбаясь, и Кирилл ушёл.
Он двигался свободно, несмотря на зной, с ощущением какой-то проделанной гимнастики, и само собою, без рассуждений, пришло желание повидаться с Рагозиным.
Петра Петровича он застал в его приплюснутой комнатёнке, у распахнутого окошка, за самоваром. Было душно, роились мухи, проносившаяся вдалеке тучными взвихреньями пыль мутила жаркий склон неба.
— Сижу, обливаюсь потом, и так, знаешь, подмывает двинуть на песочек — сил нет устоять.
— Купаться? Да ты что? Ясновидцем стал? Мысли-то мои читаешь, — сказал Кирилл.
— Что ты говоришь? — встрепенулся Рагозин. — Тогда, как тебе понравится: есть у меня задушевный старец один, у него — закидные удочки, котелок и все такое. И с лодочником он приятель. Поедем, искупаемся, вечерком закинем на живца и, может, переночуем, чтобы на зорьке ещё попытать счастье. А поутру — назад, а?
Они скоро договорились на том, что Кирилл зайдёт в гараж за машиной, съездит домой — сказаться до другого утра, и явится прямо на берег, а Рагозин возьмёт на себя заготовку провизии и рыболовных снастей.
Через два часа они встретились у лодочной пристани: Кирилл — налегке, Рагозин и старик — увешанные всякой всячиной. Они взяли двухпарку, которую старик отрекомендовал послушной на ходу, — выгоревшую, не слишком опрятную лодчонку с навесным рулём, окрещённую по прихоти какого-то классика «Медеей». Рагозин был возбуждён, торопился, размещая в лодке пожитки, точно опасаясь, что давно соблазнявший план сорвётся. Только когда все было уложено, он спросил Извекова:
— Не признал?
Кирилл посмотрел на старика. Лицо его было взрыто крепкими, будто нарочно выделанными морщинами и овчинно-жёлто от загара. Рабочие очечки в белой оправе сидели на крупном горбатом носу. Кирилл проговорил неожиданно застенчиво:
— Тот, что ли?
У него потемнело и поползло в ширину пятно веснушек, которые умножались всегда к лету и делались заметнее, если он сдерживал улыбку. Рядом со спокойным стариком он стал больше похож на юношу.
— Тот и есть, — ответил Рагозин, почтительно ласково прикасаясь к сутулым лопаткам старика, крылами торчавшими под пиджаком. — На таких кремешках мы и держались. Великий конспиратор.
— Ишь отвеличал! — сказал старик, осторожно занося ногу в лодку. — Я-то думал, меня Матвеем кличут.
— Первый меня товарищем назвал, — слегка мечтательно припомнил Кирилл. — Совсем я ещё был мальчишкой.
— И знаешь, где теперь проживает? Там, где мы с тобой листовки мастерили. У Мешкова.
— С господином Мешковым под общей кровлей, — сказал старик, надевая через голову рулевую бечёвку.
— Мешкова я недавно видел, знаешь? — продолжал Рагозин. — Сбавил против прежнего.
— Сбавил, сбавил, а ёрш в нём торчит, — заметил Матвей.
Но Кирилл не промолвил ни слова. Он сел в переднюю пару весел, Пётр Петрович — в центре лодки, на другой паре, и они оттолкнулись.
Выйдя на середину Тарханки, они взяли вверх и гребли молча. Гуще и удушливее становились пронизанные рыбной гнилью накаты ветра. Все вокруг было упитано солнцем. Ни пятнышка тени на плоских песках. Ни перемены в ослепляющей ровной ряби воды. Ни свежего вздоха в разожжённом воздухе. Только с каждым новым всплеском весел как будто подымается выше и выше, раздвигается дальше и дальше горящий над головой не измеримый никакой мерой почти бесцветный купол.
— Давно я не баловался весельцами. Последний раз — на Оке, в коломенских местах, — сказал Рагозин.
Ему не ответили. Старик, вскинув очечки под козырёк картуза, глядел с кормы вперёд, так туго прижмурившись, что в щёлках его узких век не видно было и зрачков. Кирилл вработался в греблю и вскидывал весла на слух, совсем закрыв глаза. Когда проходили мимо Зеленого острова, он стащил с себя рубашку. Тело его сверкало от пота.
— Не сожгись, — предупредил Рагозин.
Но Кирилл опять ничего не сказал.
Обошли первый песчаный мыс и взяли наперерез протока, к дальнему стрежню. Тут слышнее стал запах рыбы, к приторной сладости его прибавилось кислоты.
Когда подошли к большим пескам, вдоль всего их края обозначились две-три серебристых каймы. В ближней к воде кайме серебро играло больше. Дальше тянулась кайма порыжее, последняя была сплошь чёрной. Скоро можно было различить в этих выброшенных на песок полосах отдельные рыбины, мертво блестевшие иссушенной чешуёй на солнце.
— Держи поодаль, — сказал Рагозин старику, — дышать нечем.
— Селёдочка-сестричка, рабочая рыбка, — качал головой Матвей. — Сколько добра прахом уплыло!
— Возьмём своё, наверстаем, — сказал Рагозин.
— Возьмём, да когда? Людям сейчас подай, люди жалостятся.
— Есть люди, только и знают — жаловаться.
Стало тяжелее выгребать — приближался стрежень, и пришлось налечь из последних сил. Рагозин тоже снял рубаху, положил под кепку обильно намоченный платок. Течение отжимало лодку к мысу, старик правил круто против воды, чтобы не прибило к пескам. Когда наконец обогнули косу и открылся впереди размах коренного русла, Матвей отпустил рулевую бечеву, и лодку понесло. Рагозин крикнул:
— Суши лопаты! — и первый вскинул так высоко в воздух весла, что вода ручьями побежала по ним через уключины в лодку. Он водрузил на рукояти весел раздвинутые ноги и сказал Кириллу: — Здоров, малыш, грести!