— Вон Колчак упразднил…
— Ну, видно, у него не все без мозга!
— Ан, видно, без мозга! Офицеры его бунт подняли — карманы-то керенками набиты. Не хочется нищать. У наших мужиков на деревне этого добра тоже не мало… Что ты понимаешь в керенках?!
— Ну, раз ты понимаешь, значит, правильно посажен. Сиди.
Рагозин поднялся. Было так темно, что даже его высокого белого тела Кирилл не мог разглядеть. Оно стало угадываться, когда Рагозин взгромоздился с ногами на окно: чуть-чуть начинал брезжить вялый рассвет.
— Ты полагаешь, я буду муслякать деньги да ждать, пока белые покажутся на Соколовой горе?
— Нет, — ответил Кирилл спокойно, — если белые дойдут до Соколовой, от тебя в городе и следа не останется.
— Пущусь наутёк, да?
— Тебя первого заставят эвакуироваться.
— Спасибо. Ты мне удружил, ты меня и выручай, коли так: эвакуируй со мной мои сейфы.
Кирилл быстро привстал и, скрестив по-мусульмански ноги, выпалил:
— Я больше трех лет был военным работником. Привык к армии, и думаю — так уместнее. А меня держат за чернилами да промокашками.
— И что же?
— То, что я не хуже тебя. А подчиняюсь.
— А я не подчиняюсь?
— Ну и подчиняйся!
Кирилл отвалился на подушку, взял её в обхват и задышал ровно и громко, то ли притворяясь, что засыпает, то ли действительно засыпая от усталости.
На другой день он работал как никогда скверно. Все было не по нем. Зудящий жар полыхал по груди и спине, — Кирилл подумал, что с непривычки обжёг себя на Волге солнцем. С грехом пополам он дотянул до обеда летучие совещания, телефонные разговоры, перечитыванье и перечеркиванье бумаг. Потом велел позвонить в гараж и поехал домой.
У Веры Никандровны он застал Аночку, которая тотчас собралась уйти.
Что-то очень нежное показалось Кириллу в её смущении, какое он уже не раз видел.
— Нет, нет, — возразила Вера Никандровна, — не уходи. Во-первых, в нашем деле полезна мужская голова, во-вторых, будешь с нами обедать.
Мужская голова, впрочем, не столько обнадёживала её пользой, сколько беспокоила.
— Ночевал на песках?
Кирилл не торопился с ответом.
— Нет, вернулись поздно вечером. Но не было машины, я заночевал у Рагозина.
— Не унести было улов на плечах?
— Ага! — поддакнул он довольно. — Знаешь, я вытащил этакую вот щучину!
Он так развёл руками, что Аночка посторонилась.
— Её везут? — спросила она внушительно.
— На подводе. И позади тележка для хвоста — знаете, как возят бревна.
Вера Никандровна улыбнулась только из деликатности. Раз он ухватился за шутку, значит, был рад, что его не спрашивают о серьёзном, и значит, недаром в городе шептались об экстренном ночном собрании. Аночка как будто догадалась помочь ей:
— Говорят — неприятные новости, да?
— Ничего чрезвычайного, — сказал он быстро. — А у вас что за совещание?
— Аночка с жалобой на брата. И я не могу ничего присоветовать. Расскажи, Аночка, Кириллу.
— Мало у вас, право, дел, кроме моего Павлика! — опять смутилась Аночка.
Но он настоял, чтобы она говорила, — он предпочитал расспрашивать, чем отвечать на расспросы.
Оказалось, Павлик совсем отбился от дома после смерти матери — пропадает на улице, на берегу, завёл дружбу с беспризорными мальчишками. Даже ночует неизвестно где…
— Я видел его на песках, с Дорогомиловым, — сказал Кирилл, испытующе взглянув на мать. — Надеюсь, эта дружба не во вред?
— Арсений Романович сам жалуется на перемену в Павлике. Мальчишка даже книги перестал у него клянчить.
— Чего захотели! Каникулы! Я бы тоже пропадал на Волге. Счастливое время, — вздохнул от зависти Кирилл.
— В том-то и дело, что каникулы: никакого влияния школы, — произнесла Вера Никандровна строго, точно на учительском совете.
— Что ты на меня смотришь? — с улыбкой сказал Кирилл. — Ты педагог, тебе лучше знать.
— С мальчиком, правда, очень трудно, — заметила мать.
— А со мной было легко? — живо спросил он и обернулся к Аночке. — Вы ведь не хотите из него сделать паиньку?
— Я не хочу, чтобы он стал беспризорником. А к этому идёт. У меня мало времени для него, и я недостаточный авторитет. На днях он заявил, что убежит на фронт. Что я могу сделать?
Кирилл засмеялся:
— И я с ним!
Вера Никандровна следила за сыном пристальнее, чем этого требовал разговор: несомненно, он что-то умалчивал важное!
— Затвердил какую-то глупую фразу: «Жизни не знаешь!» — сказала Аночка, улыбнувшись.
— Конечно, не знаете! — продолжал смеяться Кирилл. — Ко мне в Совет, что ни день, приводят таких героев. Убежит, непременно убежит воевать!
— Отца тоже не слушает. Отец хотел его устроить в утильотдел — рвать книжки…
— Как рвать книжки? — удивился Кирилл.
— Ну, вот именно. Повёл Павлика в пакгауз, где рвут макулатуру. Павлик прибежал ко мне, чуть не в слезах, говорит: «Вот она, твоя революция! Жизни не знаешь! Поди посмотри, как отец дерёт книги!»
— Книги? — повторил Извеков уже совсем серьёзно. — Мне это неизвестно. Надо заняться. Что это такое?
Он отошёл к своей полке. Она все ещё была пустой — два-три десятка брошюр и газеты стопкой лежали в углу, и поверх них — картонки с названиями разделов. Он перебрал всю эту разрисованную рондо «Экономику», «Беллетристику» и спросил:
— А это что же, ваш отец определяет — что макулатура, что нет?
— Там есть какие-то люди для этого. Отец занят чем-то другим… то есть хозяйственным чем-то. И вообще… что же, отец? Он болен… вы же знаете, русской болезнью.
— Не понимаю, почему это зовётся русской болезнью, — ухмыльнулся Кирилл. — Пьют не одни русские. Пьют и англичане. Однако английская болезнь — это рахит, а не алкоголизм.
Ему тут же стало стыдно этого, вероятно вычитанного каламбура, но Аночка расхохоталась тем хохотом, какой нападает на молоденьких девушек, например, в последних школьных классах, когда хохочут без особой причины, единственно потому, что молодое ликование жизни требует смеха.
Кирилл прикрыл рукой рот, — всё-таки вырвалось что-то весёлое, хотя и неловко, и было изумительно слушать плещущий на переходах разлив Аночкиного смеха. Вера Никандровна нашла момент подходящим, чтобы заняться обедом, и оставила Кирилла и Аночку вдвоём.
Он подождал, пока Аночка успокоится. Но они оба молчали слишком долго, и, чтобы побороть волнующую растерянность, которая внезапно явилась, когда он увидел себя наедине с этой казавшейся ему необычной девушкой, Кирилл спросил умышленно по-деловому:
— Что же делать с вашим братом?
— Если бы отец как следует зарабатывал, дом больше привлекал бы Павлика… не знаю, какими-нибудь занятиями, может быть, просто достатком…
— Я попробую сделать что-нибудь для вашего отца, — сказал Кирилл.
Она отбежала к окну и минуту не в состоянии была ничего выговорить, заслонив голову обёрнутой назад ладонью, будто мешало даже то, что Кирилл видит её затылок.
— Ничего особенного, — хотел выручить её Кирилл.
— Я совсем не то думала!.. Я скоро буду тоже зарабатывать, и тогда…
— Конечно, — сразу поддержал он, — все наладится, как только ваш театр станет на ноги.
— Правда? — мгновенно повернулась она с новым, горящим взором. — Вы поможете?
— Разумеется. Да и Рагозин тоже. Он ведь понимает, что искусство не может самозародиться. Мы с ним пьесу не разыграем.
— Нет, правда? — почти крикнула она.
— Конечно. Мы с ним не актёры.
— Нет, я не то! — смеясь и волнуясь, лепетала Аночка. — Я о том, что вы серьёзно верите в наш театр?
— Ведь вы в него верите? А я смотрю на вас и не могу не верить.
— В театр или в меня? — спросила она с чуть заметным колебанием.
— Я вас тоже спрошу: а вы — в театр или в его людей?
— Это одно и то же, — ответила она, подумав, и тут же, разгадав его мысль, нахмурилась: — Вы не о Цветухине?
Он словно обиделся, что она его уличила, потом сказал твёрдо:
— Мне кажется, он может сделать много полезного, потому что увлечён и хочет работать. Но так же легко может много напутать, потому что — страшный фантазёр.
— Вы считаете, что никогда ни в чём не ошибаетесь? — спросила она раздражённо.
— Нет, не считаю.
— Но хотите никогда не ошибаться?
— Хочу. Это я могу сказать. Хочу, — подтвердил он.
Она прошлась по комнате непринуждённо, но он видел, что она подавляла мешающее ей чувство.
— Я тоже хотела бы. Но знаю, по крайней мере, в деле, которому хочу принадлежать, знаю, что в нём невозможно не ошибаться.
— В искусстве?
— Да.
— Кто вам это внушил? — сказал он, недоумевая.
— Я вижу, как работают старые актёры. Как они ищут, как им кажется, что они нашли, как потом отказываются от найденного, и все начинается сызнова.
— Так во всяком труде, — сказал Кирилл.
Она с грустью покачала головой, словно желая пристыдить его.
— Вы сами не верите в свои слова. Почти всякий труд состоит в повторении усвоенного. Попробуйте повторяться в искусстве. Художник умирает, если повторяется. Мечта его жизни — выразить себя отлично от других и отлично от того, чем он однажды уже был.
— Этому вас учит Цветухин? Я с ним не согласен. Артист должен выразить через себя всех. Одинаково со всеми. Иначе он будет непонятен.
Аночка была очень сосредоточенна. Она размышляла упрямо, как над задачкой. Она даже поднесла к губам палец. Вдруг с торжествующей улыбкой и тихо, как раскрывают чувство, которым дорожат, она сказала:
— Я согласна. И Егор Павлович, наверно, тоже. Но ведь это — цель, быть понятной. А я говорю о том, как ошибаешься по дороге к цели. В работе, в поисках. Никакая цель не мыслима без движения к ней, верно? Вот в движении и ошибаешься.
— Ошибаться не грех. Но стоит ли повторять ошибки других?
Она озорно повернулась на каблуках.
— Не-ет, не-ет! Вы плохо знаете Цветухина!..
Уже был накрыт стол. Хлопоча вокруг него, Вера Никандровна краем уха слушала разговор, отвлёкший сына от скрытых мыслей, и, когда уселись, заключила с довольной добротой, будто радуясь, что все так удачно подстроила: