— Да, да, этих самых произведений! Этот самый автор! Очень хочу, милый вы товарищ, очень! И, пожалуйста, как можно скорее!
Он сильно потряс её руку. Она впервые улыбнулась.
— Как же насчёт наших денег?
— Насчёт денег никак, — тоже улыбнулся Рагозин. — Зачем вам теперь деньги? Все сделано. Да, все сделано очень хорошо.
Он повторял эту фразу, спеша выбраться на улицу и уже не замечая ни людей, ни картинок.
Все в его ощущении жизни с этого момента остановилось, точно заклиненное одним вопросом — нашёл ли он сына или нет?
Через день, возвращаясь из Затона, он увидел у самого входа в Совет двух мальчиков. Прислонившись к ограде палисадника, они шелушили подсолнухи. Он сразу узнал Павлика и сразу понял, кто с ним.
— Мы ждали, ждали, а вас нет и нет, — попрекнул Павлик.
— Пойдём ко мне, — сказал Пётр Петрович, заставляя себя двигаться спокойно.
Закрывшись в кабинете, он прошёлся из угла в угол, не зная, как лучше сделать: усадить мальчиков с собою рядом или заставить их стоять, а самому сесть, или — пусть они сядут, а он будет ходить. «Не важно, чёрт возьми», — подумал он, продолжая расхаживать, и вдруг поймал себя на том, что ему трудно взглянуть на мальчика, которого привёл Павлик. Тогда он сразу остановился перед ними и попробовал приветливо усмехнуться. Павлик небрежно посматривал по сторонам. Другой мальчик сохранял невозмутимость. Взъерошенная русая голова его была большелоба, уголки бровей у висков сильно подняты, карие глаза круглы и чуть выпячены. Худой, длинноногий, с большими руками, он держал локти оттопыренными от пояса, точно наготове к отпору.
— Так это я… твои рисунки видел? — спросил Рагозин, чувствуя, что говорит не так, как хотел бы.
— Не знаю.
Голос мальчика звучал грубовато-уверенно.
— Этакие, знаешь… Лошадь ещё такая красная.
— Да ну, конечно, твоя лошадь, — сказал Павлик. — Чего боишься? Петру Петровичу нравится.
— И не думал бояться.
— Я не кусаюсь, — будто заискивая, проговорил Рагозин. — Мне, правда, понравилось. Ярко так, видишь ли… И все такое… Тебя как зовут?
— Иван.
— Иван Рагозин, верно? А годов? Десятый скоро, да?
— Может, и больше.
— Больше, — согласился Павлик. — Мне скоро одиннадцатый, а он сильней меня.
— Ну? — будто с облегчением вздохнул Пётр Петрович. — Покажи-ка.
Он осторожно потрогал пальцами бицепсы мальчика, и пальцы сами собой остановились на сухих, тонких детских мускулах, пока мальчик не высвободился и не шагнул назад.
— Ваня, — сказал Рагозин медленно, — так, так. А отец у тебя есть?
— Думаю, был, — ответил мальчик с насмешливой улыбкой взрослого.
— Я тоже думаю, — неловко отступил Пётр Петрович и опять прошёлся по комнате.
— Мать свою не помнишь? — спросил он на ходу.
— Её, наверно, отец помнит, — будто ещё насмешливее сказал Ваня.
Он стоял боком к Рагозину, подняв голову и шире раздвинув локти. Видно было — он не лез за ответами в карман, потому что привык к расспросам об отце с матерью. Пётр Петрович растерялся от этой жестокости ответа, тут же начал сердиться, что не владеет собой, и поглядел на мальчика с гневом. Но в этот миг резко увидел в профиле Вани в точности повторенный поворот лица Ксаны — с острым вздёрнутым носиком и круглым глазом немного навыкате. Он чуть не выкрикнул то, что все время готово было слететь с языка — сын, сын! — но удержал себя.
— Вы зачем меня звали?
— Познакомиться. Поближе… — сказал Пётр Петрович, оглядывая выгоревшую серую блузу мальчика, завязанный узлом матерчатый поясок, сбитые набок туфли.
— Вы покупаете рисунки? — вдруг с любопытством спросил Ваня.
— Как так?
— Я думал, вы… которые на выставке рисунки хотите купить.
— Ты продаёшь? — уже с улыбкой сказал Рагозин.
— Деньжонки пригодятся.
— На что же пригодятся? Ты ведь в детском доме?
— Когда где… Сейчас везде тепло.
— Ну, а где же ты столуешься?
— Столуешься! — передёрнул плечами Ваня. — Я не нахлебник — столоваться!
— На Волге всегда подкормиться можно, — сказал Павлик с видом берегового бывальца.
— У военморов либо ещё где придётся, — добавил Ваня.
— Тебе, видно, и на Гусёлке пришлось? — неожиданно отчеканил Пётр Петрович.
Ваня нахмурился.
— Что не отвечаешь? Был на Гусёлке?
— Ну и был! Ну и что же?.. Пришили, будто я казённые чувяки на базаре загнал, — и судить! А у меня их шкет один стырил… я только ябедничать не хотел.
— Хорошо. Дело прошлое. А где живёшь сейчас?
Ваня скрестил на груди руки, медленно оглянулся на дверь, будто заскучав от вопросов, затем нехотя выговорил:
— Меня назад в скит берут. И бумаги туда пошли.
— Так, так, — торопливо сказал Пётр Петрович, — очень хорошо… Я тебе хотел предложить, может, поселишься у меня? Я один, нам с тобой не скучно будет. Учиться станешь. Рисовать… понимаешь ли, и все такое.
Ваня молчал. Павлик сожмурился на Рагозина и тоненько свистнул:
— Э-э, а я кое-что знаю!
— Ничего не можешь знать, — едва не прикрикнул Пётр Петрович. — Я о деле говорю!
Он шагнул к Ване, положил ему на плечи широкие, тоже немного растопыренные в локтях руки, сказал мягко:
— Приходи сюда сегодня к вечеру, понял? Или, если хочешь — прямо ко мне домой, донял?
Он растолковал свой адрес, стараясь поймать уклончивый взгляд мальчика. Павлик косился на Ваню подозрительно, словно опасаясь, что тот поддастся соблазну или нарушит какой-то существующий втайне сговор.
— Давай по рукам: вечером ты у меня, — упрямо повторял Пётр Петрович.
— Обдумать надо, — сказал Павлик, как купец, решивший поторговаться.
Рагозин пригрозил в полушутку:
— Я тебе обдумаю!
Но Ваня вдруг смутил его прямым вопросом:
— А зачем хотите жить со мной вместе?
Пётр Петрович не сразу нашёлся и, чтобы скрыть щемящее обидой чувство, грубовато похлопал Ваню по спине:
— Много будешь знать — скоро состаришься. Приходи вечером, расскажу. А пока довольно. Ступайте.
Он закрыл за мальчиками дверь, но тотчас снова распахнул и крикнул Ваню.
— На, на, — быстро заговорил он, шаря у себя по карманам и потом втискивая в Ванин кулак скомканные деньги, — на, возьми. Купишь себе поесть. Да приходи обязательно! Слышишь?!
Он, насторожившись, постоял у двери, будто мог уловить сразу исчезнувшие в гуле коридоров и лестниц детские шаги. Но он только рассчитывал, когда мальчики выйдут на улицу, чтобы потом, не теряя лишней минуты, сбежать вниз, вскочить в свою пролётку и всю дорогу, тянувшуюся нескончаемо долго, подгонять и подгонять кучера: скорее, скорей!
Приехав в скит, Рагозин заставил разыскать бумаги воспитанника детского дома Ивана Рагозина. В папке под наименованием «личное дело» находились отзывы учителей, заключения педагогических и врачебных комиссий, постановление социально-правового отдела несовершеннолетних, или СПОН, по поводу продажи на базаре Иваном Рагозиным казённых чувяков и много других солидных документов. Все они были наспех перелистаны Рагозиным и все сразу позабыты, едва он дошёл до потёртого, чуть пожелтевшего листа с царским гербом и печатным штампом министерства внутренних дел.
Взгляд Рагозина будто вырезал из бумаги единственное, все решающее слово, но он не мог бы в этот миг ответить — что это было за слово. Он поднялся, хотел прочитать бумагу стоя, но опять сел. Обхватив голову, он начал перечитывать строчку за строчкой.
Канцелярия тюрьмы адресовала свой гербовый лист в детский приют на Приютскую улицу, препровождая при бумаге младенца мужского пола для выкормления и воспитания за счёт казны. Матерью младенца указывалась саратовская мещанка Ксения Афанасьевна Рагозина, подследственная арестантка, умершая от родов; отцом, со слов матери, — её законный муж, крестьянский сын Пётр Петров Рагозин, привлекаемый к суду по обвинению в государственном преступлении и неразысканный. О младенце было сказано, что он крещён в тюремной церкви и наречён Иваном.
Младенец, наречённый Иваном, стоял перед взором памяти Рагозина в образе большелобого мальчугана с круглыми глазами, и он будто ещё осязал своими пальцами податливые тёплые мускулы его ребячьих рук.
— Я беру мальчика на воспитание, — сказал Рагозин барышне, которая смотрела за ним, пока он разбирал папку.
— Чтобы сдать ребёнка на патронат, мы должны иметь постановление СПОНа, — ответила барышня.
— То есть как — патронат?
— Вы желаете взять над ребёнком опеку?
— Я его отец, — проговорил Рагозин со счастливым, почти ликующим вызовом и распрямился во весь рост.
— Безразлично. Если вы хотите…
— Мне тоже безразлично, как вы меня наречёте — патроном, опекуном или ещё как. Что я должен сделать, чтобы получить мальчика?
— Обратитесь в отдел народного образования. Там есть социально-правовой…
— Ах, что там ещё есть! — как-то бесшабашно вскрикнул Рагозин. — Ребёнка-то у вас нет, а? Ребёнок-то у меня! Понимаете вы или нет? Я его нашёл, понимаете?! Сына нашёл! Эх, вы!..
Он весело хлопнул барышню по руке и побежал к пролётке.
Он отправился домой, дал хозяйке денег, наказал приготовить ужин и уехал на службу. Весь остаток дня ему казалось, что он чего-то не доделал: он все спохватывался, припоминая — все ли велел купить на базаре, разузнавал, нельзя ли достать что-нибудь съестное в столовой, и ещё до сумерек ушёл домой.
Ваня не приходил. Пётр Петрович со вниманием рассмотрел каждое приготовленное блюдо, по своему вкусу переставил на столе посуду, вынул из корзинки постельное бельё, вместе с хозяйкой втащил в комнату матрас. Потом присаживался к столу, надумывая, что следовало бы ещё сделать, подходил к окну, несколько раз вышел за калитку. Ночью он почти не спал, виня себя, что зачем-то отпустил мальчика, когда мог сразу привести его на квартиру.
Утром он первый раз не поехал в Затон. Он понял, что совершил ошибку, не спросив адрес Павлика, чтобы знать, каким путём снова найти Ваню. Ошибку можно было исправить с помощью Дорогомилова, и Рагозин сам себе дивился — как могло раньше не прийти на ум, что в розысках Вани Арсений Романович был бы идеальным пособником.