— К несчастью, это подтверждение, что супруга ваша скончалась в тюрьме. Указывается и место погребения.
— Да?
— Да. Но, вместе с тем, документом устанавливается, что она скончалась от родов и, таким образом, что у вас… осторожность требует допустить, во всяком случае, был ребёнок.
— Вон что, — сказал Рагозин.
— Так или иначе, но я могу уверенно сказать, что след вашего ребёнка мною найден.
— Да что вы?! И куда же след ведёт?
— Это требует ещё известных усилий, которые я с радостью приложу, если вы окажете мне поддержку.
— Поддержку в чём?
— В дальнейших розысках.
— Но если окажу, вы уж, конечно, наверняка отыщете след?
— Безусловно! — воскликнул Ознобишин почти вдохновенно. — Это для меня прямо-таки дело чести! Я начну с тюремных архивов, с года рождения ребёнка.
— А если я скажу вам, что след приведёт вас ко мне на квартиру?
— На какую квартиру?
— На которой я проживаю вместе с сыном.
— Вместе… Вы отыскали своего…
Ознобишин даже как будто испугался. Свежих красок лицо его поблекло, он немного вскинул руки, осторожно потёр ушибленный локоть, но тут же устремился всем корпусом к Рагозину, освобожденно дохнув на него:
— Поздравляю, поздравляю ото всей души! Неужели возможно? Сын с вами? Тот, который…
— Вот так-то, — прервал Рагозин. — А из каких соображений вы, собственно, стараетесь? Можно спросить?
— То есть… Исключительно из доброго намерения быть вам полезным. Отблагодарить.
— Благодарить меня не за что.
— Я был бы счастлив вам просто услужить.
— Услужить мне не просто. Я услуг не принимаю.
Рагозин приложил руку к виску, откланиваясь, и пошёл к подъезду, но на ходу обернулся, сказал с усмешкой:
— Поскользнулись… на корочке!
Он взбегал по лестнице, когда был остановлен одним из сотрудников своего отдела:
— Вы заходили в комитет? За вами присылали.
Не подымаясь к себе в кабинет, он направился коридорами в конец первого этажа.
Тот член бюро комитета, с которым он спорил, разбираясь в толковании письма Ленина, встретил его лёгким кивком и сказал:
— Ну, твоё желание исполнено. Есть решение направить тебя на военную работу. Ты назначен в Волжскую флотилию комиссаром дивизиона. Обстановка на судах тебе немножко знакома.
— Немножко знакома, — ответил Рагозин, опускаясь на стул. — Когда я должен направиться?
— Позвони сейчас военкому. В дивизионе заболел комиссар, ты его заменишь. Выступление, наверно, завтра.
— Завтра?
Рагозин помедлил немного и отвёл взгляд в сторону.
— Как же с моим отделом?
— Что тебя заботит? Сдашь дела заместителю.
— За несколько часов?
— Не знаю. Может — за несколько минут. Белые у Лесного Карамыша.
— Ну, счастливо оставаться, — сказал Рагозин, тяжело поднявшись.
— Ты будто недоволен?
— С чего ты взял?
— Тогда желаю тебе… Благополучно…
Они пожали друг другу руки.
Рагозин позвонил военному комиссару, узнал, что должен немедленно прибыть к нему для получения бумаг, и послал за своей пролёткой.
Он велел ехать домой.
Входя к себе в комнату, он растворил дверь нарочно шумнее, чтобы разбудить Ваню. Одеяло, которым он перед уходом занавесил окно, было опущено и висело на одном гвозде. Матрас был пуст, скомканная простыня откинута на пол.
Рагозин обернулся к хозяйке. Она в смущении развела руками. Она слышала, как Ваня вставал, пил воду, и она хотела согреть ему чайку, но когда заглянула в комнату, мальчика уже не было. Ушёл ли он или выпрыгнул через окно, она не заметила. Она только боялась — не пропало ли, избави бог, что-нибудь из вещей?
Пётр Петрович метнул на неё осуждающим взором, но невольно осмотрелся — все ли на своих местах. Но все было цело.
Он на минуту задержался в комнате. Странно пустынной и отчуждённой она ему представилась, будто он никогда не был в ней наедине с собой. Ему ясно стало, что все его поведение было ошибочным: следовало с первой встречи открыть Ване истину. Догадался ли мальчик, что обрёл своего отца? И что же будет с ним дальше? Неужели так все и кончится навсегда? Рагозин тщательно сложил помятую простыню и спрятал её под подушку на своей постели.
— Я, наверно, должен буду экстренно уехать, — сказал он, волнуясь, хозяйке, — на некоторое время. У меня к вам будет просьба: если заявится этот парнишка, вы его, пожалуйста, не выгоняйте, а приютите. В моей комнате. Он того стоит. Я с вами рассчитаюсь, не беспокойтесь на этот счёт. Прощайте.
Он выбежал на улицу и потребовал от кучера, чтобы он гнал по-боевому, как никогда ещё не гнал.
У военного комиссара его ожидало направление в штаб Северного отряда Волжской флотилии. Там он получил приказание назавтра в шесть утра явиться на канонерку «Октябрь», которая, в голове дивизиона, стояла на якоре за песками.
Весь вечер и всю ночь Рагозин сдавал дела финансового отдела и прямо со службы, которая в этот момент делалась его бывшей работой и о которой он мог теперь не думать, так же как не думал о всех своих прежних службах и прошлых работах, поехал на берег.
Военный бот доставил его на коренную Волгу. Он поднялся на борт «Октября», встреченный вахтенными судна. Спустя час он начал, с командиром дивизиона, осмотр четырех судов, выстроенных колонной вдоль линии островных песков. Последним судном была канонерская лодка «Рискованный». С укороченной трубой и узким фальшбортом, свежевыкрашенный в зеленовато-серый оттенок воды, буксир казался очень воинственным. Хотя команда его состояла почти сплошь из военных моряков, Рагозин встретил на нём нескольких волжан, с которыми работал в Затоне, и эта встреча знакомцев на знакомом судне не только обрадовала Рагозина, но дала ему среди матросов первое молчаливое признание «своим»: стало известно, что в составе дивизиона есть корабль, который перевооружался комиссаром, и что комиссар этот умеет взять в руки какой угодно рабочий инструмент.
С полудня в рубке открылось заседание штаба дивизиона, и Пётр Петрович Рагозин впервые в жизни увидел, как читают военную карту, и сам взял в пальцы лёгкий циркуль. Потом ему сделали доклады комиссары судов.
Оглушённый усталостью, он вышел к вечеру на палубу и, хотя провёл на воде уже больше полусуток, только сейчас увидел Волгу.
Она была гладкой и розовой, и слева, к луговому берегу, розовое постепенно переходило в золото, а ещё дальше, над золотом, точно горбы и головы верблюжьего каравана, неровно высились жёлтые от солнца хлебные амбары Покровска.
Вдруг Рагозин отчётливо вспомнил розовую пустыню с жёлтым верблюдом — на рисунке, который его так взволновал. Значит, правда, это бывает в жизни, — подумал он, — такие краски, такая пустыня и — неужели? — такая безнадёжность. Он услышал неожиданные толчки сердца. Надо было отдохнуть: он не сомкнул глаз подряд две ночи. Воспоминание о сыне, выраженное этим розово-жёлтым тоном, благодаря необъяснимой способности мысли — видеть одновременно несколько картин, сопутствовалось другим воспоминанием: в неаполитанской желтизне песков и в розовой глади воды Рагозин обнаружил повторение того закатного часа, когда, на рыбной ловле, он заметил мчавшийся к острову моторный катер. Он и сейчас ясно увидел этот катер и крепко протёр кулаками глаза, решив, что галлюцинирует от переутомления. Но, открыв глаза, он ещё явственнее увидел катер, словно двумя лемехами отваливавший на стороны золотые клинья волн.
— Это что, катер? — спросил он у вахтенного.
— Катер, товарищ комиссар.
Лодка быстро приближалась, все больше вырастая, все громче шумя. Она описала разбежистый круг и подвалила против течения к борту «Октября». С кормы канонерки спустили трап, и Рагозин разглядел ловко подымавшегося на судно человека.
— Кирилл! — крикнул он и побежал.
Они встретились на нижней палубе около машинного отделения. В горячем дыхании нефти и пригорелого масла, наполнявшем тесный проход, они обнялись. Рагозин повёл Кирилла в свою каюту. Там они взглянули друг другу в глаза и, обрадованные, негромко посмеялись. Сон сняло с Рагозина как рукой.
— Что это у тебя? — спросил он.
Кирилл держал камышовый кошель, с какими хозяйки ходят на базар. Он ответил застенчиво:
— Это мама. С утра пекла. Я вчера сказал ей, что ты уходишь.
— Словно в больницу, — сказал Рагозин.
— Какая больница?
Кирилл порылся в кошеле, достал со дна бутылку, и они опять рассмеялись. Разложив на газете разрумяненные пирожки и разлив вино, они уселись плечом к плечу на неширокой койке. Выпили молча, только кивнув друг другу, и потом, прожёвывая закуску, долго глядели через открытый иллюминатор на подожжённое зарёй водное зеркало, которое отсюда казалось лежащим выше уровня глаза, а движение речной массы — будто в сто крат сильнее своей мощи.
— Нынче снимаетесь? — спросил Кирилл.
— Ровно в полночь.
— Я торопился, думал — опоздаю.
— Не из тех, которые опаздывают, — сказал Рагозин и положил на колено Извекова ладонь.
— Но, видишь, ты — не военный, а меня обогнал.
— Не спеши. Хватит и на твою долю. Тебя берегут на самое важное.
— А что самое важное? Каждый час со своей задачей — самое важное.
— Да. Со своей главной задачей и со своими второстепенными. И главную надо немедленно решать, а второстепенные… их можно отложить.
Рагозин выговорил это в сосредоточенном раздумье, и Кирилл сторожко посмотрел на него.
— Ты о чём?
Рагозин вскочил, потянулся, по своей домашней привычке, но в каюте было ниже, чем дома, — он стукнул кулаками в потолок.
— Эх, черт! — воскликнул он, опять взяв и сжимая колено Извекова. — У меня есть задача, ты меня извини, может, она… может, её надо отложить, но… Я тебе не успел сказать. Я нашёл, видишь ли, своего сына.
Кирилл рассматривал его все удивленнее.
— Да, сына. Моего и Ксении Афанасьевны. Она родила его тогда в тюрьме. Я узнал недавно.
— Где он?
— Он… Я его нашёл, видишь ли, не совсем… Его ещё надо искать. Но это легко, легко! (Рагозин заторопился, всем телом поворачиваясь к Кириллу.) Если ты согласишься… Я не успел его устроить. Ну, не до того! Понимаешь? Я только его нашёл, и тут как раз…