— Куда! Против зверобоя не-е!..
Вдруг — словно шквал налетел на листву — зашумели все сразу:
— Позвольте! — Нет, я сейчас кончу! — Тише! — Одна минутка! — Да ты погоди, так же мы никогда… — А я о чём? Я о чём? — Э, не-е-е, не-е-е!.. Дайте же договорить, так нельзя-а-а!.. Вот то-то и оно!..
Затем шквал пронёсся, листва успокоилась. Гости начали тяжело мигать, разряжать длинные паузы неопределёнными н-н-да-м-м… и низко клонить головы. В эти минуты те, кто умел поораторствовать, проявили глубокомыслие.
— Обратите внимание, — отвечал на спор Ознобишин, чуть дирижируя своей женственной кистью. — Запрет одного деяния всегда поощряет деяние, ему противоположное. Запрещено враждовать — значит заповедано любить. Осуждая жестокость, мы тем самым одобряем милосердие. Теперь представьте наоборот: мы стали преследовать милосердие. Что же получится?
— Беспощадность! — воскликнул один гость, мрачно подняв и снова роняя голову.
— Кто же преследует милосердие? — спросил студент (его пригласили, потому что он лечил Лизу впрыскиваниями кальция). — Возьмите народное здравоохранение, которому предстоит…
— Ну что же это за милосердие, — шутливо вмешалась Лиза, — когда вы вот такой иголкой — прямо в мясо!
Она была хороша в своём убранстве, знала это, и её немного задевало, что гости захмелели, понесли вздор, отвлекая от неё Ознобишина и забывая, что ведь это свадьба и всё должно быть полно счастья. Ей показалось, что только сын любуется ею чаще и больше других. Она налила ему бокал свекольного морса.
— Это ты должен за меня, за себя и за Анатолия Михайловича с нами.
Она с радостью смотрела, как жадно Витя глотал, краснея я восторженно глядя ей в лицо.
Нет, всё-таки это была настоящая свадьба, хотя и с извозчиками вместо карет, с морсом вместо шампанского, без музыки и новых туалетов. Не торжественная, но приподнятая значительность лежала на каждом предмете комнат, по крайней мере — взгляд Лизы придавал им эту особенность.
Гости скоро разошлись — до того часа, после которого запрещено было ходить по улицам, — и дом наполнился торопливым звеньканьем и стуком уборки.
Когда навели порядок, Анатолий Михайлович сел рядом с Лизой на диванчик. Он обнял обеими руками её руку и своим преданным взором с хитринкой безмолвно сказал, что теперь достигнуто то, к чему оба стремились, что у них теперь семья, нора, скорлупа, в которой можно, прижавшись друг к другу, укрыться от непогод человечества.
— Я такой богач! Все, что есть твоего, — проговорил он после молчанья, — сейчас моё. Спасибо тебе.
— Уже давно твоё, — ответила Лиза.
— Теперь по-настоящему, без остатка. Как в старинных купчих крепостях говорилось, знаешь? С хлебом стоячим, и молоченым, и в земле посеянным…
Они услышали покашливанье за дверью. Анатолий Михайлович встал.
Матвей, старик сосед, топтался в коридоре, стесняясь постучать. Оказалось, пришёл с улицы какой-то мужчина и, хотя Матвей сказал ему, что время неудобное — после свадьбы! — настаивает, чтобы его допустили к Лизавете Меркурьевне. Может, вернулся кто из гостей? Нет, это чужой, который себя не называет.
Лиза вышла на шептанье в коридор, сразу встревожилась, велела пустить.
Минутой позже Анатолий Михайлович привёл незнакомца в комнаты.
Это был низенький человек неопределённого возраста, несмелых манер, с лентой седины на темени, давно не бритый. Перебирая пальцами поля соломенной шляпы, он внимательно осмотрелся и быстро проверил, застегнут ли на все пуговицы пиджак. Видимо, он был озабочен, чтобы внешность не помешала расположить к нему хозяев дома.
— Я — могу? — спросил он тихо и опять скользнул глазами по стенам комнаты.
— Что вам угодно? — невольно тихо, как он, спросила Лиза.
— Лизавета Меркурьевна?
— Да, да, пожалуйста, говорите.
— Считая долгом выполнить обещание, которое дал вашему родителю, я поспешил вас разыскать… извините, не в урочный час.
— Вы от отца?
— Если вы будете Меркурию Авдеевичу дочерью, то я имел бы…
— Я дочь Меркурия Авдеевича Мешкова. Вы от него? Из Хвалынска?
— Нет, я здешний.
— Но вы были… вы приехали из Хвалынска?
— Имела место случайность, которая привела увидеть вашего родителя неожиданно, как для меня, так равно…
— Вы виделись?.. Что с моим отцом? — громко вырвалось у Лизы, и она не шагнула вперёд, к чему толкал её вдруг поразивший страх, но отшатнулась и туго сдавила руку мужа. Она уже ясно видела в низеньком приличном господине недоброе, знала, что он конторским своим языком объявит сейчас беду, и все в ней готовилось встретить удар, и словно только рука мужа, которую она сильнее и сильнее сжимала, могла помочь ей собрать силы.
— Вы видели Меркурия Авдеевича не в Хвалынске? А где же? — спросил Ознобишин, поглаживая руку Лизы.
— Я здешний, как вам доложил, и никогда выезжать из города не имел намерения. Но, волей независимой случайности, выехал не так давно… гораздо точнее, очутился вывезенным неотдаленно, и к моему счастью, не на продолжительный срок.
— Вы хотели о Меркурии Авдеевиче, — сказал Ознобишин.
— Совершенно верно. О том, на каком случайном основании с ним встретился. Я имел неприятность быть вывезенным на Коренную. Изволите знать?
— На Коренную? — переспросил Ознобишин, хотя, очевидно, переспрашивать ему было не нужно, потому что он тотчас осунулся и в испуге глянул на Лизу.
— Что это? — спросила она, тоже понимая, о чём шла речь, но ещё не желая признаться себе, что все понимает.
— На баржу, — объяснил деликатный человек. — Был вывезен на баржу. И сегодня отпущен, в силу полной выясненности досадного недоразумения. Отпущен в Покровск, и оттуда на пароме прибыл сюда, и поспешил к вам, не теряя времени. В исполнение долга обещания.
— Он… там? — спросила Лиза, вытягиваясь, будто вырастая на виду у всех.
— К печальному сожалению, извините, в настоящий момент Меркурий Авдеевич на барже…
Лиза всем телом прижалась к мужу. Он обнял её, подвёл к диванчику, и она села.
— Вы, безусловно, меня извините, но я — как человек слова, а также в интересах вашего родителя, с которым последнее время содержался вместе. Он меня очень просил, и я дал обещание передать, как для него дорога в его прискорбном положении каждая минута.
— Какая минута? Для чего? — уже действительно не понимая, сказала Лиза.
— Ваш родитель попал в нехорошее общество. И был доставлен по этапу водой, как я сейчас по вашим словам могу судить, из Хвалынска. Меркурий Авдеевич сам мне про это не говорил. И, по прибытии с этапом, оставлен на воде. То есть путём переведения на баржу, поскольку плавучая тюрьма была ближе прочих таких мест. Общество, в котором он задержан, состояло, собственно, из одной личности. Но личность, как мне Меркурий Авдеевич высказал, нехорошая. Извините, бывший жандарм. Будто бы с известной фамилией Полотенцев.
— Бог ты мой! — всплеснул руками Ознобишин.
— Как на барже стало известно, Полотенцев вскоре же по прибытии (тут этот человек сделал кривую мину, отчасти похожую на улыбку) отошёл в селение праведных, хэ… идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание. Или, как говорится, жития его было столько и столько лет.
— Но говорите же, пожалуйста, об отце! — неожиданно сурово остановила его Лиза.
Он чуть осёкся, но продолжал опять с завитками.
— В связи с прямолинейным развитием дела Полотенцева Меркурий Авдеевич имеет крайнее опасение за собственную участь.
— Отец не мог иметь ничего общего с каким-то жандармом! — с негодованием сказала Лиза.
— То есть не подлежит сомнению, нашему с вами сомнению. Наблюдая, я пришёл к заключению, что в силу личных склонностей ваш родитель ни к чему не причастен, кроме святой молитвы. Меркурий Авдеевич усердно молится. Но в настоящий момент, в чём на себе убеждаюсь, действуют фатумы.
— Что? — спросил Ознобишин.
— Фатумы. И Меркурий Авдеевич просит вас приложить все усилия к помощи, потому что может ожидать каждую минуту что угодно, вплоть…
Здесь незнакомец боязливо обернулся назад.
Из другой комнаты тихо вышел Витя и остановился, разглядывая его вызывающе гневными глазами.
— А дедушка жив? — спросил он как-то очень грубо.
— Да, — ответил приличный господин, будто заробев под взглядом мальчика. — Могу твёрдо сказать за сегодняшнее утро, когда был отпущен, что Меркурий Авдеевич ещё оставался на барже.
— Я знаю баржу на кореннике, — решительно сказал Витя. — Мы когда с Арсением Романычем ездили на пески, мы видали, где она. Она на мёртвом якоре. Арсений Романыч говорил — там сидят контрреволюционеры. А дедушка наш совсем другой! Возьмём, мама, лодку и поедем!
— Перестань, Витя, ступай отсюда, — сказал Анатолий Михайлович, но Лиза быстро подняла руки к сыну:
— Иди ко мне.
Она притянула Витю к себе.
— Я, таким образом, обещание сдержал, — сказал пришелец, накладывая шляпу на сердце и вежливо шаркая ногой. — Со своей стороны, советую как можно поспешить.
— Не знаем, чем вас отблагодарить, — сказал Ознобишин. — Хотя благодарить как-то даже… вы понимаете? Такая весть…
— Вполне! Поскольку сам находился в замешательстве, чтобы вас безболезненнее подготовить.
— Подготовить? К чему? — вдруг вспыхивая, привстала Лиза.
— Извините! Не подготовить, а произвести вас к действиям для спасения родителя. Я без корысти, а только из одного расположения к Меркурию Авдеевичу. Он меня покорил смирением. Достойный человек! Я его давно уважаю.
Он приподнял руку ко рту.
— Между нами, конечно: до ликвидации Меркурием Авдеевичем торговли я состоял доверенным в соседней лавке. Так что вас, Лизавета Меркурьевна, по прежним годам сейчас вспоминаю. И желаю вам успеха в смысле помощи родителю.
Он ещё раз прижал к груди шляпу, стал откланиваться. Вите он поклонился отдельно.
Анатолий Михайлович проводил его и вернулся, стараясь не шуметь.
Лизу он застал в том положении, в каком оставил, когда выходил. Она сидела, обняв сына, сосредоточенно что-то рассматривая перед собой. Она была строга, обтянутая своим торжественным белым платьем. Анатолий Михайлович присел напротив и скрестил руки. Некоторое время все были неподвижны. Потом Ознобишин наклонил туловище вперёд, стараясь перехватить взгляд Лизы.