Он стремительно взял её за эти протянутые руки, и Вера Никандровна кинулась к Лизе, чтобы поднять её. Но в этот момент новый голос, которого никто не мог ждать, испуганно раздался в комнате:
— Что это? Что?
Все посмотрели на дверь, оставленную полуоткрытой с тех пор, как пришла Лиза.
Аночка, стоя в передней и распахнутыми руками упираясь в косяки, клонилась вперёд, в комнату, будто через силу остановившись на полном бегу.
Кирилл тотчас выпустил руки уже поднявшейся Лизы и пошёл навстречу Аночке.
Но она, минуя его, подбежала к Вере Никандровне, наскоро много раз поцеловала её, огромными глазами взглянула на Лизу, поздоровалась с ней и только потом обернулась к Кириллу.
— Вы приехали? — спросила она как-то мельком и опять перевела все ещё широко раскрытые глаза на Лизу. — Витя рассказал Павлику про Меркурия Авдеевича. Я все знаю, — выговорила она в порыве участия и почти с детским страхом. — Вы ещё не узнали подробностей, нет? Вы не волнуйтесь, это, я уверена, все не так опасно. Нужно только как следует похлопотать. — Она опять повернулась к Кириллу: — Вы ведь, наверно, обещали все сделать, Кирилл Николаевич, правда?
Он ответил умышленно отобранными и отчётливыми словами:
— Я обещаю Елизавете Меркурьевне узнать, в чём её отца обвиняют.
— И помочь ему, чем только можно? — спросила Аночка необычайно утвердительно.
— И помочь — если это будет можно, — так же отчётливо сказал Кирилл.
Лиза непонимающе смотрела на них обоих. В первый раз за эти короткие отчаянные минуты она увидела в Кирилле не человека двух раздельных существ (как ей все казалось), а слитного в одно целое, такого памятного, юного Кирилла и нового, чем-то ей недоступного Извекова. Она увидела в то же время глаза Аночки, в которых светилось не только великодушное сострадание к ней, не только детски наивный страх, но и счастливое, чуть дикое торжество.
Лиза вдруг распрямилась.
— Я пойду. Извините меня.
Она поклонилась, ни на кого не глядя.
— Одна? Я провожу вас! — воскликнула Аночка.
— Не надо, я спешу.
— Я не пущу вас одну, — вмешалась Вера Никандровна. — Вы совсем не успокоились. Я доведу вас до трамвая.
Лиза пошла к двери настойчивым шагом, но Вера Никандровна догнала её, взяла под руку, и они вышли вместе.
Кирилл улыбался Аночке неуверенно и будто с удивлением. Она сказала:
— Лиза ужасно изменилась…
— Очень изменилась.
— Правда, её жалко?
— Очень жалко.
Он ждал каких-то иных вопросов и стоял против неё, не двигаясь. Она взглянула из-под опущенных низко бровей.
— Я, как приехал, решил сейчас же пойти к вам, — сказал он, словно ощупью отыскивая её сочувствие.
Она все испытывала его взглядом. Он подошёл к ней близко.
— Вы, правда, не знали, что я приехал?
Она неожиданно схватила его пальцы, прижала их с женской жадностью к своей груди и, слыша, как они, поддаваясь ласке, теряли свою жёсткую силу, сказала тихо:
— Отлично знала, что приехал! Потому и прибежала…
Кирилл нагнул к её груди голову, впервые за эти недели непрерывных страшных испытаний чувствуя, что наступает покоряющее все существо облегченье.
32
Когда Кирилл вошёл в госпитальную палату, он невольно остановился. Ему сказали, что ранение Рагозина не тяжёлое, а он увидел Петра Петровича в странной и поражающей позе: койка была отодвинута от стены, между ними помещалась подставка, на которой лежала левая, толсто забинтованная рука Рагозина, и бинт окручивал не только всю руку, вытянутую под прямым углом к телу, но и плечо, и шею, и часть груди.
Но Рагозин, не двигая забинтованной частью тела, легко поставил на локоть другую руку, помахал ею и подмигнул гостю.
— На мёртвом якоре, а? — сказал он. — Ничего, скоро пойдём в новый рейд. Правый борт в исправности.
Он улыбался ласковыми, усмешливыми глазами.
— Бери стул. С приездом.
Кирилл, осторожно пожав его пальцы, присел поодаль, чтобы раненому удобно было его видеть.
— Давно? — спросил он, головой показывая на перевязку.
— Завтра неделя. Под Царицыном.
— Мне рассказывали. Вот когда принести бы кошёлку-то, — с улыбкой неловкости сказал Кирилл. — Не успел, извини. Я только утром приехал.
— Спасибо. Кошёлку мне доставляют, об этом не думай.
— В гипсе? — опять показал на раненую руку Кирилл. — Кость, да?
— Я молодой, срастётся, — все улыбался Рагозин.
Его стесняло принуждённое и, как ему представлялось, стыдное положение бессилия. Кроме того, едва вошёл Кирилл, запросилось наружу то беспокойство, которое нарастало во время эвакуации с фронта изо дня в день и которое Рагозин скрывал. И так как они оба занимали друг друга расспросами о личных переживаниях, обходя то общее, что внутренне объединяло их, то Рагозину все труднее становилось скрывать своё беспокойство.
Оно возникло, когда Рагозину сделалось известно о поражении под Царицыном и об остановке наступательных действий по фронту особой ударной группы. Нарастало же беспокойство вследствие накоплявшегося знания военных событий на других фронтах и в результате того, что это знание было неполно и не могло объяснить причину всех событий.
Рагозин, и Кирилл Извеков, и сотни и тысячи других советских военных работников, стоявших примерно на одной с ними ступени, складывали свои знания о происходящем прежде всего из наблюдений, которые были доступны этой ступени. Действительность, попадавшая непосредственно в поле зрения; газеты, приносившие, по неизбежности, только часть нужных известий; собрания, обсуждавшие те же газеты или распоряжения, присылаемые из центра и не являющиеся тайной; слухи о планах, приготовляемых высокими штабами и сохраняемых в секрете, — вот из чего составлялось Рагозиным и Кириллом знание событий. Им обоим, как — по-своему — всякому человеку, независимо от того, на какой ступени он стоит, был понятен общий смысл совершающегося в России и были понятны видимые причины маленьких событий, доступных глазу. Но действие движущих пружин огромного события гражданской войны было для них доступно только по результатам, и важнейшие причины изменений в ходе этого события оставались для них скрытыми, пока не проявлялись для всех.
Рагозин и Кирилл как бы бились на одной улице обороняемого города, и за баррикадами, домами этой улицы им не было видно бесчисленных других улиц и домов — они только знали, что там тоже бьются на баррикадах, и если доходил слух, что часть города пала, они не понимали, почему же она пала, когда их улица продолжает сопротивляться и когда командование города считает, что он не может быть сдан и должен победить.
Понимая, что их знания недостаточны, Рагозин и Кирилл судили о ходе событий на основе только этих знаний, поневоле создавая свою воображаемую действительность, то отстававшую от действительности живой, то забегавшую вперёд.
Так Кирилла в день встречи с Рагозиным в госпитале ещё волновал вопрос — удастся ли подавить Миронова, — тогда как за день до этого остатки мироновцев уже были окружены в Балашовском уезде и сам Миронов захвачен в плен кавалерийской дивизией Оки Городовикова из состава буденновского корпуса. Так и Кирилл и Рагозин в этот день, тревожась больше всего за надвигавшиеся новые события на Южном фронте, все ещё исходили в своих представлениях из обстановки, позволившей Красной Армии начать на этом фронте августовское контрнаступление.
Между тем к этому дню середины сентября положение на Южном фронте коренным образом изменилось.
Контрнаступление, начатое в августе по плану командования Южного фронта и главного командования, кончилось провалом. Особая ударная группа войск, дойдя до северных границ Донской области и потерпев поражение на левом фланге под Царицыном, сплотила против себя массы белого казачества, готовые любой ценой положить предел проникновению Красной Армии в глубинные казачьи земли. Вспомогательная группа войск, действовавшая справа от ударной, ещё ранее потерпела поражение и была отброшена белыми за пределы тех позиций, с каких она предприняла в середине августа своё наступление. Добровольческая армия Деникина тем временем стянула свои главные силы для удара на север, в центральном Курско-Орловском и Воронежском направлениях.
Рагозину и Кириллу была известна «московская» директива Деникина — его июльский план наступления на Москву, — и они строили домыслы о возможных операциях белых, считаясь с этим своим знанием деникинской директивы.
Но план сентябрьского наступления Деникина на Москву уже не имел почти ничего общего с его июльским планом. По «московской» директиве на столицу должны были наступать все деникинские армии одновременно в четырех направлениях, из которых три принадлежали казачьим армиям и одно — Добровольческой. По плану, применённому Деникиным в сентябре, наступление вела в основном Добровольческая армия, в центральном направлении при поддержке добровольческой кавалерии Шкуро и донской конницы Мамонтова. На казачьи армии Деникин возлагал обеспечение границ Донской области без глубокого продвижения за пределы казачьих земель.
Деникин основывал свой новый план, исходя из того, что казачьи армии неохотно сражались за чертой исконных своих территорий, зато с яростью обороняли их, в надежде закрепить за собой, как основу будущей, вожделенной для белого казачества, контрреволюционной «автономии». Он возлагал на казаков оборонительную задачу, которую они успешно выполняли, а задачу наступательную перелагал на плечи Добровольческой армии с её офицерством, стремившимся к столице для реставрации русской монархии.
Ни этого плана Деникина, ни ошибок командования Южного фронта Красной Армии Рагозин и Кирилл не знали.
Они не могли знать, что за четыре дня до наступления Деникина на Курск Революционный Военный совет Республики принял и утвердил доклад главного командования, в котором устанавливалось, будто «Курско-Воронежское направление как не было ранее главным, так и ныне не стало таковым» и будто «перенос центра тяжести с нашего левого фланга (то есть с придонских степей) на Курско-Воронежское направление привёл бы к отказу от только что вырванной из рук противника инициативы и к подчинению наших действий желаниям противника». Им не было известно, что в результате утверждения этого доклада, в тот момент, когда силы Добровольческой армии были стянуты для удара на Курском направлении, главком послал командованию Южного фронта директиву, гласившую, что «основной план наступления Южфронта остаётся без изменений: именно главнейший удар наносится особой группой… имеющей задачей уничтожение врага на Дону и Кубани».