Дорогомилов не вынес зрелища крушения и лёг на диван. Лёжа, он отчётливее ощутил слабость — у него дрожали ноги и руки. Он не встал, когда приехали за остатками книг.
Он пожертвовал свою драгоценность библиотеке, открывавшей детскую читальню. Лучшей участи он не мог ждать для книг, собранных в интересах детей. К тому же он решил по возможности облегчить себя для не совсем ясного, но мужественного похода, о котором мечтал. И, однако, после вывоза книг его стало мучить давно забытое одиночество. Он безразличнее начал отзываться на события, прежде вселявшие в него смятение, может быть потому, что теперь грозность их как будто миновала.
Мальчики не переставали наведываться к нему, но он подозревал, что они остывали к его дому из-за отсутствия книг. Ему пришлось мирить Павлика с Витей, потому что Павлик отстаивал читальню, а Витя был против.
Недомоганье Арсения Романовича повторялось чаще и чаще. Наверно, сказывалось понемногу все: жалкое питание, сырость и холод осени, а главное — старость. И вдруг его свалило воспаление лёгких.
Новый его почитатель — Ваня Рагозин — сказал отцу об этой тяжёлой беде. Был прислан доктор, доставлен воз дров, мальчики поделили между собой дежурства.
Как никогда длинны стали ночи, как никогда велика квартира. Болезнь текла вяло, кроме слабости да колотья при кашле, Арсений Романович ничего не испытывал. Его томила бессонница.
Мысли его привязывались к мелочам. Он останавливал глаза на одном из сотен предметов, которыми завален был кабинет, и начиналось бесконечное припоминание былого. Как спутники кометы, окружали его жизнь когда-то нужные вещи. Все они имели свои биографии, и он высчитывал, сколько десятилетий служили ему какие-нибудь ножницы, которые от дряхлости уже не подчинялись никому, а в его руках годились одинаково для гигиенических операций, вытаскивания гвоздей и даже как музыкальный инструмент — когда Арсений Романович позвякивал ими, задумавшись и напевая «Дунайские волны».
Внезапно он вспоминал редкую книгу — не столько по содержанию её, сколько по связи с определённым обстоятельством жизни, по приметам, выделявшим эту книгу из сотен других особенностей её биографии — где куплена, в какой день, кем переплетена, куда поставлена, почему не дочитана.
Дочитывал книги Арсений Романович вообще редко, так же как редко доводил до конца начатое дело. Попробует что-нибудь мастерить, убедится, что получается, — и возьмётся за другое. Сядет за книгу, придёт в восторг, размечтается — и бросит. Он будто сам дописывал книги в своей фантазии и запоминал их больше по началу, с лица, как запоминают человека. Поэтому весь мир его вещей, мир его книг был миром неоконченным, словно вечным. И нельзя было понять — зачем же теперь вечность кончалась? — ушли книги, наверно уйдут вещи, за ними уйдёт он сам.
Ко дню прихода Аночки с Верой Никандровной он стал очень слаб. Но появление их лихорадочно возбудило его, он сделался говорлив, суетливость вернулась к нему, поневоле выражаясь только в лице и руках. Он смотрел все время на Аночку, лишь украдчиво покашиваясь на другую гостью, но Вера Никандровна физически ощущала, как он ждал, чтобы она заговорила. У неё не находилось слов — её поразил вид старика с горящим розовым лицом в ореоле сивых волос.
Аночка простодушно спросила — что, наверно, ему скучно в одиночестве? Он возразил торопливо, насколько позволяло короткое дыхание:
— Я никогда не бываю один. Меня тянут в разные стороны мои мальчуганы.
Отдышавшись, он сказал помедленнее:
— Одиночество ужасно, когда ты никому не нужен, и стоишь на улице, и тебя все обходят… Оно прекрасно, если у тебя есть угол, и ты иногда закроешься дверью — отдохнуть от тех, кому ты нужен.
— Поправитесь, — сказала Аночка, — тогда можете запираться на все замки и отдыхать от нас, а сейчас надо сделать, чтобы за вами был уход.
— О, я доволен! Ваш Павлик топит печь. Ваня Рагозин моет посуду. Они стараются.
— Мальчишки ничего не понимают. Нужна сиделка. Мы устроим, Вера Никандровна, правда?
Дорогомилов перепуганно взглянул на Извекову.
— Что вы! Я уже очень бодро чувствую себя. У меня служба!
— Служба не уйдёт, — немного повелительно заметила Аночка.
Он улыбнулся воспалёнными глазами, по-стариковски игриво и будто извиняясь:
— Я ещё пойду на войну.
— Как Павлик! — засмеялась Аночка.
— И потом займусь чем-нибудь поэтичным.
— Вот это чудесно! Чем, например?
— Стану рыболовом.
— Так это же времяпрепровождение, а не занятие, — засмеялась Аночка.
— Нет, почему же? Можно и зарабатывать… рыбной ловлей.
— Тогда вы будете рыбаком, а не рыболовом.
— Рыбак хорошо. Рыболов поэтичнее.
Он начинал уставать, щеки его бледнели, глаза делались печальнее.
— Вы как думаете, букинисты не будут упразднены… со временем? — неожиданно спросил он.
— Это — которые продают на базаре книги?
— Старые книги.
— Вы хотите продавать книги? Лучше быть библиотекарем.
— Букинист лучше. Он, если любит какую книгу, отдаст только тому, кто любит ещё больше, чем он… Библиотекарь… хорошо. Но должен угодить на всякий вкус.
— Сделайтесь, сделайтесь букинистом, пожалуйста! — вся загораясь, воскликнула Аночка. — Я буду ходить к вам рыться в книгах!
— Приходите с Павликом. Беречь… мальчикам, которые любят…
Ему становилось все труднее говорить, он как будто начинал бредить.
Явился Витя, сел в стороне, требовательно поглядывая на женщин. Они поднялись.
Вера Никандровна, быстро пожимая руку Арсения Романовича и наклоняясь над ним, проговорила единственную фразу, какая могла выразить её убеждённость, что он не встанет.
— Как встанете, прошу вас к нам с Кириллом, очень прошу!
— Пришли!.. Хорошо, — слабым голосом отозвался Дорогомилов и, сморщившись, туго сжал дрожащие веки.
Он умер спустя недолго после этого визита, ночью, один в своей нелепой квартире. Ваня Рагозин утром застал его холодным. Ваня не боялся мёртвых — на своём маленьком пути он видел их нередко. К тому же Дорогомилов казался по-старому добродушным. Он только держал правую руку сложенной в кулак, будто кому-то грозил или, может быть, с кем-то здоровался. Ваня побыл около него минуту, потом сорвался с места и побежал сказать отцу о происшедшем.
Странно, но похороны этого одинокого человека собрали довольно большую толпу провожающих. Тут была молодёжь самых разных возрастов, от мальчиков до юношей в солдатских шинелях или в полинялых студенческих фуражках. Большинство помнили друг друга по детским похождениям. Но за гробом шло много взрослых, не знавших друг друга, соединившихся на этот час в кольцо что-то одинаково понимающих людей. Конечно, были здесь и родные дорогомиловских любимцев, среди них — Лиза, Парабукин, Аночка. Был Рагозин, шедший одним из первых за дрогами. Он и помог устройству похорон, столь хлопотному в эти дни.
Обычные в былой провинции расспросы встречных — кого хоронят? — стали в суровое это время редки. Смертей было много, похороны — одинаковы, по одному «разряду» и разнились только тем, что одни гробы были некрашены, другие красились в красный цвет.
Но всё-таки обилие провожающих останавливало любопытных, и вопрошавшие не могли взять в толк, почему совсем непрославленный покойник собрал за собой столько народа.
— Учитель, что ли?
— Да нет, не учитель. По счётной части.
— Чего же за ним ребятишки идут?
Иная городская тётушка, однако, сразу догадывалась, кто умер:
— Дорогомилов? Да это не Лохматый ли?
— Он самый.
— Сумасшедшего хоронят.
— А-а! Тоже отжил, голубчик, своё…
Находилось, таким образом, основательное объяснение — почему идёт столько людей, ибо сумасшедший всегда представлял как-никак больше интереса, чем человек обыкновенный.
На кладбище провожавшие тесно сгрудились вокруг могилы. Хотя дул сильный ветер и начинало крутить недавней порошей, все стояли с открытыми головами — даже мальчики, которые не слушали старших, заставлявших надеть шапки. Почему-то все ждали, что минута прощанья должна быть отмечена особенно, и насторожились, когда Рагозин ступил на бугор земли у могилы.
Он помолчал секунду. Выше толпы чуть не на голову, взойдя на бугор, он стал ещё больше виден, и лысина его с трепыхавшими на висках и затылке кудрями привлекла к себе взоры отовсюду.
— Умер человек, которого многие знали в нашем городе, — сказал он негромко. — Знали сослуживцы по работе, которой он отдал три с половиной десятка лет. Знали дети, с которыми он любил проводить свой досуг. Знали, как труженика, как скромного человека, как друга детей. Но одной своей стороной известен он был, пожалуй, меньше всего. А сторона эта была в нём самой главной, и о ней сейчас надо сказать.
Пётр Петрович поглядел на красный гроб, вдоль крышки которого ветер гнал снежинки, и поднял выше голову.
— Арсений Романович Дорогомилов, — сказал он громче, — был мечтателем. Всю свою жизнь мечтал он о будущем, о великом будущем человечества, и помогал растить это будущее, делая своё дело незаметно, только потому, что верил в него, и не мог его не делать.
Теперь уже многие знают, что в годы царской реакции у нас в Саратове основано было общество «Маяк». Оно имело просветительные цели и действовало легально. Но в то же время, лет за пять до революции, у нас образовалась довольно крепкая подпольная организация большевиков. В ней работали тогда, вместе с другими товарищами, сестры Владимира Ильича Ленина. Сочувствие рабочих и ремесленников к своей партии росло быстро, и в войну у нас уже издавалась легальная газета большевиков. Она расходилась почти по всей России. Её читали и в Белоруссии, и под Москвой, и в Питере. Но жандармы закрыли газету. Тогда большевики нашли другой путь общения с массами. Было использовано с этой целью общество «Маяк», в котором создалось партийное ядро. «Маяк» стал легальным прикрытием революционной работы, проходившей на заводах, в кружках, в гарнизоне. Результат этой работы сказался с яркой силой к началу революции. Гарнизон наш в шестьдесят тысяч солдат, подготовленный пропагандой, сыграл выдающуюся роль в февральские и октябрьские дни. А в помещении «Маяка», вскоре после февраля, на собрании большевиков был избран наш партийный комитет…