Полка из учительской не понравилась Кириллу. Она была узка и так запачкана чернилами и старыми керосиновыми разводами, что он раздумал было её брать. Но в учительской обнаружился склад исписанных школьных тетрадок, пущенных на растопку, и обложки их с внутренней стороны не выцвели, были чисты. Этими синими обложками решено было обить полку. Попробовали — получалось очень неплохо. Полку, разумеется, пришлось поставить пока вдоль стены: нелепо было бы ткнуть её поперёк, хотя Кирилл сначала примерил — как выйдет, когда полок будет много, — и выходило тоже очень хорошо.
Вера Никандровна распрямляла столовым ножом проволочки, которыми были сшиты тетради, аккуратно снимала обложки, а Кирилл облекал в них полку, жёстким пальцем проглаживая бумагу на рантах досок.
— Да, я хотел тебе сказать, что смотрел сегодня квартиру, которую мне подыскали.
— Что же ты молчишь? Где это?
— Удобное место. Недалеко от Верхнего базара. В доме Шубникова, знаешь?
Вера Никандровна чуть-чуть охнула, но тотчас перехватила вздох, и Кирилл, не обернувшись, спросил:
— Ты что?
— Укололась, — сказала она, — наколола палец на проволочку.
— Ты осторожнее. Знаешь, эти гвоздики да проволочки…
— А ты смотри не занозись, — сказала она, быстро закладывая за уши спустившиеся волосы.
— У нас в полковом комитете был случай, — сказал Кирилл. — Пришли в одну деревню, в Полесье. Солдаты увидели на каком-то дворе самовар. Давно не попадалось самовара, — давай чай пить. Стал один паренёк лучину щепать — вкатил себе в ладонь щепку. Посмеялись. А через два дня свезли его в околоток: антонов огонь. Всю войну прошёл, в каких только столпотворениях не был, а тут — на старушечьем деле!
— Умер?
— Нет. Отрезали руку. Славный был парень. Член комитета.
— Вот видишь, — сказала мать.
— Чего же — видишь? Это ты палец наколола, я для тебя рассказываю.
— И большая квартира? — спросила погодя мать.
— Купеческая. Хоть на велосипеде катайся.
— Зачем тебе такая?
— Если бы ты со мной переехала…
— Да если бы можно…
— Я понимаю. Я думаю — займу две комнаты, там есть с отдельным ходом.
Они не глядели друг на друга, занятые своей нетрудной работой. Кирилл приноровился ловко прибивать бумагу к доскам полок снизу — сверху она должна была держаться книгами.
— Не знаю, будет ли тебе там хорошо, — сказала Вера Никандровна.
— На квартире? А почему? Мне ведь не надо ничего особенного.
— Я знаю, — сказала она тише и оглянулась на сына. — Но в этом доме есть нечто особенное.
— Привидения?
— Да, может быть, — ответила она, стараясь усмехнуться.
— Если бы с купцом что-нибудь приключилось недоброе, я ещё понимаю. А то — ничего чрезвычайного. Выселили, дом муниципализировали — и все. Мне говорили, он даже где-то у нас на службе. Откуда же взяться привидениям?
Он с улыбкой обернулся на мать и вдруг понял, что она не шутит: все в ней затруднилось — от движений поникших рук и медлительной жизни лица до дыхания. Она повела на него взглядом и увидела, что он ждёт.
— За Шубниковым была замужем Лиза, — сказала она.
Смуглость его сделалась как будто темнее, в ней появился зеленовато-оливковый оттенок, он не двигался.
— Ты не спрашивал, поэтому я не говорила, — словно устраняя его упрёк, добавила Вера Никандровна.
Он отвернулся, провёл тяжеловесно кулаками вдоль полки в обе стороны и так, с раздвинутыми руками, постоял молча.
— У меня вся бумага. Ты отстала, — сказал он.
Она подала ему несколько обложек, он начал обивать нижнюю полку нагнувшись и скрывая лицо. Вдруг он с коротким присвистом втянул сквозь зубы воздух и распрямился.
— Что, и правда заноза? Покажи! — шагнула к нему Вера Никандровна.
— Пустяки, — буркнул он, прикусывая зубами кончик пальца и потом широко размахивая рукой, так, что мать не могла приблизиться.
Он бросил работать и, отойдя к окну, открыл его. Вдалеке звонил трамвай, и угрожающее гудение мотора взбиралось выше и выше, переходя в нетерпеливое вытьё и сразу оборвавшись. Обиженное коровье мычание откликнулось трамваю. Стадо начало появляться из-за поворота улицы. Закат уже покрасил тесовые домики, они стали картинными. Пыль вышла над скотом из-за угла, будто коровы несли её — насквозь зарозовевшую от солнца — на своих рогах.
— Ты говоришь — была, — произнёс Кирилл в окно и, не получая ответа, досказал громче: — Была за ним, а теперь?
— Она ушла от него во время войны, — ответила Вера Никандровна.
Он опять умолк и долго смотрел на слободку — как её домишки сменяли беззаботную розоватость на всполошную красноту и как этот заревный свет, ещё горя огнём, уже притушивал все вокруг золистой тенью крадущегося вечера. Довольнее и в то же время просительнее мычал скот, расходясь по воротам и калиткам. Потом все стихло.
— А что же теперь? — спросил Кирилл, будто обращаясь к тишине.
— Я не знаю — что. Она ушла к отцу.
— У неё дети?
— У неё, кажется, один сын.
— Сколько же ему? — спросил Кирилл, помедлив, и вдруг, резко отвернувшись от окна, подошёл к матери, торопясь отвёл её к деревянному, по-канцелярски чинному диванчику, и они сели рядом.
— Я вижу, тебе все известно, да? Как это случилось? Как могло, как могло случиться? Что это? Как ты понимаешь? Почему, почему, почему?
Он обрушил на неё эти прорвавшиеся расспросы дерзко, точно развязав в себе сразу все узлы, разворошив, раскидав прочь путы, которыми держал своё неутолённое желание все знать. И мать, словно обрадованная его жадностью, так же неудержно, как он начал расспросы, стала говорить всё, что пережила за него когда-то вместе с Лизой, что передумала о Лизе и что когда-либо слышала о ней или догадывалась, — говорить о таких воодушевлённых мелочах, так странно зримо, как способна говорить лишь женщина о другой женщине и лишь тогда, когда ставит себе целью ничего не скрыть.
Кирилл сидел, облокотившись на колени, уткнув подбородок в кулаки. Он не пропустил ни слова из рассказа матери. Конечно, он знал Лизу только как Лизу. Но она была, кроме того, Мешковой. Прежде для него Мешковы не существовали, была одна Лиза. Наверно, и о себе он думал в то далёкое время только как о Кирилле. А он был ещё сыном Извекова, которого, правда, не помнил, и сыном учительницы, вырастившей его тем, кем он сейчас был. То, что Лиза была Мешковой, как будто объясняло, что с ней случилось, но объяснение не удовлетворяло его. По-прежнему казалось, что Лиза пошла против себя, и было непостижимо — почему, и он хмурился, затапливаемый подробностями, которые изливала мать. Обилие их начинало обременять, хотелось сделать этот первый разговор о Лизе последним, заключить его окончательным выводом, и Кирилл сказал:
— Что же ты думаешь о ней в конце концов?
— Я думаю, она слишком добра.
— Слабовольна?
— Нет, добра. Добра к тому, кто к ней ближе в данную минуту. Добра вообще, беспредметно.
— Беспредметно? — переспросил он и протестующе дёрнул плечами. — Это хуже, чем слабовольна. Это значит безразлична. Но, по-моему, ты ошибаешься. Может быть — мягка?
— Может быть, мягка, — сказала Вера Никандровна, задумываясь вместе с сыном.
Они слышали тяжёлые шаги по лестнице — наверно, не спеша поднимался сторож: пора было ставить самовар.
— Но она всё-таки ушла от мужа, увела с собой ребёнка, — сказала Вера Никандровна, — безвольная женщина едва ли способна на это.
— Мужей бросают из-за страха, из-за отчаяния. Из-за того, что муж опостылел. Это мало говорит о силе, скорее — о слабости. К тому же люди меняются, — сколько лет прожила она с мужем, прежде чем уйти? Это не объясняет, что с ней произошло перед замужеством.
Кирилл встал, потянулся, будто хотел сказать, что больше не вернётся к этому разговору.
— Я надеялся разобраться, — проговорил он спокойно, — не разобрался и, видно, никогда не разберусь. Да, наверно, и не надо… Давай кончим полку.
Свет побагровел и, как на сцене, углубил комнаты, сделав их частью согретого зарёй мира, уходившего за небосклон. Дверь в переднюю стояла настежь, за нею тоже продолжался этот немой багряный свет.
Тогда шаги на лестнице замолкли, и недолго спустя в передней показался нагнутый в плечах высокий человек. Он стал у порога, сощурился — свет бил ему в крупное усатое лицо.
— Мне указали, здесь проживает товарищ Извеков, — утвердительно спросил он, бережливо выкладывая слова.
Кирилл вышел к нему, вгляделся и сразу приподнял вытянутые руки, точно собрался осторожно принять что-то не совсем удобное и хрупкое.
— Пётр Петрович, ты? — сказал он тихо.
Тот взял его за руку, поворотил к свету и одобрительно тряхнул головой.
— Крепенький стал. А будто все тот же.
— Да и ты тот же, — по-прежнему тихо отозвался Кирилл.
— Где там! — сказал Пётр Петрович, снимая кепку и заодно скользнув ладонью по голове. — Выщипали кудри-то.
Широко разведя руки, они быстро обнялись, потом отстранились и опять стали осматривать друг друга и смеяться все громче и громче, выталкивая вместе со смехом неразборчивые коротенькие восклицания, понемногу двигаясь из прихожей в комнату. Они были совсем разные — Кирилл на голову ниже гостя, прямой, даже слегка откинутый назад, а гость громоздко-сутулый, с длинными руками и шеей. Но багрово-румяный свет делал их в эту минуту чем-то похожими друг на друга, сливая в единство, и сходство ещё увеличивалось обоюдной, счастливой и шумной весёлостью.
— Мама, это — Рагозин! — вскрикнул Кирилл, смеясь и снова беря его за руку.
— Вон вы какой, — чуть слышно сказала она.
Она глядела на Рагозина так, будто с необыкновенной высоты и в один миг увидала все прошлое сына, и своё прошлое, и все, чего ей не дано было до сих пор видеть.
— Да, да, понимаете ли, — бормотал Рагозин, точно извиняясь, — так оно и есть, он самый, видите ли, какая вещь…
Все трое улыбались, как люди, долго ожидавшие встречи и от возбуждения утратившие толковые слова, но бестолочью первых слов, которые подвёртывались на язык, они выражали как раз то, чего нельзя было не выразить в такой момент.