— Вы убеждены, что разум переборет страсти прежде, чем они подчинят себе события?
— Он не собирается бороть страсти, это было бы гибелью. Он их направляет.
— Компасом Рагозиных?
— А вы сомневаетесь? Вашим компасом, если вы не выпустили его из рук с тех пор, как держали вместе с Рагозиным.
Дорогомилов вдруг потерял свой взбаламученный облик и глядел на Пастухова похолодевшими, даже жестокими глазами, словно пробуя его выдержку. Уж не осталось следа от уважительности в голосе, уже совсем будто и не было боязни как-нибудь задеть скромность Пастухова, а было только испытание, взыскательный экзамен, и как экзаменатор, решивший добить ускользающего от прямого ответа ученика, Дорогомилов спросил без обиняков:
— Но, может быть, вы отошли, Александр Владимирович, от взглядов Рагозина за истёкшее время и находитесь в другой партии?
Несмотря на примелькавшуюся обычность разговора о партиях, вопрос показался Пастухову необыкновенным и на секунду смутил и почти оскорбил именно тем, что задан был с экзаменаторским намерением принудить к прямому ответу. Кроме того, Пастухов становился из наблюдателя наблюдаемым, и это его крайне умалило в собственном о себе мнении. Но обижаться было малодушием, и он, как всегда в затруднительных случаях, прибегнул к спасительному своему жесту омовения лица. Он утёрся ладонью, помигал и с лёгким сердцем засмеялся.
— Никогда я, милый Арсений Романович, ни к каким партиям не принадлежал, да и не собираюсь принадлежать. Историю, которая со мной приключилась во время рагозинского дела, я когда-нибудь расскажу. А вы расскажите, как же было дальше с Рагозиным, когда он у вас тут сидел?
— Да, да, — вдруг обретая свою беспокойную обязательность, заспешил Дорогомилов. — Замечательно, что я вовсе и не знал тогда, кто у меня укрывается.
— Как так?
— Я же ведь понимал, что спросить об этом значит получить не отказ даже, а просто ничего не стоящий ответ, вымышленное имя, и все. И я не думал спрашивать. Я только год спустя узнал, кто был этот хороший человек. И, знаете, хотя прошёл уже целый год, я всё-таки очень тогда испугался!
Арсений Романович улыбнулся со счастливым удовольствием.
— Испугались через год? — опять засмеялся Пастухов.
— Испугался через год! Очень уж в городе шуму много было вокруг его имени. Да вы помните?
— Ну, а как все кончилось?
— Кончилось просто. На двадцать седьмые сутки, в ночь, я проводил Петра Петровича на берег, в приготовленную заранее однопарную лодку, и он один отплыл по течению, до села Рыбушек, как он мне сказал, где должен был сесть на пароход. Наверно, так все и вышло. Я у него не расспрашивал — с верхним ли он поедет пароходом или с нижним, а лодку мы договорились, что он бросит. С той ночи я его не видел до самой революции: когда он сюда вернулся, я его слушал на митинге.
— Он здесь? — воскликнул Пастухов.
— Да разве вы не знаете? — тоже изумился Дорогомилов.
— И вы с ним не встречаетесь?
— Нет.
— Позвольте, — вскидывая руки, сказал Александр Владимирович, — позвольте! Что же вы столько себе задали треволнений, хлопоча в каком-то там коммунхозе, чтобы вас не выселяли из собственной квартиры, если вам стоило пойти к Рагозину, и он вас во дворец бы переселил, с почестями и с музыкой!
— Это почему же? — спросил Дорогомилов и нагнул вбок голову.
— Как почему, странный вы человечище? Да ведь вы ему жизнь спасли!
Дорогомилов, весь съёживаясь, как от налетевшего озноба, проговорил с подавленной обидой:
— Я провалился бы от стыда, прежде чем это сделал бы.
В эту минуту в коридоре зазвучали голоса, сильнее и сильнее, сначала женские, потом мужской — на редкость полный, с маслянистым переливчатым оттенком, и Пастухов, испытывая неприятное стеснение перед оскорблённым Арсением Романовичем, обрадовался нежданной выручке, насторожился на шум и вдруг с облегчением узнал этот особенный мужской голос и кинулся к двери:
— Цветухин! Пришёл Цветухин!
12
Когда Егор Павлович сбрил усы, обнаружилось, что у него — слегка вздёрнутый нос и выпяченная нижняя губа, которая как бы припечатывала речь в конце слов. Возможно, он носил усы, чтобы сгладить этот недостаток, и так же возможно — сбрил их, чтобы смягчить следы, положенные на лицо работой времени.
Но за этой неожиданной губой и за этими морщинами Пастухов тотчас увидел прежнего Цветухина — бурсака, фантазёра, любимца публики, чуть-чуть гарцующего смуглого красавца, и на секунду растрогался. Обнимаясь, они оба ощутили наплыв того родственного молодого, что связывало их в прошлом.
Егор Павлович сразу, однако, как-то заиграл, взяв шутливый, пожалуй насмешливый, тон, к которому прибегают люди независимые, старающиеся показать, что они за себя постоят, если их чувство равенства будет задето чьим-нибудь превосходством. Это — одна из чувствительных заноз, мешающих непринуждённости отношения некоторых даже тонких людей провинции к так называемым столичным птицам: боязнь оказаться ущемлёнными часто лишает гордецов возможности, в свою очередь, обнаружить истинное превосходство над такими птицами.
Произойди первое свидание приятелей наедине, оно прошло бы совсем иначе. А тут Цветухина изучали сразу и Анастасия Германовна, встретившая его с обаятельным, хотя почти артистическим расположением, и взволнованный Дорогомилов, о котором Егор Павлович слышал, как о своём присяжном поклоннике. Вдобавок, встреча сопровождалась одним смешным обстоятельством, толкнувшим Пастухова к игривости, так что, против ожиданий, все пошло слегка вкривь.
С Цветухиным явилась девушка, отрекомендованная им запросто: «Моя ученица Аночка». Она оказалась знакомой Дорогомилова, но, несмотря на это, в первый миг очень смутилась, будто попала бог знает куда, и сразу отступила в тень, за этажерку, с таким вежливо умоляющим выражением лица, словно просила о себе забыть. Оттуда она и выглядывала, наблюдая особенно за Пастуховым.
— Что, старый революционер? — чуть ли не со второй фразы после «здравствуй», пожаловал Цветухин. — Воевать приехал?
Он со вкусом потёр руки, точно хотел сказать, что, мол, вот я сейчас возьму тебя в работу!
— Это ты, говорят, здесь воюешь, — усмехнулся Пастухов. — Взорвать театр собрался?
— Мы — что! Перелицовываем, что можем, как костюмеры. Из рогожки парчу делаем. А ты залетел в самое поднебесье. Не достанешь. Революцию делал. От царской охранки пострадал!
Цветухин шельмовски сощурил один глаз, но не настолько, чтобы это можно было счесть за подмигиванье.
— Я-то при чем? — сказал Пастухов, и усмешка его сделалась неподвижной. — Это все ваш Мерцалов.
— Да уж там наш или не наш! Мерцалов или не Мерцалов! Только теперь весь город знает про р-революционные заслуги Александра Пастухова.
— Разве это плохо? — спросила Анастасия Германовна в обворожительном испуге.
— Помилуйте! Помилуйте! — вскрикнул Цветухин и потом сразу опустился до шёпота, прикрывая рот указательным пальцем: — Оч-чень, оч-чень хорошо! Замечательно! И, между нами, в высшей степени своевременно!
Он громко засмеялся и опять сощурил глаз.
— У тебя тик? — полюбопытствовал Пастухов.
Ощупывая своё лицо, Цветухин быстро перешёл на крайнюю озабоченность.
— Тик? Почему тик? Ты что-нибудь заметил? Ты меня убиваешь. Аночка! У меня тик, а?
— У тебя глаз дёргается, — сказал Пастухов.
— Ах, глаз! — снова засмеялся Цветухин. — Так это он ослеплён видом испытанного в боях революционера!
— Ладно, ладно! Вместе ведь прошли наш доблестный путь благородный…
— Ты уверен? — тихо и серьёзно сказал Цветухин.
— Не столько уверен, сколько помню, как ты трясся при мысли о жандармах.
Взгляд Цветухина сделался странно отвлечённым.
— Это хорошо, что ты не совсем уверен, — проговорил он вскользь и, выдержав паузу, спросил ещё серьёзнее: — Ты не допускаешь, что с моей стороны это могла быть конспирация?
— То есть ты трясся… для конспирации?
— Вот именно. Для конспирации.
— От кого?
— От тебя.
Они посмотрели друг на друга в молчании, Цветухин — затаённо-многозначительным взором, его приятель — часто и мелко моргая лёгкими веками.
Вдруг Егор Павлович захохотал, навалился на Пастухова, туго обхватил его плотный стан и, хлопая ладонями по спине, как делают, разогреваясь на морозе, стал выкрикивать сквозь хохот:
— Поверил! Поверил! Поверил!
Все развеселились, и Пастухов, высвобождая себя из объятий, подобревшим тоном пропел:
— Ну-ну, ступай к черту, комедиант несчастный…
— Погоди, мы ещё вернёмся к твоей биографии. А сейчас — два вопроса. Во-первых: употребляешь?
— У тебя есть? — недоверчиво спросил Пастухов.
Цветухин, откидывая полу пиджака, показал на вздутый брючный карман.
— Не верю, — скороговоркой буркнул Пастухов.
Цветухин медленно вытянул на свет бутылку с коричневатой жидкостью.
— Не верю, — холодно повторил Александр Владимирович.
Цветухин, оглядев все углы комнаты, истово перекрестился на окно.
— Все равно не верю. Что это?
Цветухин зажмурился и чуть-чуть покачал головой.
— Что за зелье, я тебя спрашиваю, комедиант?
— Пер-вач, — сценическим шёпотом произнёс Цветухин и вскинул брови до предела.
— Не может быть, — сказал Александр Владимирович потрясённым голосом. — Немыслимо. Неправдоподобно. Противоречит естеству человеческого разумения. Убью, если врёшь, Егор!
— Аночка, подтверди! — с мольбой попросил Цветухин.
— Есть ли хоть крупица правды в том, что говорит этот безрассудный человек? — строго обратился к ней Александр Владимирович. — Спиртоносит ли хоть самую малость содержимое этого убогого сосуда?
— К сожалению, да, — улыбнулась из своего укрытия Аночка.
Пастухов взял у Егора Павловича бутылку, приподнял к свету, проницательно вгляделся в загадочный туман влаги, внезапно прокричал:
— А-ся! Немедленно на стол стюдень!
— Боже мой, сколько шуму! — ответила Ася, де