В Оттоманской империи не знают, что такое продвижение по службе и иерархия! Из кавалериста Хозрев превратился в моряка. Султан Махмуд приказал ему захватить Али на море, и он действительно покончил с ним, но с помощью англичан. Они, канальи, на этом хорошо заработали! Они наложили свою лапу на его сокровища. Хозрев узнал меня, он еще не позабыл уроков верховой езды, которые я ему преподал. Сами понимаете, песенка моя была спета; хорошо еще, что мне пришло в голову заявить, что я француз и состою при господине де Ривьере в трубадурах. Посланник был рад случаю показать свою власть и потребовал моего освобождения. У турок есть одна хорошая черта, им так же просто отпустить вас на волю, как и отсечь вам голову; что то, что другое — им все равно Французский консул, очаровательный человек, друг Хозрева, приказал вернуть мне две тысячи таларов; и, должен сказать, имя его навсегда сохранится у меня в сердце…
— А как его звали? — поинтересовался г-н де Серизи.
На лице г-на де Серизи отразилось удивление, когда Жорж назвал фамилию одного из самых наших известных генеральных консулов, действительно находившегося в то время в Смирне.
— Между прочим, я присутствовал при казни смирнского градоправителя, которого падишах приказал Хозреву обезглавить. В жизнь свою не видел ничего любопытнее, а я видал всякие виды. Я вам расскажу потом, за завтраком. Из Смирны я поехал в Испанию, узнав, что там революция. Я отправился прямо к Мине, который взял меня к себе в адъютанты и дал чин полковника. Я дрался за дело конституции, но оно обречено на гибель, так как на этих днях наши войска вступят в Испанию.
— И вы французский офицер? — строго сказал граф де Серизи. — Не слишком ли вы полагаетесь на молчание своих слушателей?
— Но здесь же нет доносчиков, — возразил Жорж.
— Вы, видно, позабыли, полковник Жорж, — сказал граф, — что как раз сейчас в суде пэров разбирается дело о заговоре, и поэтому правительство особенно строго к военным, которые поднимают оружие против родины и завязывают сношения с иностранцами с целью свергнуть наших законных государей…
При этой суровой отповеди художник покраснел До ушей и посмотрел на Мистигри, который тоже как будто смутился.
— Ну, а дальше что? — спросил дядюшка Леже.
— Если бы я, например, был чиновником, — ответил граф, — мой долг был бы вызвать в Пьерфите полицейских и арестовать адъютанта генерала Мины,[30] а всех пассажиров, что были в карете, привлечь в качестве свидетелей.
Жорж сразу приумолк от этих слов, тем более что «кукушка» как раз подъезжала к полицейскому посту, над которым белый флаг, по классическому выражению, развевался по воле зефира.
— У вас слишком много орденов, вы не позволите себе такую подлость, — сказал Оскар.
— Мы его сейчас опять разыграем, — шепнул Жорж Оскару.
— Полковник! — воскликнул дядюшка Леже, встревоженный резкими словами графа де Серизи и желавший переменить разговор. — Как обрабатывают землю жители тех краев, где вы побывали? Какое у них хозяйство — многополье?
— Прежде всего, почтеннейший, понимаете, с сельским хозяйством у них дело табак, слишком уж много табаку они курят, все хозяйство прокурили. Им уж не до того, чтобы почву удобрить, им только бы чиновников задобрить.
Граф не мог не улыбнуться. Эта улыбка успокоила рассказчика.
— Их способ обработки почвы покажется вам очень странным. Они ее вовсе не обрабатывают, это и есть их способ обработки. Что турки, что греки — все питаются луком да рисом… Они добывают опиум из мака, что очень выгодно; кроме того, у них есть табак, который растет сам по себе, знаменитый табак! А потом финики! Куча всяких сластей, растущих в диком виде. В этой стране масса всевозможных источников торговли. В Смирне ткут ковры, и недорогие.
— Но, ведь ковры-то из шерсти, — заметил Леже, — а где шерсть, там и овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры.
— Верно, там что-нибудь в этом роде и есть, — ответил Жорж. — Но, во-первых, рис растет в воде; а затем я все время был на побережье и видел только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к статистике.
— А как там с налогами? — поинтересовался дядюшка Леже.
— О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что останется — то оставляют им. Египетский паша был до того поражен преимуществами этой системы, что уже собирался перестроить все свое налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался.
— Как же это так? — удивился дядюшка Леже, окончательно сбитый с толку.
— Как? — отозвался Жорж. — Да очень просто. Особые чиновники отбирают урожай, а феллахам оставляют только на прожиток. При такой системе нет ни бюрократии, ни бумажной волокиты, этого бича Франции. Так вот и делается!..
— Но с какой же стати? — недоумевал фермер.
— Это страна деспотизма, вот вам и весь сказ! Разве вы не знаете прекрасное определение деспотизма, данное Монтескье: «Как дикарь, он подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды…»
— И нас хотят вернуть к тому же! — воскликнул Мистигри. — Но блудливой корове бог ног не дает.
— И этого добьются, — воскликнул граф де Серизи, — и землевладельцы поступят правильно, если распродадут свои владения. Господин Шиннер несомненно видел в Италии, как быстро возвращаются там к прежнему.
— Corpo di Bacco![31] Папа ловко обделывает свои дела, — сказал Шиннер. — Но таковы итальянцы. Уж очень покладистый народ. Только бы им не мешали понемножку грабить путешественников на большой дороге, они и довольны.
— Однако, — заметил граф, — вы тоже не носите ордена Почетного легиона, которым были награждены в 1819 году; это что — мода такая пошла?
Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос.
— Ну, я… другое дело, — продолжал Шиннер. — Я хочу сохранить инкогнито. И вы, пожалуйста, не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают, будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор. Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений.
— Ах, вот как, — отозвался граф, — значит, тут роман, любовная интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым…
Оскар буквально лопался от досады, сознавая, что сам он ничтожество, что даже ничем похвастаться не умеет, и, посматривая то на полковника Кара-Георгиевича, то на прославленного мастера Шиннера, тщетно силился придумать, за кого бы ему все-таки выдать себя. Но кем мог быть девятнадцатилетний юноша, которого отправили на две недели погостить в деревню, к прэльскому управляющему? Аликанте уже туманило ему голову, самолюбие его было уязвлено, и кровь закипала в жилах; поэтому, когда знаменитый Шиннер намекнул на некое романтическое приключение, сулившее ему столько же счастья, сколько и опасностей, Оскар так и впился в него взглядом, сверкавшим бешенством и завистью.
— Ах, — простодушным и завистливым тоном сказал граф, — как же нужно любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы!
— Какие жертвы? — спросил Мистигри.
— Разве вы не знаете, дружок, что плафон, расписанный столь великим мастером, оплачивается на вес золота? Уж если город уплатил вам за те два зала в Лувре тридцать тысяч франков, — продолжал граф, оборотясь к Шиннеру, — то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в своих мастерских, вы возьмете добрых двадцать тысяч; а безвестному живосписцу — хорошо, коли дадут две.
— Дело не в деньгах, — вставил Мистигри. — Но ведь это наверняка будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее.
— Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только бы мне быть любимым, как этот молодой человек, которому страсть внушает столь великую преданность! — воскликнул г-н де Серизи.
— Что поделаешь! — промолвил Мистигри. — На то и молодость, чтобы тебя любили, чтобы куролесить… как говорится, — пыл молодцу не укор!
— А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер? — спросил граф. — Ведь вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже старика адмирала де Кергаруэта, который и устроил вам заказ на роспись плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна.
— Да разве в путешествии великий художник бывает женатым? — заметил Мистигри.
— Вот она, мораль мастерских! — воскликнул граф де Серизи с простодушным негодованием.
— А чем лучше мораль европейских дворов, где вы получили ваши ордена? — отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и заговорил с прежним апломбом.
— Ни об одном из них я не просил, — ответил граф, — и кажется, все они получены мной по заслугам.
— А что вам в них? Как собаке пятая нога! — заметил Мистигри.
Чтобы не выдать себя, г-н де Серизи придал своему лицу добродушное выражение и стал любоваться долиной Гроле, которая открывается взору путешественника, когда повертываешь от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа дорогу на Шантильи.
— Хитрит, — пробурчал Оскар.
— А что — Рим действительно так хорош, как об этом трубят? — спросил Жорж великого художника.
— Рим прекрасен только для влюбленных; чтобы он понравился, нужно пылать страстью, и я все-таки предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было не зарезали.
— Если бы не я, вас и пристукнули бы, как пить дать, — заявил Мистигри. — Да, натянули вы нос этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот взбесился английский чудак!
— Молчи, — остановил его Шиннер, — я не хочу, чтобы знали о моей стычке с лордом Байроном.
— А все-таки, признайтесь, — продолжал Мистигри, — хорошо, что я владею некоторыми приемами французского бокса?
Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами, которые, наверно, смутили бы людей хоть немного более искушенных, чем остальные пять пассажиров.