Девочка не хотела расставаться с матерью, но острая боль затуманила ее сознание. Больше она ничего не помнила. После выздоровления из госпиталя ее отправили в детский дом, так как адрес моей сестры она потеряла.
Из ее рассказа я понял, раз жена до сих пор не попала к моей сестре, значит ее нет в живых. Что стало с малышом, тоже не знал. Но твердая уверенность Лели, что мама с Сашей должны приехать, заставила меня снова начать розыски.
Когда я уезжал на фронт, девочка так вцепилась в борт моей шинели, что ее не могли оторвать. Поняв же неизбежность моего отъезда, она слабо вскрикнула и без чувств упала на руки моей сестры. Я поклялся до последней капли крови мстить за всех невинных, искалеченных и осиротевших детей. За дочь я был спокоен: знал, что в случае моей гибели сестра заменит и мать и отца. Вскоре после войны я демобилизовался и вернулся в Омск.
Иван Петрович жадно затянулся и продолжал:
— Мы все еще продолжали поиски малыша. Я понимал всю безрассудность этого. Если даже мальчик и жив, то без документов вряд ли можно опознать его личность. Единственно, о чем Леля помнила, — на нем была одета рубашечка с инициалами и букетиком незабудок, вышитых заботливой рукой матери. Почему-то эта деталь остро врезалась в детскую память и беспрестанно преследовала воображение девочки. Но вряд ли и по этой примете можно было бы обнаружить местонахождение ребенка. Как и прежде, мы не получали положительных ответов. Еще меня очень угнетало, что дочь росла замкнутой, угрюмой, сторонилась сверстников, мало разговаривала даже со мной, думая свою какую-то недетскую думу. Я старался чем мог развлечь ее: покупал ей книги, ходил с ней в кино и театры, возил каждый год на юг, но все оставалось по-прежнему. Сестра посоветовала мне жениться на одной знакомой женщине, которая смогла бы заменить Леле мать. Девочка не хотела и слушать об этом, плакала, сердилась. Грозилась убежать из дома.
Так мы и жили с ней до тех пор, пока не встретили Татьяну Васильевну. В 1948 году возвращались мы с Олей из Сочи. Ехал с нами в одном купе бывалый полковник. Разговорились о прошедшей войне. Леля внимательно слушала, потом вдруг расплакалась и убежала в коридор. Я знал, что в таких случаях надо дать ей выплакаться, но попутчикам пришлось рассказать ту же историю, которую сейчас слушали вы.
— Что же произошло дальше? — нетерпеливо спросил Сергей, затаптывая окурок.
— Когда я закончил, — продолжал Иван Петрович, выпуская густые кольца дыма, — женщина, которая была нашей второй спутницей, подняв на меня пристальный взгляд, вдруг переспросила: — В вышитой рубашечке с незабудками?
— Да, да, — живо подтвердил я. — С незабудками и инициалами С. Н. — Саша Николаев. — Встревоженный предчувствиями, я засыпал ее вопросами.
— Почему вы спросили? Может, знаете, где он? Слышали что-нибудь. Да, такая маленькая беленькая рубашечка с незабудками, — хватался я за эту деталь, как утопающий за соломинку.
Женщина потупила взор, полный необъяснимого смятения и, быстро вырвав руки, которые я, не замечая того, схватил, откинулась в дальний угол скамьи.
— Нет, нет! Успокойтесь, — голос ее слегка дрожал. — Я ничего не знаю. Видите ли, моя сестра работает в детском доме, и я от нее слышала похожий случай. Нашли мальчика с фотографией девочки и метками на белье, без документов.
— Где, когда это было? — умоляюще спрашивал я. — Может, это мой сын? Вы, наверное, знаете, жив ли он?
— Ничего я не знаю! — Испуганно отодвинулась она, потом, помолчав, добавила: — Если вы дадите свой адрес, я непременно все узнаю и подробности сообщу вам.
Мы обменялись адресами. В это время пришла Леля, и я рассказал ей обо всем услышанном.
— У нашего Сашеньки была большая круглая родинка на спинке. Мама всегда его туда целовала и говорила, что он никогда не потеряется, — вдруг вспомнила она и опять расплакалась.
Женщина подалась вперед, властно и мягко привлекла к себе девочку.
— Не плачь, дружок. Я уверена, ты найдешь брата.
Леля моя притихла, доверчиво прижавшись к ней. В глазах женщины, которая гладила острые плечи моей дочери, я видел безысходную материнскую тоску. На другой день мы расстались: женщина сошла в Свердловске. Прошло более месяца, а мы все еще не получили от нее обещанного письма. Леля теряла терпение и посылала меня в Свердловск искать Сашу.
И вот через два месяца пришло письмо в маленьком белом конверте, написанное неровным женским почерком.
Когда я прочитал первые строки, радости моей не было предела. Я готов был обнимать каждого встречного, бегать и кричать, как мальчишка. Но последующие строки сильно встревожили меня. Это письмо всегда со мною, оно вернуло мне сына, и семью, Леле — смех и жизнерадостность.
Иван Петрович, достав бумажник, извлек из него небольшой, уже потрепанный конверт и, развернув аккуратно вложенный в него листочек, не глядя, начал, цитировать:
«Дорогой товарищ Николаев!
Простите за долгое молчание, но я не могла раньше Вам написать. Ваш сын Саша, ныне Сережа Сергеев, — мой сын. Я должна была свыкнуться с новым для меня горем, все хорошо обдумать и взвесить. Я не могу потерять ребенка. Это мой сын, и никто не опровергнет моих прав на него. Я выкормила его своей грудью, я слышала его первый лепет, была свидетельницей того, как его маленькие, еще неуверенные ножки впервые затопали в моей комнате. Я пережила с ним все ужасы военных дней, я радовалась всем его успехам, как радуется всякая мать. Переживала с ним все его маленькие горести и несчастья, а год назад с гордостью повела в школу. Вместе с ним я вновь училась выводить первые неровные палочки и крючочки, читала первые буквы и слоги.
После всего этого я не могу от него отказаться. Я люблю его так, как только может мать любить свое единственное дитя. Он все — для чего я работаю, улыбаюсь, живу. Кроме него у меня никого нет. Я не буду больше описывать все мои переживания, но знайте, буду честно бороться за его любовь. Это мое право — право матери. Ведь фактически, хотя это и очень жестоко по отношению к Вам, Вы для него чужие, а я — мать (он даже не подозревает, что он приемный, я совсем уже забыла об этом, но встретила Вас). Сначала я вообще не хотела писать Вам. Не думайте, что из-за эгоизма или боязни потерять ребенка. Нет, и еще раз нет! Ради моего и Вашего сына, ради того, чтобы он был счастлив, как все дети. Но когда я вспоминаю глаза Вашей дочери, я не могу молчать, так много в них страдания и недетской тоски. Я знаю, вы приедете и потребуете Сашу, но, прошу Вас, в первый приезд не тревожьте его покоя. Он не знает и вряд ли поверит, что вы его родной отец, привыкнув считать отцом моего мужа, фотографии которого он видит ежедневно. Не вините меня в этом. Что я могла ответить ребенку на его вопрос, кто его папа и где он?
Искренне уважающая Вас
— Ниже написан подробный адрес с указанием, на каком трамвае ехать и где выходить, — рассказчик спрятал письмо. — Я терялся и нервничал, перечитывал письмо снова и снова, однако не мог решить, что предпринять. Я весь стремился к сыну, в то же время сознавал правильность доводов женщины. Прочитав письмо, Леля удовлетворенно сказала:
— Эта женщина — настоящая мать для Саши.
Это утверждение из уст подростка, такое простое и справедливое, встряхнуло мои мысли.
— Как, по-твоему, отец я ему или нет? Что же выходит, мы должны оставить его у этой чужой женщины? — и тут же сам отвечал: — Нет, этого не будет! После того, как я его искал почти восемь лет, отказаться? Нет! Да что ты на меня так смотришь? — удивился я, поймав ее пристальный и недружелюбный взгляд.
— Если бы ты потерял мать, то не спрашивал бы меня, — глухо ответила дочь. Впервые я, потеряв самообладание, закричал на нее.
— Ты потеряла мать, а я любимую женщину, мать моих детей! Тебе семнадцатый год, у тебя вся жизнь впереди — счастье, молодость. А я потерял все и теперь не имею права вернуть себе сына?! — но осекся, увидя ее безжизненную руку-протез. Подойдя ко мне и сев на поручни кресла, в котором я сидел, Леля гладила меня и, успокаивала, как маленького.
— Я понимаю, папа, ты не можешь себе представить, как Сашенька будет счастлив без нас — самых близких ему людей. Но, отец, та женщина для него ближе, роднее нас. Она для него мать.
Ее слова подливали масла в огонь, но, сознавая жестокую их справедливость, я не принимал их сердцем.
— Я потребую через суд, меня не имеют права лишить отцовства! — упрямо твердил я.
— Хорошо, допустим, суд будет на твоей стороне, но захочет ли мальчик пойти к нам?
— Его никто не спросит! — горячился я.
— Как это так? Обязательно спросят, ведь ему уже восемь лет. Он ведь малыш, ему будет еще труднее терять мать.
Мы долго думали, на что решиться и пришли к выводу, что мне надо поехать и самолично убедиться, насколько сильна привязанность мальчика к приемной матери, посмотреть, в каких условиях он живет. Через несколько дней я был уже в Свердловске. Встретили меня они на вокзале, как хорошего знакомого. Саша стоял возле Татьяны Васильевны и с любопытством разглядывал меня.
— Ну, Сережа, поцелуй дядю, он видел тебя еще совсем маленьким, — и женщина слегка подтолкнула его ко мне. Я не мог оторвать глаз от сына, но боялся прикоснуться к нему, чтоб не расплакаться. Я узнал его по глазам жены, которые ни с чьими в мире не смог спутать! Когда влажные губы ребенка коснулись моей небритой щеки, я не выдержал и, сжав его крепкое тельце, стал целовать. Испуганный мальчуган неловко отстранился и прижался к матери. Сердце мое болезненно сжалось.
Жили они тихо и дружно в небольшой скромной квартире. Саша платил Татьяне Васильевне за ее большую любовь такой нежностью, что я порой ревновал и сердился на него, но обязан был молчать, связанный словом. Вечером, когда сынишка уснул, Татьяна Васильевна достала маленький сверток, перевязанный сереньким платком. То был платок моей жены, в котором я видел ее последний раз. Долго я не мог придти в себя. Татьяна Васильевна плакала, рассказывая о своем горе.