…Глядя каким-то прощальным взглядом на крыши знакомых цехов и бесконечные нити рельс, Михаил медленно шел по пешеходному мосту и думал, что авария, в сущности, была пустячной: под печь ушло всего полтонны металла. Правда, печь остановили на ремонт, но ведь так и этак она на днях должна была быть остановлена.
Обидно все ж таки, что его сейчас будут ругать. Случись такая авария у Кости — дело сразу б замяли. Михаил помедлил несколько минут у двери, где была дощечка с надписью: «Начальник цеха. Прием по личным вопросам по вторникам и четвергам — с шести до семи» — и вошел.
Кроме начальника, маленького большеголового человека, с глубоко посаженными глазами, в кабинете сидели Синебрюхов и Костя.
Синебрюхов сразу же заговорил о том, что надо снять со сталеваров этого молокососа, иначе он, Синебрюхов, отказывается работать.
Михаил молчал. Мастер, конечно, прав. А если даже немного и неправ, ему сделают снисхождение, потому что от мастера зависит работа не одной, а целых трех или четырех печей. И в его воле распределить марки так, чтобы выплавить больше стали. Где печи работают хорошо, он может дать легкие марки, их не трудно скоро сварить, а качественные пусть варят такие сталевары, как Михаил: у них ведь все равно плавки долго сидят. И овцы, получается, целы и волки сыты: есть план, есть скоростные и все плавки по заказам. А на самом деле скоростные эти — дутые.
Конечно, такое очковтирательство процветает только у таких мастеров, как Синебрюхов, которым лень пораскинуть мозгами. Ишь, как раскричался, лупоглазый черт. Липовый авторитет свой криком поддерживает. Костя бывало, всегда выводил его на чистую воду. А сегодня-то он, ясное дело, будет ругать его, Михаила. Только, может, полегче. Раз его любит Галина и он думает обзаводиться семьей, то не захочет обострять отношений с начальством.
Костя, действительно, встал, но заговорил зло и возбужденно:
— Я не знаю, кто виноват, по-вашему, — сказал он начальнику, — но, по-моему, оба, только мастер больше, чем Мишка.
— Почему?
— А вот почему. Корзинкину надо было пускать в то время, когда Синебрюхов сменил марку мне. Зачем, спрашивается? И так этой тройкой все склады завалены. Они до этого с Мишкой поругались, и мастер просто со зла не дал выпустить ему.
— Что ты мелешь! — взъерошился Синебрюхов, и его усы приподнялись. Но Костя не слушал.
— Конечно, у него была причина — по графику я должен был вперед выпустить, но какая разница: Корзинкин не задержал бы меня.
— А откуда это известно, что у Корзинкина была готова? — спросил начальник.
— Поглядите анализ последней пробы — сами увидите. А насчет температуры — потому и авария, что горяч. Корзинкин на полтора часа опередил бы меня, если бы выпустил.
Разгорелся спор. Синебрюхов доказывал, что ему виднее, и пусть никто не сует носа в его дела.
— Потише, потише! — поморщился начальник. — Так ты, Снегирев, считаешь: Корзинкин не виноват?
— Конечно, виноват. Никто не говорит. Надо было предупредить того же мастера или начальника смены, а он видит, что плавка хорошо идет, и пошел гнать.
— Понял, Корзинкин? — перебил его начальник. — Побудешь в подручных за это пару месяцев у Снегирева, поучишься. Не кричи, не шуми. Идите оба со Снегиревым, а ты останься, Синебрюхов.
Михаил зло хлопнул дверью, выходя из кабинета.
К обычному свету мартеновских печей примешивался солнечный. Каждая печь, как всегда, светила пятью маленькими солнцами сквозь гляделки крышек. Ползали завалочные машины, похожие на черепах, надсадно выли вентиляторы, слышалось лязганье железа, выкрики сталеваров.
Михаилу всегда казалось, что он с легким сердцем уйдет из мартена. Приехал он в город не потому, что хотел стать металлургом, а просто потому, чтобы уехать из Новинки, где тогда плохо жилось.
Много пота оставил он в этом вот цехе. Особенно в первые годы: работать приходилось вручную, идя со смены, Михаил еле двигал ногами.
Город, как он думал, тоже никогда не нравился ему. Да и за что его любить? Зимой невозможно было увидеть хорошего снега на улицах — весь он был серый от копоти, а в летние безветренные дни дым столбом стоял над городом, так что сквозь него еле-еле проступали контуры горы Магнитной. Правда, в Правобережном районе дыма почти не было, поэтому туда и стремятся все переселиться.
Но только теперь, всерьез думая об увольнении, Михаил понял, как тяжело будет покидать этот город, завод и мартен, который, наверное, потому-то и дорог, что много здесь оставлено сил, пота и уменья. Все до боли свое здесь. Разве забудет он этих людей, рабочих, разговоры в душевой или на сменно-встречном, где крепкое мужское словцо переплетается с соленой шуткой, тонко намекающей на какую-то давнюю или недавнюю историю. Ведь не кто иной, как эти люди, не считаясь ни с чем, варили во время войны броневые марки сталей в обычных печах, работали в две смены, вместо трех. И не они ли придумали различные приспособления, чтобы облегчить свой труд? Тот же начальник, который перевел его в подручные, сконструировал специальную «пушку», и ею теперь закрывают сталевыпускное отверстие, а не закидывают вручную. Костя Снегирев изобрел «камбалу», чтобы завалочной машиной можно было в одну минуту убрать шлак, выплеснувшийся из печи, вместо того, чтобы кидать его, обжигаясь, лопатами. Да мало ли еще чего придумали!
Знал Михаил, придет время, когда работать на печах будет еще легче, что со временем и печи уберут, заменив их другим агрегатом и тогда исчезнет дым над городом.
Только его уже не будет здесь…
Михаилу вдруг невыразимо захотелось остаться, захотелось так, как если бы его против воли отрывали от мартена.
«А, может, не уходить?» — подумал он. Тогда он мог бы вновь запросто, как прежде, приходить к Снегиревым и Костина мама стала бы угощать его клубничным вареньем, огурцами со своего огорода и рассказами о житье-бытье.
Только нет, пожалуй. Не будет он приходить к Снегиревым, чтобы не видеть Костиного и Галиного счастья. Обидно как-то, что они обошли его в своем счастье, не заметив. А неплохие ведь оба. Здорово ведь Костя отделал вчера Синебрюхова.
Снегирев стоял на площадке, показывая машинисту завалочной машины, куда валить металл в печь.
«Сердце петухом поет, — думал про него Михаил, беззлобно усаживаясь за будкой, на столбик из кирпичей, где было прохладнее. — Интересно, пригласит или нет на свадьбу?»
«Конечно, ему что! На душе легко. За что Галина его любит?» Чем он, Корзинкин, хуже его. Костя длиннорукий и голенастый, он, Михаил, стройный и высокий, волос у Кости какой-то полинявший — у Михаила волнистый, льняного цвета. И вообще, судя по всему, Костя против него ноль без палочки, как сказал бы Петька.
Подошел Снегирев, утираясь тряпочкой.
Костя сел, закурил папиросу.
— Что молчишь?
— А что говорить-то — тебе, поди, все равно. На свадьбу пригласишь хотя?
— Ну и дурак ты, Мишка, как я погляжу, — спокойно сказал Костя.
— Слушай, Костя, брось хорошеньким прикидываться. Все мы люди. Ты же любишь Гальку?
Глаза Снегирева стали задумчивыми, погрустнели.
— Не то слово, — тихо сказал он, — давно пора его выкинуть из языка и заменить другим, подходящим. Да и не найдешь, пожалуй, такого, потому что об этом чувстве сотнями слов говори — не расскажешь.
— Так в чем же дело?
— А дело в том, — продолжал Снегирев. — Что Галина эта ждет не дождется какого-то Сергея из армии. Понял? Она сама мне сказала, помнишь массовку?
— Дай-ка прикурить, — сказал Михаил вдруг прерывающимся голосом. Тревожно и противно-мелко забилось сердце.
…Галина не любит Костю… А Костя любит ее и между тем ровно и хорошо, как всегда, работает…
Михаил прикурил и отошел от Кости за печь, хотя там было невыносимо жарко, навалился грудью на железную решетку.
Почему же он, Корзинкин, захотел сварить скоростную плавку на старой печи, никого не предупредив? Не потому ли, чтобы выделиться среди остальных, понравиться Галине?
В один миг промелькнули картины жизни, и все они напоминали об одном: только из желания выделиться чем-то необычайным он еще в училище добивался, чтобы его перевели из группы машинистов кранов в группу подручных сталеваров, только поэтому он начал учиться играть на баяне и только затем решил обогнать Костю и допустил аварию.
…Соленый пот сбегал по телу тонкими струйками, казалось, прямо на сердце — так оно болезненно сжималось.
Корзинкин зажал голову руками.
«Авария… вот она где, авария, в душе… Эх, ты, — подумал он про себя, погрозив себе кулаком. — Носы сравнивал, а о главном не подумал… Не мог спросить у Кости и не хотел, именно не хотел догадаться, что Галина просто хорошо, по-товарищески относится к нему. На Костю обижался. Да, правильно бы сделала Галина, полюбив Костю, если б не было Сергея. «Гусиной травки захотел, — иронизировал он. — Другую Новинку строить… Выкинь из своей души всякую нечисть, а потом строй». «Женю-ю-сь… Как карась в тихой заводи…» — с иронией вспоминал он, сказанные им же слова.
Как все-таки больно сознавать, что за двадцать три года так много накопилось в душе зависти и самолюбия…
А, может быть, теперь все-таки уехать не затем, чтобы забыть Галину, а чтобы скрыться от людских глаз, в которые так стыдно глядеть…
А разве в Новинке он не будет еще сильнее ненавидеть себя за бегство, за то, что смалодушничал?
Сзади кто-то подошел, но Михаил не оглядывался, боясь встретиться с глазами Кости, хотя от изложниц, похожих на коротенькие столбики и наполненных застывающей сталью, острым жаром палило лицо.
— Ты что, глядишь, как сталь разливают? — спросил Костя.
— Эх, обидел я тебя, — надломленно произнес Михаил.
— Ну, другим-то тоже заработать хотелось…
— При чем здесь другие?
— Как это «при чем»? Из-за того, что твоя печь на ремонт раньше графика встала, цех плана не выполнил и премии никому не будет, так?
— Ну, это-то полбеды — отработаем…