Сидни повела носом, как будто тоже ощущала этот запах.
— Я любила инжирно-перечный хлеб. Бабушка Мэри пекла его только в наши дни рождения. Помню, она любила повторять: «Инжир сладкий, а перец острый. В точности как вы две». Вот только она ни разу не сказала, кто из нас инжир, а кто перец.
— Инжиром была, разумеется, я, — заявила Клер.
— Ничего подобного! Инжиром была я. А ты была перцем.
Клер вздохнула:
— Я скучаю по инжирно-перечному хлебу.
— Твои леденцы тебя доконают. Тебе пора в отпуск. — Сидни обняла Клер, потом следом за Генри забралась в кабину грузовичка. — Ладно, увидимся.
Тайлер обнял Клер, и они вдвоем зашагали к его машине, припаркованной через несколько мест. Однако Тайлер почему-то не стал спешить садиться в нее, и Клер вопросительно вскинула на него глаза. Его вьющиеся волосы давным-давно пора было стричь, а его любимая гавайская рубашка под пиджаком в неоновом свете фонарей почти светилась.
— Что случилось? — спросила Клер.
Время от времени с ним такое бывало: он мог вдруг ни с того ни с сего остановиться и замечтаться. Она очень в нем это любила. Он же не переставал поражаться ее сосредоточенности. Для него в ней не было ничего магического. И не могло быть. Ее стряпня тоже не оказывала на него ровным счетом никакого эффекта. Много лет назад, когда им случалось спорить, она пыталась накормить Тайлера зажаренными в масле цветками лука-резанца, потому что бабушка Мэри всегда говорила, что цветки лука-резанца способны обеспечить тебе победу в любом споре, однако же на него они, кажется, совершенно не действовали.
Тайлер кивнул в сторону грузовичка Генри:
— Жду, когда Генри заведет мотор. Думаешь, что-то не так? Он рассказывал мне, как подготовил свой грузовик к зиме. Я про такие вещи никогда не слышал. Может, он что-нибудь сделал неправильно.
Клер оглянулась на пикап Генри. Окна его начинали потихоньку запотевать, а изнутри исходило бледно-фиолетовое сияние.
— Все в порядке.
— Погоди, — встрепенулся Тайлер. — Они там что, решили заняться…
— Вуайерист несчастный, — поддразнила его Клер, плюхаясь в машину. — Хватит подглядывать.
Тайлер уселся за руль и ухмыльнулся, глядя на нее:
— Мы с тобой могли бы составить им достойную конкуренцию.
— С риском попасться на глаза кому-нибудь из твоих студентов? Нет уж, спасибо. Прекрати! — отмахнулась она, когда он потянулся к ней. — Поехали домой.
Он на миг задумался, потом кивнул:
— Домой так домой. Ладно. — Он завел двигатель. — Но предупреждаю, теперь у меня обширные планы на вечер.
— О нет, — с улыбкой отозвалась Клер. — Только не это.
Дорогу, ведущую из кампуса, обрамляли деревья гикори; листва их была такого ярко-желтого цвета, что они горели как огонь, словно вдоль дороги были натыканы гигантские факелы. Клер откинулась на подголовник; Тайлер вел машину, положив одну руку ей на колено. Все дома в городе были уже полностью украшены к Хеллоуину — одни попроще, другие изобретательнее. На каждом крыльце горели резные тыквы-фонарики. Ветер кружил красные и желтые листья. Клер не слишком любила эту пору года, но признавала ее великолепие. Осенью весь мир коричневел и словно поджаривался до тех пор, пока не становился настолько нежным, что, словно мясо, начинал отходить от костей.
Перестань так тревожиться, твердила себе она. Это все осень, это из-за нее все эти переживания, все эти сомнения. До первых заморозков оставалось уже всего ничего. Если ей удастся дотянуть до них без больших потрясений, все будет в порядке. Она была уверена в этом: все встанет на свои места и снова пойдет по накатанной.
Тайлер завернул и поехал по Пендленд-стрит с ее петляющими изгибами, неровными тротуарами и уходящими под уклон дворами. Клер вдруг вспомнилось, как бабушка Мэри осенними утрами водила их с Сидни в школу по этой улице. С возрастом Мэри стала тревожной и терпеть не могла надолго отлучаться из дома. Она крепко держала обеих девочек за руки и успокаивала себя, рассказывая им, что́ приготовит к первым заморозкам в этом году — свиные медальоны с настурцией, картошку с укропом, тыквенный хлеб, кофе из цикория. И кексы, разумеется, с разноцветной сахарной глазурью, искрящейся, точно изморозь, ибо какие же заморозки без изморози? Клер очень любила все это, Сидни же слушала лишь тогда, когда бабушка заводила речь про глазурь. Карамельную, розово-фисташковую, шоколадно-миндальную.
Клер откинулась на спинку кресла, пытаясь удержать выветривающийся уже хмель от выпитого вина, и принялась прикидывать, что приготовила бы к первым заморозкам в этом году, если бы у нее было время. Инжирно-перечный хлеб, потому что он никак не выходил у нее из головы. (Разумеется, инжиром была она. Сидни определенно была перцем.) И тыквенную лазанью, может быть, даже с цветками, вдавленными в свежие пластинки из теста перед тем, как отваривать. А еще…
Она даже выпрямилась в своем кресле, когда вдруг снова увидела его. Того самого старика у дороги. И на этот раз она успела разглядеть не только его серый костюм. Она увидела его кожу, его глаза и слабую улыбку на губах. Он стоял на углу, засунув руки в карманы, как будто неторопливо прогуливался.
Тайлер проехал мимо него.
— Погоди. Ты его видел? — спросила она.
— Кого «его»?
Клер оглянулась. Незнакомец исчез, как будто и не было.
Но если его действительно не было, как мог он оставить после себя этот запах, похожий на терпкий аромат курительных палочек, который теперь просачивался в салон машины?
Едва Тайлер припарковался перед домом, как его жена поспешно выбралась из машины. Она остановилась на тротуаре и стала смотреть туда, откуда они только что приехали.
Тайлер вышел из машины и запер ее, нажав на кнопку дистанционного управления, потом подошел к Клер, чей силуэт вырисовывался на фоне света фонаря. Изгибы ее фигуры были для него точно линии на карте, которая уводила его в неизведанные края каждый раз, когда он сверялся с ней. Остановившись позади нее, он обвил руками ее талию и уткнулся подбородком ей в плечо. Плечи у нее были холодные, и он принялся растирать их.
— Что ты там выглядываешь? — поинтересовался он.
Клер отступила в сторону и, повернувшись к нему лицом, покачала головой:
— Ничего. Иди в дом, проверь, как там Мария и Бэй, ладно? Я хочу немного пройтись.
Уголок его губ дрогнул в озадаченной улыбке.
— Посреди ночи? На таких каблуках?
— Я на минутку.
Он снял пиджак и накинул его ей на плечи.
— Я пойду с тобой, на тот случай, если тебе понадобится защита. Этот Эдуард — скользкий тип. Кто его знает, может, он сбежал и теперь рыщет в темноте в поисках жертвы.
Клер не смогла удержаться от смеха при упоминании о дряхлом терьере миссис Крановски, который выбирался во двор исключительно ради того, чтобы по-быстрому сделать свои дела. После этого он трусил обратно в дом и вновь занимал свое законное место у окна, откуда отважно облаивал птиц, букашек и случайные залетные листья.
Клер свела на груди лацканы пиджака, потом вновь оглянулась на улицу.
— Нет, ты прав. Уже слишком поздно. И слишком холодно, — сказала она и двинулась к крыльцу.
Тайлер смотрел, как она медленно поднимается по бетонным ступеням на своих высоких каблуках, покачивая бедрами. Во всем доме не было ни огонька, если не считать фонаря над крыльцом, который, казалось, помаргивал от счастья при виде приближающейся Клер. Если бы, конечно, фонари на самом деле могли испытывать счастье.
Тайлер вырос примерно в такой же обстановке, как и Клер. Его родители были хиппующими гончарами и возглавляли колонию художников в Коннектикуте. Жизнь, которую они вели, точно так же отличалась от общепринятых понятий о нормальности. Его родители кормили его сэндвичами с капустой, разрешали ему разрисовывать их «фольксваген», часто расхаживали голышом, но его при этом одевали в дурацкие вещи вроде футболки с надписью «Круг — гончарам лучший друг» и однажды отправили его в таком виде сниматься на школьную фотографию.
Вспоминать многое из этого было неловко, но Клер часто напоминала ему о лучших мгновениях его детства, о тех временах, когда все на свете казалось возможным. Нельзя сказать, чтобы с возрастом он утратил детскую способность верить в чудеса, но в их с Клер паре роль человека здравомыслящего играл он. Вспомнив об этом, Тайлер расхохотался прямо на тротуаре. Он был рассеянным и забывчивым и до встречи с Клер без конца переезжал с места на место в погоне за счастьем, как будто это было что-то такое, в достижимость чего он в глубине души сам не верил. На предложенную ему преподавательскую должность здесь, в Бэскоме, в глуши Северной Каролины, он согласился, поскольку это тоже казалось ему чем-то временным, всего лишь очередным шагом на пути к счастью. Как и все решения, принятые им до того вечера, когда на вечеринке факультета искусств в Орионовском колледже он увидел тихую Клер, обслуживавшую их банкет. Отвлекающийся и меняющий направления с легкостью котенка, гоняющегося за мухой, он считал, что в скором времени будет уже на пути куда-нибудь в другие места. Ему нравилось, что в их отношениях столпом был он. Ему нравилось, что рядом с ней он становился тем, кем быть, казалось, никогда был не способен. Кем-то, кто никуда не девался.
Очнувшись от своих мыслей, Тайлер осознал, что стоит столбом посреди тротуара с отсутствующим видом. Клер уже поднялась на крыльцо, и он поспешил нагнать ее. Но едва она переступила через порог, как входная дверь захлопнулась у него перед носом. Тайлер подергал за ручку, но дверь оказалась заперта. Он вытащил из кармана ключ и попытался открыть, но дверь по-прежнему не поддавалась. Для него это не стало неожиданностью. Дверь проделывала этот фокус уже много лет подряд.
Он постучал и крикнул:
— Клер! Я не могу попасть в дом!
Ее каблуки процокали по деревянным половицам обратно, и дверь распахнулась.
— Если ты попросишь ее вежливо, она откроется. — Клер улыбнулась. — Все, что от тебя требуется, — это с ней поговорить.