ГЛАВА XIX
В лесочке на границе между Россией и Германией шагает часовой. Уже глубокая осень. Льет дождь. Под ногами хлюпает вода, скользят мокрые, слежавшиеся листья.
Смеркается. Хмурые тяжелые тучи ползут по небу. Налетает порывами холодный ветер, забирается под шинель, пронизывает до костей.
Солдат поеживается, заходит за толстый ствол дерева. Здесь как будто не так дует.
— Эх, щец горяченьких бы, — мечтает он.
Мысли уносят его в родную деревню.
— Как-то там Паранька с ребятами? — вздыхает он. — Небось и у них дожди, а крыша худая…
Тихо. Изредка пискнет синица да дятел постучит клювом. И опять все смолкнет.
Вдруг где-то неподалеку слышится шорох. Что это? Заяц? Контрабандист?
Шорох усиливается. Как будто кто-то крадется по лесу. Часовой вскидывает ружье, вглядываясь в темноту.
— Стой! Кто идет?
Теперь уже ясно слышно, как кто-то бежит к границе. Часовой выстрелил. Еще раз. По лесу прокатилось эхо — и все смолкло.
В этот день Софья Ковалевская пришла раньше всех. Аудитория еще закрыта. Она подходит в коридоре к окну, смотрит на улицу. Черепичные крыши домов блестят, омытые дождем. По стеклу окна стекают крупные капли.
— Добрый день, — раздается сзади голос. Софья оборачивается. Это Ганс.
— Здравствуйте, — говорит она холодно.
— Я решал одну задачу. Не получается. Может быть, вы поможете?
— Нет, где уж нам, женщинам. Раз вы не сумели.
— Прошу вас, попробуйте. Я так хотел бы убедиться…
— Убедиться в чем? Что женщины тоже люди?
— Нет, убедиться в том, что эта задача имеет решение. Я очень прошу вас, — смущенно говорит он.
Софья смеется. У нее такой ясный, звонкий смех, словно прозвенели серебряные колокольчики. Когда она смеется, лицо ее преображается, становится по-детски милым. На щеках образуются ямочки.
Она берет протянутый листок. В это время гурьбой входят студенты.
— Ба, Ганс! Вот пройдоха! Успевает раньше всех! — говорит один из них.
Ганс мрачнеет. Подходит к товарищу и говорит вполголоса:
— Вот что! Если ты еще хоть словом обмолвишься… — Он сжимает кулаки. — В общем, пеняй тогда сам на себя!
После занятий Софа, как всегда, заходит в лабораторию за Юлией. Недалеко от университета их уже ждут Анюта и Владимир.
Все вместе они идут по набережной реки Неккара. Только здесь чувствуется приволье и простор.
Софа вдруг толкнула Юлию, и они бегут вперегонки. Потом все спускаются к воде, побродить у самого берега.
— Как я хочу есть, — заявляет Софья.
— Этому легко помочь, — говорит Владимир.
Они все столуются у квартирной хозяйки. Но сегодня суббота, и в этот вечер они разрешают себе немного покутить.
Они заходят в лавку и накупают разных вкусных вещей. Владимир берет бутылку вина, конфеты — он знает, Софа сладкоежка, да и Анюта и Юлия тоже.
Нагруженные покупками, они возвращаются домой. Открывают калитку палисадника. На скамейке возле дома сидит какая-то девушка.
— Боже мой, да ведь это Жанна! — восклицает Анюта.
— Жанна, Жанночка!
— Во сне это или наяву?
Жанна, о которой они столько раз говорили, их умная, строгая Жанна, которая никак не могла вырваться на волю, теперь с ними!
Они ведут ее в дом.
— Как ты к нам попала? Отпустили наконец родители?
— Тсс! — Жанна прикладывает палец к губам, с опаской оглядывается на дверь. — Я убежала из дому, — говорит она вполголоса. — Перебежала через границу. Мне вдогонку часовой кричит: «Стой! Стой!» А я думаю — нет, будь что будет, обратно не вернусь. И побежала быстрее. А он стрелять…
— Какой ужас! — говорит Юля. — Ты не ранена?
— Нет. Здорова и невредима. Но ужасно устала и есть хочу.
Тут только они замечают, что Жанна бледна, что с ней нет никаких вещей и костюм несколько измят.
— Скорей за стол!
Они ставят вино, вынимают закуски.
— Выпьем за нашу отважную Жанну д’Арк! — говорит Анюта.
Все чокаются.
— А я поднимаю тост за всех вас, дорогие девушки, наши подруги, за вашу храбрость, за вашу преданность идее, за ваш боевой дух! — говорит Ковалевский. — На вашем пути еще много препятствий, но, я верю, вы их преодолеете. Выпьем же за будущего математика Софью, за юриста Жанну, за химика Юлию и за писательницу Анюту! За то, чтобы каждая из вас стала в жизни тем, кем задумала быть! За всех первых женщин, вставших рядом с мужчинами!
Все взволнованы. Поднимают бокалы. Зеленовато-синие глаза Анюты горят вдохновением. Софа раскраснелась, каштановые кудри рассыпались по плечам. На лице Жанны написана радость и гордость собой, что, наконец, исполнила то, о чем мечтала многие годы. И даже некрасивое лицо Юленьки кажется сейчас прекрасным.
— Да сбудется! — говорит Софа проникновенным голосом.
— Ура! Ура! Ура!
Наша жизнь коротка,
Все уносит с собой.
Юность наша, друзья,
Пронесется стрелой, —
с чувством запевает Жанна. Все подхватывают.
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей!
Пусть студентов семья
Соберется тесней!
Через несколько дней Жанна и Анюта уехали. Жанна — в Лейпциг: еще в Петербурге она узнала, что именно там в университете высоко поставлено преподавание юридических наук. Путь Анюты лежал в Париж.
ГЛАВА XX
Город жил напряженно. Обычно тихая, благополучная Женева была как осадный лагерь. По улицам ходили рабочие патрули. У ворот мастерских и фабрик предприниматели выставили охрану. Люди толпились возле расклеенных всюду афиш, читали: «… Будем твердыми шагами продолжать наш путь, уверенные в справедливости и в неизбежном успехе нашего дела: всемирного освобождения труда из-под гнета капитала».
Это воззвание Международного товарищества рабочих.
В Женеве объявлена стачка. Строительные рабочие, кирпичники, штукатуры, маляры живут в невыносимых условиях. Они работают по двенадцать часов и влачат жалкое, полуголодное существование.
Международное товарищество рабочих пыталось вести переговоры с хозяевами, посылало письма. Но хозяева хранили презрительное молчание.
Тогда вопрос о положении рабочих был вынесен на всенародное обсуждение. Афиши со статьями, написанными умно и ярко, имели огромный успех у населения. Теперь-то хозяева не посмеют отмалчиваться!
И действительно, через несколько дней рядом с афишами рабочих появились афиши предпринимателей. Нет! Хозяева не хотели идти на уступки. Они не желали вести переговоры с Интернационалом и грозили локаутом!
На другой день огромные афиши призывали всех женевских рабочих на собрание.
Вечером на улице появились синие блузы. Со всех сторон рабочий люд стекался в Тампль Юник.
Лавочники испуганно запирали свои магазины. Из-за занавесок окон боязливо выглядывали обыватели.
На шпиле Тампль Юник реет красное знамя Интернационала. Огромный зал не может вместить всех желающих. Люди заполнили коридор, стоят у окон, у дверей, вокруг здания. Каждый чувствует, что не когда-то, а сейчас, в эти дни, предстоит жестокая схватка с капиталом. Все, что они не раз слышали на собраниях, теперь стало делом жизни. Только сплочение, железная выдержка могут принести им победу.
Один за другим выступают ораторы.
— Нам предстоит борьба. Но мы не одиноки. Через океаны и горы, несмотря на все препятствия, нам помогут братья по труду. В этом великая сила нашего союза, нашего Интернационала.
— Хозяева думают нас задушить. Не выйдет. Нужно только крепко держаться друг за друга. Всем строителям, как один, бросить свою работу. А часовщикам и ювелирам, тем, кто не участвует в стачке, помочь бастующим.
— На вокзале и пристанях выставим пикеты. Чтобы не пропустить рабочих, которых хозяева попытаются нанять в других городах. Объясним товарищам положение и убедим их вернуться домой.
— Мы — не рабы. Почему на кирпичном заводе силой заставляют работать? Рабочих не выпускают с завода. Там и ночуют. А когда мы подошли к воротам, стража наставила на нас ружья. В нас полетели камни.
Лиза Томановская вместе с Наташей Утиной и еще несколькими русскими сидит недалеко от трибуны. Она уже полгода как в Женеве, не раз бывала на рабочих собраниях, но еще никогда не видала такого многолюдного, бурного и целеустремленного.
Лиза горит желанием помочь стачечникам.
— Нам нужно побывать в семьях, поговорить с женщинами, — шепчет она Наташе.
— Непременно. И в организации общественной столовой для стачечников мы тоже примем участие.
Собрание кончилось поздно. Для руководства стачкой был избран комитет, куда вошел и Утин.
— Не забудь завтра в десять часов в кафе, — напоминает Наташа Лизе, прощаясь.
Лиза идет домой, в свою небольшую комнату, которую она занимает в Северном отеле, на берегу Женевского озера.
В комнате чисто, уютно. Кровать застлана белоснежным покрывалом. Стол, диван, этажерка с книгами. На стене, против кровати, висит портрет Натальи Егоровны, написанный маслом. Лиза привезла его с собой из Петербурга, из большой гостиной дома на Васильевском острове.
Лиза подходит к портрету. Как-то там живется матери одной в Волоке? Конечно, тоскует. Лиза всматривается в родное лицо, и ей видится в глазах Натальи Егоровны печаль и упрек.
«Я не могла иначе, пойми», — мысленно говорит она матери.
Лиза вспоминает усадьбу в Волоке, старинный парк вокруг и тихую речку.
Как хорошо там бывает ранней весной, когда в воздухе пахнет терпким запахом набухающих почек и талой водой! Кругом бегут ручьи, и по утрам река окутана белым легким туманом. Но вот туман понемногу рассеивается, блеснуло солнце и загорелось все вокруг, заиграли капельки росы на траве и кустах, бронзовые блики легли на высокие сосны. Ранней весной в лесу просторно, как в храме с колоннами.
Потом весна вступает в свои права. Начинается буйное цветение. Березы покрываются нежной листвой, и сад стоит в бело-розовой кипени. А ветки сирени стучатся прямо в окно.