Она чувствовала, что надвигается опасность. И была права. Полицейские агенты действительно следили за ней. Они доносили в Третье отделение о том, что приехавшая из-за границы Бартенева общается со студентами. Она «навещала их на Петербургской и Выборгской стороне и оставалась у них до поздней ночи, а иногда и до утра. Она подозревается в устройстве здесь секции интернационального общества, в число членов которого Бартенева весьма усердно вербовала студентов…».
Через несколько дней на квартире Бартеневой был обыск. Однако Катя была очень осторожна. Ничего запретного не нашли.
Катя ночевала то у одних, то у других родственников. Но потом она снова сняла комнату, в самом дальнем углу Васильевского острова, на 16-й линии. Теперь к Бартеневой никто не ходил. Ее адрес знал только Натансон.
Однажды Катя услышала условный звонок. Она открыла дверь. Перед ней стояла Ольга Левашова.
— Оля, вот не ждала. Когда ты приехала? Как узнала мой адрес?
— Приехала только вчера. И вчера же разыскала Натансона.
— Расскажи, что в Женеве? Как мои Витошка и Гринька?
— Все хорошо. Они здоровы. Мы все присматривали за ними, ходили с ними гулять на озеро. Вот тебе письмо от Виктора Ивановича.
Пока Катя читает письмо, Ольга разглядывает комнату. Обстановка небогатая. Пузатый комод, умывальник, кровать за ситцевым пологом. Вышитые салфеточки, бумажные цветы. В переднем углу божница с иконами.
Ольга подходит к этажерке. Книги только религиозные: «Библия», «Евангелие», «Жития святых». Тут же журналы «Семейные вечера».
— Чья это комната? — спрашивает Ольга.
— Какого-то молодого чиновника с женой. Уехали на время к своим родственникам. У меня тут еще кухонька и темная комната. Квартира очень удобная — отдельный домик, никого больше нет.
— Однако ты хороший конспиратор. Ни одной недозволенной книги. И огонек горит в лампадке, — смеется Ольга.
— Для недозволенного у меня есть свой тайничок. Не здесь. Будешь конспиратором. Я уже на примете у полиции.
— Расскажи, — говорит Ольга. Она сразу делается серьезной. — На этот случай я имею особые указания от Николая Исааковича.
— Да что рассказывать. Эта квартира у меня вторая. А в первой был уже обыск. Но, как видишь, мне удалось ускользнуть.
— Ты, как всегда, оказалась молодцом. Всем бы нам суметь так работать. А в нашем полку в Женеве прибыло. К нам вступила Анна Корвин-Круковская, по мужу Жаклар. Ты ее не знаешь?
— Как же, знаю. И ее, и мужа. Я познакомилась с ними у Андре Лео в Париже, когда в последний раз ездила туда для связи. Мне очень понравилась Анна. И муж славный. Все пытался со мной говорить по-русски. Я рада, что Анна с нами.
— Катя, что тебе удалось сделать за это время?
— Были встречи со студентами и рабочими. Теперь мы составляем списки для организации секции.
— А бочку получила?
— Получила. Все благополучно. Мы отправили «Народное дело» в Москву, Харьков, Одессу, Новороссийск, Казань. Там везде теперь имеются наши кружки.
— Ты все-таки много сделала. Но Николай Исаакович беспокоится. Он просил тебе передать, что если ты попала в поле зрения полиции, немедленно возвращайся в Женеву. Твою работу буду продолжать я.
Катя задумалась.
— Ты приехала с детьми? — спросила она.
— Да. Забрала всех пятерых. Так будет лучше. И я не буду беспокоиться, и никто не подумает, что такая почтенная мать семейства, да еще из знатной фамилии, занимается революционной пропагандой.
— А выпустят ли меня теперь за границу? Хотя повода для ареста у них нет.
Катя подошла к окну. Оно выходило на пустырь. Кругом была осенняя грязь. Кое-где виднелись кустики пожухлой травы. Ветер трепал желтые листья двух березок, одиноко стоявших на пригорке.
Катя вспомнила Шлиссельбургский тракт, Александровскую улицу и маленький домик, где ее так ждали.
— Жалко расставаться с людьми. Они меня уже знают, — сказала она, вздохнув.
— Ничего. Познакомишь меня с ними. А оставаться тебе опасно. Надо уезжать.
ГЛАВА XXVIII
Она никак не ожидала, что двери откроет он сам, — и растерялась. А он уже говорил весело и непринужденно:
— Вы ко мне? Проходите, пожалуйста. Вот сюда.
Маркс был широкоплечий, коренастый, с гривой черных, посеребренных сединой волос и живыми темными глазами на смуглом лице.
По внутренней лестнице они поднялись во второй этаж и вошли в довольно просторную комнату с широким окном, выходящим в парк. Направо был камин, посредине, против окна, стоял простой письменный стол, слева кожаный диван, по стенам шкафы с книгами.
— Садитесь, рассказывайте, — произнес Маркс, приветливо глядя на Лизу.
Маркс пододвинул гостье кресло возле стола, сам сел напротив.
Лиза рада была, что свет из окна падает сзади и не так видно ее смущение.
— Я к вам от Русской секции, из Женевы, — сказала Лиза. — Вот письмо.
— О, так вы мадемуазель Элиза. Мне писал Беккер. Та самая веселая волшебница, которая обратила в бегство самого бога анархии.
Маркс расхохотался.
— Вы его сразили смехом. Это острое оружие. Говорят, после этого диспута Бакунин надолго потерял равновесие.
Маркс надорвал конверт, вынул письмо.
Лиза украдкой разглядывала кабинет. На стене висел гобелен, изображающий бушующее море. В углу виднелся мраморный бюст какого-то античного героя. На камине лежали сигары, стояли фотографии, видимо, близких людей. Но что больше всего поражало в этой комнате — это книги. Здесь было царство книг. Книги, рукописи, журналы, газеты лежали всюду. Не только на полках, но и сверху на шкафах, на рабочем столе, еще на двух столиках, стоявших в комнате, на стульях и даже на полу. Лизе казалось, что они разбросаны как-то без особого порядка.
Она заметила на письменном столе раскрытую книгу. О, она узнала ее сразу! Это был томик стихов Гейне. Лиза обрадовалась, как будто встретила старого друга. Так, оказывается, и Маркс увлекается стихами!
Маркс перехватил взгляд Лизы.
— Я вижу, вы любите Гейне!
— Да, особенно «Зимнюю сказку» и «Силезских ткачей».
Маркс погрустнел.
— Он умер ужасной смертью. Восемь лет он лежал больным, не мог двигаться, шевелиться. Но не терял бодрости. «Силезских ткачей» он писал после восстания ткачей. Он принес нам только что написанные строки и читал. Генрих был большим другом нашей семьи. Это великий поэт. Про него можно сказать словами Пушкина:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа…
Пушкинские строки Маркс произнес по-русски.
— Мы будем с вами говорить по-русски. Я изучаю русский язык. Меня можно понять?
— Вполне, — говорит Лиза, улыбаясь.
Маркс подошел к книжному шкафу.
— Я недавно завел в своем шкафу новую полку. Вот посмотрите — только русские издания.
«Лиза подходит к шкафу и видит тома Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Гоголя, Добролюбова, Герцена, Тургенева, Чернышевского.
— Как здесь много книг! Вашей библиотеке позавидует любой русский.
— Это мне присылали русские друзья. Ваш язык не легкий. Он ведь сильно отличается от германских и романских языков. Но результат стоит усилий. Я могу в подлиннике прочесть ваших великих писателей и вашего Чернышевского. Это замечательный мыслитель.
Его произведения поражают силой и глубиной мысли. Его политическая смерть — большая потеря не только для России, но и для всего мира.
Маркс снимает с полки книгу Флеровского «Положение рабочего класса в России», о которой он писал Русской секции.
— Я достал ее с большим трудом, — говорит он. — Это первая книга, которая рассказывает правду об экономическом состоянии России, беспощадную и жестокую правду. Этот человек, видно, сам всюду побывал и наблюдал все лично. Он жгуче ненавидит помещиков, капиталистов и чиновников.
Маркс показывает «Лизе абзац о том, что в России рабочий день длится более четырнадцати часов и даже дети на многих фабриках работают по шестнадцать часов.
— «Ярославский статистический комитет нашел образцовым положение рабочих на фабриках, где мужчины, женщины и дети работали по четырнадцать с половиной часов в сутки и жили в казармах!» — Читает Маркс по-русски. — При этом заработная плата такова, что не хватает денег даже на продукты питания. А промышленные товары рабочий может купить в год на сумму от одиннадцати до четырнадцати копеек. Это же крайне низкий уровень! По подсчетам Флеровского, праздничное платье женщина из рабочей семьи может сшить раз в двадцать лет! — с возмущением говорит Маркс.
Лиза берет в руки книгу Флеровского. Она вся испещрена пометками Маркса. Подчеркивания с левой и с правой стороны то волнистой линией, то прямой. Восклицательные и вопросительные знаки, надписи на русском, немецком, французском языках.
— Мы тоже в Русской секции изучали книгу Флеровского, — говорит Лиза. — Василий Васильевич Верви — такова его настоящая фамилия — очень серьезный публицист. Он долго и кропотливо собирал статистические данные. И сам видел жизнь. Он ведь неоднократно подвергался арестам и ссылкам. Жил в Сибири, на окраинах России. Русская действительность очень тяжела.
Лиза уже совсем оправилась от смущения. С каждой минутой она проникалась все большей симпатией к Марксу. Этот непринужденный тон разговора. И то, что Маркс любит стихи. И как он старательно выговаривал каждое русское слово, не стесняясь переспрашивать Лизу. Все было так по-человечески тепло и просто. И Лизе казалось, что они знакомы много лет.
Лиза рассказала Марксу про поездку Бартеневой в Россию и о ее впечатлениях. Про стачку на Невской бумагопрядильной фабрике.
— А русские крестьяне? Как они живут? — говорит Лиза, и перед глазами у нее возникает как будто давно забытая и все же никогда не забываемая картина, призрак далекого детства: на коленях плачущая мать и мужики с вилами и топорами…
— Здесь я могу многое вам рассказать, — вздохнув, продолжает Лиза.