ицы, о ней забыли: и она и бронзовые младенцы были порядком загажены галками. Зато ярко сверкали начищенные сапоги и каски рослых солдат, вытянувшихся во фрунт у главного входа в парламент. Здесь же стояли лакеи в малиновых штанах с раз и навсегда согнутыми в дугу спинами и открывали дверцы подъезжающих автомобилей. Я задержался, глядя, как из машин выходят, выползают и даже вываливаются, в зависимости от комплекции и темперамента, современные сыны волчицы — депутаты, министры, секретари. Я смотрел на их лица, на потные фигуры, затянутые в добротное сукно, и удивлялся: таких людей можно было встретить в Бухаресте на каждом шагу. Почему именно эти оказались депутатами и министрами? Чем отличаются они от своих собратьев по сытой жизни?
Все подъезжающие к зданию парламента были возбуждены своими званиями, мундирами, орденами — они, очевидно, до сих пор к ним не привыкли. Я подумал, что на заседании они предстанут передо мной в ином свете. Тогда и выяснится, в чем их преимущества перед остальными. С такими мыслями я направился к двери, сопровождаемый грустным бронзовым взглядом волчицы: она-то знала, что меня ждет. Здание парламента внутри было похоже на театр. Места для публики оказались на галерке, в третьем ярусе.
— Тише — парламент работает! — строго сказал толстоплечий жандарм, затянутый, как в корсет, в новенькую форму. Я удивился, парламент явно не работал: из дверей, ведущих на галерку, доносился слитный шум голосов.
Свободных мест оказалось много. Пробираясь к первому ряду, я более внимательно оглядел публику: две костлявые дамы, похожие на мужчин, толстогрудый мужчина, похожий на даму, девица с чахоточными пятнами на скулах, какой-то молодой человек с черными усиками сутенера и пышным цветком в петлице голубого пиджака; подальше сидела группа людей в национальных крестьянских костюмах со значками свастики на белых рубахах, но свежевыбритые, молодые лица этих загримированных под крестьян «кузистов» светились городской сытостью и наглостью.
Добравшись наконец до барьера, я опустился на деревянную скамью с высокой и неудобной спинкой, глянул вниз и увидел такую картину. Круглый парламентский зал был заставлен креслами с пюпитрами. Зал был полон. Депутаты сидели, ходили между рядами, собирались группами, громко перекликались и переговаривались. Все напоминало театр перед началом спектакля, но, когда на трибуну взошел высокий старик с бабьим лицом и, позвонив в колокольчик, объявил, что заседание начинается, никто не обратил на это внимания: депутаты по-прежнему ходили по залу, оживленно переговаривались, смеялись. Председатель снова зазвонил и звонил на этот раз минуты три, не меньше, пока в зале не стало тише.
— Заседание открыто! — снова, уже в четвертый или пятый раз, повторил председатель и предоставил слово старичку с серо-седыми волосами и острой бородкой; на его благообразном лице выделялся нос — огромный горбатый семитический нос, на котором крепко сидели очки. Я подумал, что это, возможно, раввин, — кажется, в нынешнем составе палаты депутатов есть несколько представителей еврейской партии.
— Господа депутаты, вы все жиды! — сказал «раввин».
Может быть, я ослышался? У него был надтреснутый, дребезжащий голос, и он еще почему-то икал после каждого слова.
— Да, да, господа депутаты, — продолжал старичок, укоризненно качая головой. — Стыд и срам! Вы не румыны, вы жиды! Сегодня праздник, святой праздник исцеления господня, а вы, вместо того чтобы молиться в церкви, заседаете…
В зале раздались смешки. Председатель встал, позвонил в колокольчик и сказал:
— Господин депутат Куза может быть уверен, что мы не меньше его уважаем религиозные праздники. Однако, принимая во внимание то, что палата депутатов не может коллективно отправиться в церковь…
— Пусть служат здесь! — сказал старичок и громко икнул. — Я вот у себя в Яссах ни одной службы не пропускаю…
— Господин Куза, кажется, уже пропустил стаканчик по случаю праздника… — сказал депутат, сидевший в первом ряду.
— Ты помалкивай! Сам пьяница! — закричал Куза, и его огромный горбатый нос сразу побагровел.
— Инцидент исчерпан, — рявкнул председатель неожиданно громким и лающим голосом, — перехожу к повестке дня. Слово для сообщения имеет господин депутат Арсенте!
На трибуну поднялся очень высокий человек и по бумажке начал читать свое сообщение. После него сообщение сделал другой депутат. Потом третий — в золотом пенсне. Но в зале было шумно, депутаты разговаривали между собой — хлопали пюпитрами, куда-то уходили, приходили и не слушали ораторов. Между тем то, что говорили и первый, и второй, и третий, показалось мне горячечным бредом. Я старался не пропустить ни одного слова, но смысл выступлений был настолько диким, что все смешалось в моей голове.
«Знает ли правительство, что в Национальном банке разбазаривают иностранную валюту?» — спросил первый оратор. «Правительство ничего не знает. В Национальном банке все в порядке». — «Ладно, отложим до другого раза», — сказал председатель. «А историю с парадным облачением его преосвященства патриарха тоже отложим?» — спросил другой оратор. «Какая это история?» — спросил председатель. «Очень простая: надо было заказать новое облачение патриарху, и на этом деле кое-кто заработал шесть миллионов». — «Не надо говорить о патриархе», — сказал председатель. «Патриарха не надо вмешивать в политические дрязги», — сказал другой депутат. «А зарабатывать на патриаршем облачении можно?» — спросил оратор. «Это не касается парламента», — сказал председатель. «А то, что в армии людей избивают до смерти, касается парламента?» — спросил новый оратор. «В армии никого не избивают», — сказал председатель. «В армии избивают до полусмерти», — сказал оратор. «Не избивают, а поучают», — сказал другой. «Нет, убивают — в гарнизоне Калафат капитан избил одного солдата так, что его пришлось демобилизовать, а другой солдат лежит в госпитале». — «Так ему и надо». — «Позор!» — «Нет, не позор». — «Я прошу слова», — сказал человек, сидевший на министерской скамье. «Господин премьер-министр просит слова», — сказал председатель. «Просим!» — закричали в зале, и на трибуну взошел премьер, человек с длинным сухим лицом, на котором выделялся большой нос с торчащими под ним маленькими черными усиками. Он был высок, господин премьер, настолько высок и худ, что мне показалось, будто на трибуне стоит, вытянув шею, цапля, одетая в элегантный черный сюртук, и это впечатление еще усугублялось тем, что он носил чудовищно высокий стоячий воротничок. Все в господине премьере было такое холодное, чистое, застывшее, что даже страх охватывал: в журавлиной шее, в глазах, в звуке голоса чувствовался не человек, а манекен — холодный, двигающийся и разговаривающий точно, четко.
— Господин депутат оскорбил нашу доблестную армию, — сказал премьер. — Я этого не потерплю. Прошу привлечь его к ответственности.
— Обязательно привлечем, — сказал председатель, и премьер сошел с трибуны.
— А когда мы привлечем к ответственности жуликов и взяточников? — спросил с места один депутат.
— Кого вы имеете в виду? — осведомился председатель.
— Многих. В том числе и вашего племянника.
— Это оскорбление, — сказал председатель. — Я этого не потерплю. У меня и племянников-то нет.
— Извините, я ошибся, не племянник, а свояк.
«Какой свояк? Чей свояк? — спросили в зале. — Долой свояков и племянников!» — «Вы имеете в виду Поповича?» — «Мы имеем в виду всех свояков! Попович! Опять Попович! Долой свояков и племянников!» — «Тише, господа, здесь не базар!» — «Здесь хуже, чем на базаре. Вы торгуете страной — распродаете ее оптом и в розницу!» — «Это оскорбление». — «Это правда». — «Ты бы лучше помолчал, не то придется заткнуть тебе рот сахаром, который ты украл, когда был префектом во Влашке!» — «Не крал я сахара! А вот вы уже успели обокрасть всю страну!» — «Спички! Телефоны! Крейгер! Аушнит! Шкода!» — «Кто сказал Аушнит?» — спросил один депутат, черноволосый, элегантный, в цветном галстуке, приколотом бриллиантовой булавкой. «Я сказал Аушнит», — ответил ему другой депутат, высокий, тощий, похожий на ворону. «Ты — слуга Аушнита». — «Я слуга Аушнита, — сказал черноволосый и вскочил, потрясая сжатыми кулаками. — А кто меня с ним познакомил? Ваш министр финансов, вот он сидит на министерской скамье — он лучший друг Аушнита, он меня и познакомил. Пусть он скажет, если это не так! Он молчит! Вы молчите, господин министр!» — «Я не молчу, — сказал министр. — Я не желаю разговаривать с лжецами». — «Я не лжец». — «Ты мошенник!» — «Я не мошенник». — «Все вы мошенники!» — «А вы шантажисты. И воры». — «Я ничего не крал». — «А сахар?» — «Я не крал сахара!» — «Нет, все-таки крал. Вы все воры!» — «А вы взяточники». — «Мы демократы! Кооперативные демократы!» — «А вы антисемиты». — «Это вы антисемиты! Еврейские антисемиты!» — «А вы фашистские социалисты!»
Вдруг раздался сильный треск: один депутат швырнул в другого урной для голосования, но не попал, и урна грохнулась об пол. Две перепуганные стенографистки метнулись вниз по лесенкам, подальше от места боя.
— Браво, Робу! Долой франкмасонов! — крикнул с галерки для публики один из молодых людей со знаком свастики в петлице.
— К порядку! Где дежурные? Вывести Робу! Позор! — кричали в зале.
Тот, кто швырнул урну, был коренастый, с грубым лицом, без лба и с маленькими темными глазками, в которых горели искры бешенства. Крики его никого не испугали, и он тут же опрокинул подвернувшийся ему под руку столик.
— Пойдем, Петрика! — сказал сидевший рядом со мной старичок в парадной черной визитке веснушчатому подростку, которого он, очевидно, привел сюда в назидательных целях. — Пойдем, пойдем… здесь мы ничего больше не увидим…
Мальчик не хотел уходить — он с восхищением следил за дракой.
Я не мог досидеть до конца заседания и выскочил в коридор. Я чувствовал, что у меня болит голова, как будто я вышел из кабака. Хотелось поскорей выбраться на воздух.
В коридоре было светло и уютно. Ко всему привычный жандарм, затянутый в новую форму, все еще дежурил у дверей. Лоснящееся жиром лицо и лазоревые глаза его были совершенно спокойны.