Он так размечтался о еде, что вдруг столкнулся носом к носу с человеком, которого больше всего надеялся избежать — высоким костлявым Дабасиром, торговцем верблюдами. Из всех друзей и знакомых, у кого Таркад успел назанимать денег по мелочи, Дабасира он боялся больше всех, так как вернуть долги не мог, несмотря на свои обещания.
При виде Таркада Дабасир просиял:
— Да это же Таркад! Я тебя так долго искал, чтобы забрать те два медяка, что ты занял у меня целую луну назад; и ещё серебряную монету, которую я одолжил тебе раньше. Хорошо, что мы встретились. Как раз сегодня деньги мне очень нужны. Ну, что скажешь, парень? А?
У Таркада язык прилип к нёбу, кровь прилила к лицу. На пустой желудок у него не хватало духу спорить с разговорчивым Дабасиром.
— Прости меня, прости меня, — жалко забормотал он. — Сегодня у меня нет ни медных, ни серебряных монет, и я не могу с тобой расплатиться.
— Ну так добудь их, — не отставал Дабасир. — Неужели ты не найдёшь пары медяков и серебряной монеты, чтобы расплатиться со старым другом твоего отца, протянувшим тебе руку в час нужды?
— Меня преследует неудача. Мне нечем расплатиться.
— Неудача! Нечего валить на богов, когда причина в твоей слабости. Неудача преследует любого, кто думает, как бы занять денег, а не о том, как бы выплатить долг. Идём со мной, парень. Я голоден и собираюсь поесть, а тем временем расскажу тебе одну историю.
Таркад дёрнулся, уязвленный бесцеремонностью Дабасира, но теперь он хотя бы мог войти в вожделенную дверь харчевни.
Дабасир толкнул его в дальний угол комнаты, и они уселись на ковриках.
Явился улыбающийся Коскор, хозяин харчевни, и Дабасир обратился к нему со своей обычной прямотой:
— Ты, жирный пустынный варан, принеси-ка мне ногу козы, подрумяненную и сочную, и ещё хлеба и всяких овощей, какие у тебя есть, ибо я голоден и собираюсь есть много. Да не забудь и моего друга — принеси ему кувшин воды. Да смотри охлади её, ибо день сегодня жаркий.
У Таркада упало сердце. Неужели ему придётся сидеть тут и пить воду, наблюдая, как Дабасир пожирает целую козью ногу? Но Таркад промолчал. У него не было слов.
Дабасир, однако, молчать не умел. Улыбаясь и добродушно помахивая рукой, он приветствовал других посетителей харчевни, которые все до единого были ему знакомы, и продолжал говорить:
— Один путешественник, только что вернувшийся из Урхи, рассказал мне о некоем богаче, который велел вырезать такую тонкую пластину камня, что она стала прозрачной. Он вставил её в окно своего дома, чтобы защититься от дождя. Камень желтый, так рассказывал этот путешественник. Ему позволили посмотреть через это окно: весь мир снаружи показался ему странным и не таким, как на самом деле. Что ты скажешь на это, Таркад? Ты веришь, что можно видеть мир в совершенно ином цвете, чем на самом деле?
— Наверно, — произнес юноша. Его гораздо больше интересовала жареная козья нога, которую только что подали Дабасиру.
— Ну а я знаю, что это так, ибо сам когда-то видел весь мир в ином цвете, чем он есть на самом деле. И сейчас я поведаю тебе, как я снова начал видеть его истинные цвета.
— Дабасир собирается рассказывать, — шепнул один из обедающих на ухо соседу и пододвинул свой коврик поближе к тому месту, где сидел Дабасир. Другие посетители харчевни тоже прихватили свою еду и собрались вокруг. Они шумно жевали — их чавканье звучало громом в ушах Таркада — и задевали его мясными костями. Он один из всех собравшихся сидел без еды. Дабасир не предложил разделить с ним трапезу или хотя бы поднять отломанный кусочек жёсткого хлеба, упавший с тарелки на пол.
— То, что я сейчас расскажу, — начал Дабасир и прервался, чтобы откусить большой кусок козлятины, — относится ко временам моей молодости и повествует, как я начал торговать верблюдами. Знает ли кто-нибудь из вас, что когда-то я был рабом в Сирии?
По рядам слушателей пробежал гул удивления, и Дабасир выслушал его с довольным лицом.
— Когда я был молод, — и Дабасир снова откусил огромный кусок козлятины, — я перенял у своего отца его ремесло — изготовление сёдел. Я помогал отцу в мастерской и взял себе жену. Поскольку я был молод и не слишком искусен в ремесле, я зарабатывал немного — ровно столько, чтобы скромно жить со своей прекрасной женой. Однако я жаждал разных вещей, которые мне были не по карману. Но однажды я обнаружил, что даже если у меня сейчас нет денег, лавочники отпускают мне товары в долг, под обещание заплатить позже.
Я был молод и неопытен, и не знал: кто тратит больше, чем зарабатывает, тот сеет ветер бездумного удовлетворения своих прихотей и рано или поздно пожнёт ураган забот и унижений. Итак, я покупал дорогие одежды для себя, предметы роскоши для жены и для дома, и жил не по средствам.
Я выплачивал долги понемножку, как мог, и какое-то время все шло хорошо. Но скоро оказалось, что на свои заработки я не могу одновременно выплачивать долги и жить. Кредиторы начали осаждать меня, требуя платы за дорогие покупки, и моя жизнь стала сплошным несчастьем. Я занимал у друзей, но и им не смог вернуть долги. Моё положение становилось всё хуже и хуже. Жена ушла от меня и вернулась к своему отцу, а я решил покинуть Вавилон и поискать другой город, где, может быть, у молодого человека больше шансов на успех.
Два года я вёл бродячую жизнь, работая на купцов-караванщиков за гроши. Уйдя от них, я связался с шайкой разбойников, которые прочесывали пустыню в в поисках неохраняемых караванов и грабили их. Подобные деяния были недостойны сына моего отца, но я смотрел на мир через цветной камень и не понимал, как низко пал.
В первом рейде нам повезло, и мы захватили богатую добычу — золото, шелка и другие ценные товары. Добычу мы отвезли в Гинир и продали, а деньги потратили.
Но во второй раз нам повезло меньше. Сразу после того, как мы ограбили караван, на нас напали вооруженные копьями люди из местного племени, которым караванщики платили за защиту. Два главаря разбойников были убиты, а остальных отвезли в Дамаск, раздели донага и продали в рабство.
Меня купил за две серебряные монеты вождь бедуинского племени. Коротко стриженный, в одной набедренной повязке, я не очень отличался от других рабов. Я был глупым мальчишкой и воспринимал всё это как приключение, но тут новый хозяин привел меня к своим четырем женам и сказал, что если им нужен слуга, из меня сделают евнуха и отдадут им.
Только тут я осознал весь ужас своего положения. Жители пустыни свирепы и воинственны. А у меня не было ни оружия, ни возможности бежать, и они могли сделать со мной всё, что хотели.
Я стоял, охваченный страхом, а четыре женщины оглядывали меня. Я подумал, не получится ли их разжалобить. Сира, главная жена, была старше остальных. Она бесстрастно осмотрела меня. За ней пришла презрительная красотка, глядевшая на меня так, словно я был земляным червяком. Две младшие жены только хихикали, словно всё это было очень веселой шуткой.
Казалось, я уже целый век стою, ожидая приговора. Каждая из женщин, похоже, ждала, чтобы другие что-нибудь решили. Наконец Сира заговорила равнодушным голосом:
— У нас и так много евнухов, а вот погонщиков верблюдов мало, да и те, что есть — бесполезные лодыри. Вот хотя бы сегодня — мне нужно поехать навестить мать, она слегла в лихорадке, но ни единому из наших рабов я не могу доверить поводья своего верблюда. Спроси этого раба, умеет ли он водить верблюдов.
Мой хозяин спросил:
— Умеешь ли ты обращаться с верблюдами?
Старательно скрывая, насколько важен для меня этот разговор, я ответил:
— Я умею заставить верблюда опуститься на колени, умею нагрузить его вьюками, вести верблюда в поводу в течение долгого дневного перехода и не уставать. И если нужно, я могу починить седло и сбрую.
— Раб говорит хорошо, — заметил мой хозяин. — Ладно, Сира, если ты желаешь, возьми его в погонщики верблюдов.
Итак, меня отдали Сире, и в тот же день я повел её верблюда в далекий путь — к больной матери. Я воспользовался случаем и поблагодарил Сиру за заступничество, а также сказал, что не родился рабом, что я свободнорождённый, сын почтенного седельника из Вавилона. И ещё я поведал ей большую часть своей истории. То, что она сказала, меня сильно задело, но потом я много думал о её словах.
— Как ты можешь звать себя свободным человеком, — сказала она, — если слабость довела тебя до нынешнего положения? У кого душа раба, тот станет рабом, хотя бы и родился свободным. Так вода просачивается до отведенного ей уровня. А у кого душа свободного человека, тот добьётся почестей и уважения в родном городе, какие бы несчастья его ни преследовали.
Больше года я был рабом и жил с рабами, но всё же не уподобился им. Однажды Сира спросила меня:
— По вечерам, когда другие рабы собираются и веселятся вместе, почему ты сидишь в одиночестве в шатре?
На это я ответил:
— Я думаю о том, что ты тогда сказала мне. И пытаюсь понять, какая у меня душа — раба или свободного человека. Я не могу веселиться вместе с ними, поэтому сижу один.
— Мне тоже приходится сидеть в одиночестве, — призналась она. — У меня было большое приданое, и хозяин женился на мне ради него. Однако он меня не желает. Каждая женщина хочет, чтобы её желали. Из-за этого, и ещё из-за того, что я бесплодна и не рожаю ни сыновей, ни дочерей, я вынуждена сидеть одна. Будь я мужчиной, я бы скорее умерла, чем жила в рабстве, но обычаи нашего племени превращают свободных женщин в рабынь.
— Что ты думаешь обо мне теперь? — вдруг спросил я. — Какая у меня душа — раба или свободного?
— Скажи, хочешь ли ты расплатиться со своими вавилонскими долгами? — ответила она вопросом на вопрос.
— Я бы хотел, но не вижу никакого способа это сделать.
— Если ты будешь сидеть в бездействии, позволяя годам пролетать мимо и не пытаясь выплатить долги, то у тебя воистину презренная душа раба. Ибо тот, кто не может себя уважать, — не более чем раб, а человек, который не выплачивает сделанные им долги, не может уважать себя.