— Служить народу можно по-всякому, Стась. Ты станешь доктором. Это очень хорошо, Стась. Ты будешь лечить тех, у кого нет денег, кто не в силах заплатить таким докторам, как Дашкевич, Волянский, Ты правильно решил, Стась. Очень нужны ученые, образованные люди, по-настоящему любящие народ. Я верю — ты будешь таким. Я выбрал другой путь служения народу. Он гораздо труднее, но я верю в этот путь. А за верой должны следовать дела!
Они снова пошли молча. Яркое весеннее солнце заливало малолюдные в этот утренний час улицы. Даже на главной, сверкающей витринами роскошных магазинов, народу было немного.
У открытых дверей маленькой кофейни Стась остановился.
— Зайдем, Феликс, — предложил он.
Феликс секунду поколебался.
— Ладно, — сказал он, — такой день бывает, может быть, раз в жизни.
Они сели в углу и попросили кофе с булочками.
— Ну-с, будущий доктор, — улыбнулся Феликс, — а я ведь без денег.
Стась кивнул. Он знал, что у Дзержинских большая семья — кроме Феликса, еще четыре брата: Станислав, Казимир, Игнатий, Владислав, и три сестры: Альдона, Ядвига, Ванда, что почти все они учатся и живется им очень трудно. Стась знал и то, что Феликс перестал давать уроки, но где он бывает, почему вдруг у него не стало времени даже на то, чтоб подрабатывать, — спросить не решался.
— На кофе и булочки у меня хватит, — ответил Стась, — если ты не вздумаешь кутить, будущий, будущий… Кто ты в будущем, Феликс?
Дзержинский не ответил. Есть два слова, которыми он мог бы ответить на вопрос Стася, — борец и революционер. Но ему не хотелось произносить их здесь, в кафе. Да и вообще разве говорят об этом так просто? Феликс почему-то подумал, что уже очень давно не бывал в кафе, хотя раньше любил бывать тут с товарищами по гимназии или братьями. В кафе ходили многие: гимназисты старших классов, студенты, молодежь. Ходили не ради кофе, не ради пирожных. Часами просиживая над одной чашечкой кофе, говорили о будущем, спорили, обсуждали книги. Кафе для многих было чем-то вроде клуба. И сейчас нередко здесь можно было услышать споры, увидеть раскрасневшиеся, разгоряченные лица. Но Феликс уже не бывал тут. На окраинах, в рабочих кварталах, на улицах, где жили ремесленники, не было кафе. А именно там все свободное время теперь проводил Дзержинский.
В полутемном подвале, в бедной квартире рабочего или в кабачке собирались ткачи и сапожники, кожевенники и металлисты, чтоб послушать молодого человека с горящими глазами. Они никогда не слышали о Марксе и Энгельсе, не имели никакого представления о «Коммунистическом манифесте» и, наверное, очень удивились бы, узнав, что юноша, говорящий о простых, всем понятных и всех волнующих вещах, знакомит их с великой наукой — марксизмом.
Не меньше удивилось бы и гимназическое начальство, узнав, чем занимается ученик восьмого класса Феликс Дзержинский. Да, Феликс был на плохом счету, потому что не боялся говорить открыто о гимназических порядках. Дзержинский был почти уверен, что по окончании гимназии не получит свидетельства о благонадежности, хотя настоящих фактов, к которым можно было бы придраться, у гимназического начальства не было. О, если бы они узнали хоть самую малость! Наверное, в ту же минуту начальство сделало бы все, чтоб передать его полиции. И как торжествовал бы тогда преподаватель русского языка со странной фамилией Рак, издевавшийся над учениками — поляками, белорусами, литовцами и не раз получавший отпор со стороны Дзержинского. Как обрадовался бы учитель немецкого языка, не раз требовавший на педагогических советах немедленно исключить Дзержинского из гимназии за дерзость.
Да разве только они?
Феликс решительно отодвинул недопитую чашку кофе и встал.
— Ты что? — удивился Стась.
— Извини, расхотелось. — Он секунду постоял около столика, внимательно, будто незнакомого, рассматривая Стася. — До свиданья, Стась, будущий доктор. — Феликс протянул руку товарищу. — Может быть, увидимся.
— Да ты что, Феликс? — Стась тоже встал, машинально пожал руку Дзержинского, но не выпустил ее из своей.
— Помни, Стась, гору Гедимина!
Он быстро вышел из кафе. Солнце уже стояло высоко, и, чтоб сократить путь, Феликс пошел напрямик, по узким переулочкам, мимо маленьких каменных домиков с красными черепичными крышами. Иногда он шел проходными дворами — Дзержинский хорошо изучил город, это может пригодиться!
Два года назад, после клятвы на горе Гедимина, Феликс твердо решил не тратить времени попусту. Ни одного дня, даже ни одного часа! И два года он твердо выполнял это решение. Все время, каждую свободную минуту он отдавал книгам, собраниям, занятиям в кружках. Конечно, родные и близкие заметили перемену в Феликсе, даже догадывались кое о чем. Но никто не знал, что вот уже год состоит Феликс в социал-демократической партии.
Много времени отнимает гимназия, а сейчас Феликсу особенно дорог каждый час. Рабочие кварталы властно зовут к себе, партийная работа требует все больше и больше времени. И вот решение уйти из гимназии созрело окончательно. А сегодня, 2 апреля 1896 года, он осуществит это решение. Но слишком многое накопилось на сердце за эти годы, чтоб уйти из гимназии так просто — перестать посещать занятия…
Феликс быстро взбежал по ступенькам и очутился в знакомом пустом коридоре. В конце коридора — учительская, где, возможно, как раз в эту самую минуту педагоги говорят о нем, ученике восьмого класса, которому нельзя, ни в коем случае нельзя выдавать свидетельство о благонадежности. А фактов, к которым можно было бы придраться, у педагогов нет. И наверное, сидят они в раздумье — как же быть? Что же, Дзержинский сам поможет им!
Феликс подошел к учительской и, широко распахнув дверь, остановился на пороге. Учитель русского языка Рак сидел в дальнем углу комнаты — к нему не подойдешь. Тем лучше — пусть услышат и остальные. Ведь то, что скажет Феликс, относится не только к Раку.
Дзержинский окинул взглядом знакомые лица учителей. Они все были повернуты к Феликсу, и на одних можно было прочитать удивление, на других — любопытство, на третьих — возмущение неслыханной дерзостью ученика: как он посмел ворваться в учительскую, да еще во время педагогического совета! Феликс увидел, как зло сверкнули глаза инспектора, как покраснел от бешенства учитель немецкого языка, как налился гневом Рак. Еще секунда, и кто-нибудь из них закричит, может быть, даже затопает ногами. Но Феликс опередил их.
— Не трудитесь кричать, господа, — сказал он спокойно, — я ухожу из гимназии и не буду вас больше беспокоить на уроках, не буду добиваться аттестата и просить свидетельства о благонадежности. Однако я пришел не для того, чтоб сообщить вам это. Я пришел поблагодарить. Но не за полученные знания. Я пришел вас поблагодарить за то, что своими притеснениями и издевательствами над поляками и белорусами, литовцами и евреями вы воспитываете в них ненависть к себе и ко всему строю, породившему вас. Вы готовите революционеров в гимназии!
Феликс замолчал и снова оглядел преподавателей. Они сидели неподвижно, многие побледнели, у других на лицах застыло выражение испуга. Все были настолько поражены, что никто даже не шелохнулся.
Спокойно закрыв дверь учительской, Феликс быстро прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел на улицу. Только здесь он на секунду остановился и вздохнул полной грудью. Может быть, поступил он слишком по-мальчишески? Возможно. Но иначе он не мог! Он должен был сказать им все.
Я НЕ МОГУ НИ ИЗМЕНИТЬ СЕБЯ, НИ ИЗМЕНИТЬСЯ. МНЕ УЖЕ НЕВОЗМОЖНО ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД, УСЛОВИЯ ЖИЗНИ ДАЛИ МНЕ ТАКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ, ЧТО… ПРЕДЕЛОМ МОЕЙ БОРЬБЫ МОЖЕТ БЫТЬ ЛИШЬ МОГИЛА.
СКАЗКА «ПЕРЕПЛЕТЧИКА»
Ковенский полицмейстер был доволен своей жизнью. Он больше всего на свете не любил волноваться, а служба в Ковно, слава богу, не давала особых поводов для волнений. Правда, в городе, особенно таком крупном, случалось всякое. Но это «всякое» не очень беспокоило полицмейстера. Главное, в Ковно не было среди рабочих ни волнений, ни забастовок. Не то что в других городах!
Конечно, в Ковно, где имелись 4 фабрики железных изделий, спичечная фабрика, трамвайный парк, в городе, где имелось множество ремесленных мастерских и в общей сложности жило несколько тысяч рабочих, надо всегда быть наготове. Это полицмейстер прекрасно понимал и делал все, чтобы ко-венские рабочие не заставляли его волноваться. Надо отдать должное полицмейстеру — он умел подбирать шпиков, сыщиков, доносчиков, И даже самые незначительные разговоры рабочих становились известны начальству. Начальство было спокойно. И вдруг…
Полицмейстер даже ушам своим не поверил, когда ему доложили, что на заводе Рекоша, где работало больше 400 человек, волнения. Это было невероятно! Полицмейстера потряс не только сам факт волнения. Он никак не мог понять, что произошло с рабочими, почему они, забитые и запуганные, которых обманывали и обсчитывали, у которых штрафами отнимали чуть ли не половину зарплаты и которые боялись возражать, потому что могли быть немедленно уволены, почему они вдруг перестали молчать?
А на следующий день весь город уже знал, что завод Рекоша остановился. И люди — одни с радостью и волнением, другие со страхом и злобой — передавали друг другу малознакомое слово «стачка».
Но это было только началом. Прошло совсем немного времени, и рабочих Ковно будто подменили. Дело дошло даже до того, что на одном из заводов в предместье Ковно рабочие потребовали сокращения рабочего дня, который длился 12–13 часов. И самое ужасное — добились своего! Потом остановились предприятия Розенблюмаса и Подберезкиса.
Это казалось невероятным, но это было так!
От волнения ковенский полицмейстер похудел, шпики и полицейские сбились с ног, жандармы не имели ни минуты покоя. Всем было ясно; в Ковно приехал опытный организатор, умелый пропагандист — «бунтовщик». Его надо было как можно скорее обнаружить и арестовать! Но, несмотря на все старания властей, бунтовщик оставался на свободе.