– А кто будет платить за белую корову, белую овцу и белую свинью? – спросил Катул Цезарь, кивнув в сторону Метелла Свиненка и Цепиона, стоявших вместе. – Наши квесторы казначейства завизжат громче, чем все три жертвы вместе.
– О, я думаю, Луций Валерий – этот белый кролик – сможет заплатить, – усмехнулся Скавр. – У него же есть прямой доступ к самому Марсу!
В последний день ноября пришло послание от Гая Мария с просьбой созвать сенат на следующий день в курии Гостилия. На этот раз беспорядки на Форуме не могли остановить почтенных сенаторов – так им хотелось увидеть, как выглядит сейчас Гай Марий. Помещение было битком набито. Все пришли пораньше, чтобы стать свидетелями, как его будут проваливать. Высказывались разные мнения.
Гай Марий вошел такой же величественный, высокий, широкоплечий, такой же гордый, как всегда. Ничто в его походке не выявляло инвалида. Левая рука, как всегда, лежала на правом плече, придерживая складки окаймленной пурпуром тоги. Но – ах! – его лицо!.. Правая сторона – обычный лик пожилого человека, но левая – печальная пародия.
Марк Эмилий Скавр, принцепс сената, поднял руки и стал хлопать. Первый хлопок отдался эхом от голых балок древнего зала, рикошетом отлетел от красного купола из терракотовых черепиц. Один за другим присоединялись к принцепсу почтенные сенаторы. К тому времени, как Марий подошел к своему курульному креслу, весь сенат аплодировал ему. Он не улыбался. Улыбнуться значило акцентировать внимание на клоунской асимметрии его лица. И это было невыносимо. Потому что всякий раз, когда он улыбался, у всех, кто видел это, наворачивались слезы на глаза – от Юлии до Суллы. Поэтому Марий просто стоял возле своего кресла, кивая и кланяясь с царственным видом, пока овация не стихла.
Скавр встал, широко улыбаясь:
– Гай Марий, мы очень рады видеть тебя! Все эти месяцы наши собрания были унылыми, как дождливый день. Как принцепсу сената, мне доставляет огромное удовольствие приветствовать твое возвращение.
– Благодарю вас, принцепс сената, почтенные сенаторы, мои коллеги, магистраты, – сказал Марий. Голос его звучал ясно, слова он произносил четко. Несмотря на решение не улыбаться, он все же приподнял чуть-чуть правый уголок рта, но левая сторона оставалась опущенной. – Если для вас является удовольствием приветствовать мое возвращение, то вдесятеро сильнее моя радость оттого, что я наконец здесь! Как видите, я был болен. – Он глубоко вдохнул. – И хотя болезнь прошла, шрамы остались. Прежде чем я призову сенат к порядку и мы перейдем к нашим делам, которые требуют неотложного внимания, я хочу сделать заявление. Я не буду выставлять свою кандидатуру на должность консула по двум причинам. Первая: опасность, в результате которой мне была оказана беспрецедентная честь избираться консулом несколько раз подряд, теперь окончательно миновала. Вторая: я не считаю, что состояние моего здоровья позволит мне должным образом выполнять свои обязанности. Ответственность, которую я несу за сегодняшний хаос в Риме, ни у кого не вызывает сомнения. Если бы я находился здесь, в Риме, многих бед удалось бы избежать. Присутствие старшего консула помогло бы справиться с беспорядками. Вот для чего существует старший консул. Я не обвиняю Луция Валерия, или Марка Эмилия, или любого другого чиновника этого уважаемого органа. Руководить должен старший консул. Я был не в состоянии руководить. И это показало мне, что я не имею права переизбираться. Пусть обязанности старшего консула перейдут к здоровому человеку.
Никто не ответил Марию. Никто даже не шевельнулся. Священный ужас, который почувствовал сейчас каждый, был наглядным доказательством того, насколько он стал выше их за эти последние пять лет. Сенат без Гая Мария в консульском кресле? Невозможно! Даже Скавр, даже Катул Цезарь были в шоке.
И тут за спиной Скавра раздался голос. Это был Метелл Свиненок:
– Хо-хо-хорошо! Теперь мой о-о-отец сможет в-в-вернуться домой.
– Благодарю тебя за комплимент, молодой Метелл, – сказал Марий, подняв голову и глядя прямо на него. – Значит, ты думаешь, что это я держу твоего отца в ссылке? Но это не так, и ты это знаешь. Закон о земле – вот что держит в ссылке Квинта Цецилия Метелла Нумидийского. И я настоятельно требую, чтобы каждый член этого величественного учреждения помнил об этом! Не должно быть никаких опровергающих декретов, плебисцитов, законов на том основании, что я больше не консул!
– Молодой дурак! – прошептал Скавр Катулу Цезарю. – Если бы он этого не сказал, мы могли бы в самом начале будущего года преспокойно вернуть Квинта Цецилия. А теперь ему не позволят вернуться. Я действительно думаю, что пора молодому Метеллу придумать новое прозвище.
– Какое? – спросил Катул Цезарь.
– Пи-Пи-Пи-Пий – «Добродетельный»! – в ярости зашипел Скавр. – Любящий сынок все старается вернуть папочку домой! Заткнулся бы он!
Было необычно видеть, как быстро сенат перешел к делам, стоило Гаю Марию вновь утвердиться в своем кресле. Необычным было и ощущение успокоенности, охватившее всех сенаторов, словно внезапно толпы, собравшиеся за стенами курии Гостилия, перестали иметь какое-либо значение. Марий – здесь. Теперь все иначе.
Когда Марию доложили об изменении места представления курульных кандидатов, он просто кивнул в знак согласия. Потом довольно резко приказал Сатурнину созвать народное собрание, чтобы сделать свой выбор. Ведь только после этого могут быть выбраны другие магистраты.
Затем Марий повернулся к Гаю Сервилию Главции, сидевшему в кресле городского претора.
– Я слышал, Гай Сервилий, – обратился он к Главции, – что ты намерен выставить свою кандидатуру на должность консула на основании несостоятельности, которую ты якобы обнаружил в lex Villia – законе Виллия. Не делай этого, пожалуйста. Этот закон недвусмысленно гласит, что человек должен ждать два года между окончанием должности претора и началом консульства.
– Вы только посмотрите, кто это говорит! – ахнул Главция, пораженный тем, что встретил противодействие там, где надеялся обрести поддержку. – Как ты можешь, Гай Марий, так бессовестно обвинять меня в том, что я нарушаю закон, если сам фактически нарушал его пять раз подряд? Если закон Виллия имеет силу, тогда он недвусмысленно гласит, что ни один человек, бывший консулом, не может снова выставлять свою кандидатуру, пока не пройдет десять лет!
– Я выставлял свою кандидатуру только один раз, – спокойно возразил Марий. – Меня выдвигали – и трижды в мое отсутствие! – из-за германцев. Когда возникает опасность, все обычаи – даже законы! – теряют силу. Но когда опасность ликвидирована, то какие бы экстраординарные меры ни принимались раньше, от них следует отказаться.
– Ха-ха-ха! – словно заикаясь, произнес Свиненок с заднего ряда.
– Наступил мир, почтенные сенаторы, – продолжал Марий, словно ничего не слышал. – Поэтому мы возвращаемся к обычным делам и обычному способу управления. Гай Сервилий, закон запрещает тебе баллотироваться в консулы. И как официальное лицо, наблюдающее за выборами, я отвергаю твою кандидатуру. Пожалуйста, воспринимай это как справедливое предупреждение. Откажись от намерения достойно. Рим нуждается в законниках твоего уровня, твоего неоспоримого таланта. Ты не можешь издавать законы, если сам нарушаешь их.
– Я же говорил тебе! – воскликнул Сатурнин.
– Меня не может остановить ни Марий, ни кто другой, – заявил Главция достаточно громко, чтобы его слышали все сенаторы.
– Марий тебя остановит, – возразил Сатурнин.
– А что касается тебя, Луций Аппулей, – Марий повернулся теперь к скамье трибунов, – то я слышал, будто ты намерен баллотироваться народным трибуном на третий срок. Это не противоречит закону. Поэтому я не могу остановить тебя. Но я могу попросить тебя отказаться от твоего намерения. Не придавай нового значения слову «народный трибун». То, чем ты занимался последние несколько месяцев, – это не привычная политическая практика для члена римского сената. Мы располагаем огромным количеством законов. Мы наделены большим талантом заставлять все механизмы управления работать в интересах Рима – так, как мы понимаем эти интересы. Нет никакой необходимости эксплуатировать политическую доверчивость низших слоев общества. Они невинные души, которых не следует коррумпировать. Наш долг – заботиться о них, а не использовать их для достижения своих политических целей.
– Ты закончил? – спросил Сатурнин.
– Вот теперь уже закончил, Луций Аппулей. – И то, как Марий это произнес, подразумевало очень и очень многое.
«Ну вот и все», – думал он, идя домой своей искусной новой походкой, которую выработал, чтобы скрыть легкое прихрамывание на левую ногу. Как странны и как ужасны были эти месяцы в Кумах, когда он прятался и старался как можно меньше встречаться с людьми! Не мог вынести выражения ужаса, жалости, злорадного удовлетворения на их лицах… Самыми невыносимыми стали те, кто любил его, для кого это тоже было горем. Например, Публий Рутилий Руф. Нежная и мягкая Юлия превратилась в настоящего тирана. Она запретила всем, даже Публию Рутилию, хоть слово говорить о политике. Марий ничего не знал ни о кризисе с зерном, ни о заигрывании Сатурнина с бедняками. Его жизнь была ограничена строгим режимом диеты, упражнений, чтения классической литературы. Вместо аппетитного кусочка бекона с жареным хлебом он жевал вяленый арбуз, потому что Юлия слышала, будто это средство очищает почки и мочевой пузырь. Вместо того чтобы ходить на битвы в курию Гостилия, он совершал длительные прогулки в Байи и Мизен. Вместо чтения сенаторских протоколов и посланий из провинций он корпел над Исократом, Геродотом и Фукидидом. И закончилось это чтение тем, что он перестал всем им верить. Эти авторы были не практиками, а теоретиками.
Но все-таки успехи были. Медленно, очень медленно ему становилось лучше. Но уже никогда он не будет прежним. Никогда левая сторона лица не подтянется, никогда он не сможет скрыть своей усталости. Предатель, скрывавшийся в его теле, поставил на нем печать. И именно на таком месте, чтобы видели все. Вот что подтолкнуло его к бунту. И Юлия, которая и так удивлялась тому, что он столь долго оставался послушным, сдалась сразу же. Марий послал за Публием Рутилием и возвратился в Рим, чтобы исправить то, что еще можно.