Сабанеев извещает Киселева, что скоро представит бумаги, а мы не можем отказать себе в удовольствии привести. часть этого письма, даже не очень комментируя и лишь ограничиваясь несколькими сносками (текст, частично опубликованный, цитируется по архиву академика Дубровина).
Сабанеев начинает послание отнюдь не с „революционной персоны“: из дивизии, которой командует шкуродер Желтухин, за кратчайший срок сбежал 71 человек:
„Вот до чего дожили мы с нашей системой управления… Слыханное ли дело, чтобы русский солдат думал бежать к туркам. Никогда!.. Какой срам! Вот каково вверить дивизии желтухиным, а полки адамовым и проч.{13} Впрочем, главные всему виновники — те, кто имеет право и возможность говорить государю правду и молчит{14}. В рассуждении дела Раевского, то буйный сей мальчик неминуемо получит достойное наказание. Он был переведен из кирасир и никому не был известен: как же скоро мнения его обнаружились, тогда и надзор сделался деятельный и успешный. На днях ожидается следственное дело, которое, по рассмотрению, доставлено Вам будет“.
Зрелый муж, 50-летний Сабанеев, и буйный мальчик, 27-летний Раевский…
Майор и царь
Все то же долгое, жаркое молдавское лето 1822 года. 7 июня длинная выписка о разных провинностях майора Раевского отправляется быстро, даже минуя штаб армии, в Петербург.
Наконец Закревский, Волконский, Аракчеев, Александр I узнают подробности, весьма их интересующие. „Обстоятельства дела“ сгруппированы в семи „отделениях“:
I. — „О свободе, равенстве, конституции и о кольце, Союз означающем“:
II. — „О поступке Семеновского полка, который майор Раевский находил похвалы достойным“:
III. — „О фамильярном и дружеском обращении майора Раевского с нижними чинами и о толковании оным слова — тиранство“;
IV. — „О внушениях, делаемых майором Раевским юнкерам, бывшим в дивизионной школе, клонящимся к нарушению повиновения и проч.“;
V. — „О подговоре солдат к побегу за Днестр к городу Вознесенску“;
VI. — „Объяснение майора Раевского против писем, писанных им к разным лицам“ и
VII. — „О разговорах майора Раевского с нижними чинами насчет корпусного командира“.
Последние пять пунктов — дело вроде бы местное, дисциплинарное; но вот первые два (снова и снова повторяем): в другие времена, при другом правлении, тут бы самодержец распорядился быстро и страшно…
Этот же самодержец держит бумаги при себе почти два месяца.
Наконец 31 июля Волконский извещает Витгенштейна, что дело Раевского „имел счастие представлять государю императору“, царю же „благоугодно было повелеть“, чтобы майора Раевского „предать военному суду“ „при том же 6-м корпусе в г. Тирасполе под наблюдением самого генерал-лейтенанта Сабанеева, поручив ему иметь особенный надзор как за правильным и строгим производством такового суда, так и за непродолжительным оного окончанием“.
Еще раз, как прежде, документ, спущенный с престола, требует произвести и окончить дело „с возможной точностью и без лишней потери времени“. Насчет лицея царь как будто успокоился.
Добился своего и Киселев: суд велено производить в 6-м корпусе, то есть не выносить сор из избы; в царском решении нет ничего об Орлове. Уже упомянутый подполковник Радченко комментировал это умолчание совершенно определенно: интриги Сабанеева и Киселева, знающих, что в споре о положении и правах солдат Орлов был совершенно прав, а они не правы.
„Вместо поправления своей ошибки они решились оболгать и погубить Раевского, дабы оправдать себя в глазах государя. Какая адская политика! Политика, достойная веков Тиберия и Калигулы“.
Все идет гладко; правда, Волконский распорядился — „со всех прописей, употреблявшихся в ланкастеровой школе, бывшей под ведением майора Раевского… доставить один полный экземпляр ко мне для представления государю императору“.
Обеспокоенный Киселев отвечал: „Таблицы ничего предосудительного в себе не заключают. Писанина слов, о коих упоминается в деле, еще не доказана и, вероятно, доказана не будет“.
Иначе говоря, не нужно придираться к словам „конституция, Вашингтон, Риего“ и т. п.
Киселев знает, что пишет и кому пишет: недавно ведь приняты довольно суровые меры: закрыта масонская ложа, отставлен подозрительный генерал Павел Пущин — и все сделано спокойно, „без шума“, без стремления копнуть слишком глубоко, но с убеждением, что, если копнуть, многое откроется, — да надо ли открывать?
Итак, суд над Раевским еще не начался, концепция же готова: разумеется, осудить, но не шуметь, не раздувать.
„Cуди меня…“
„…Судья неправедный“: генералы, министры, государь не слишком обременяют себя юриспруденцией. Никто почти не рассуждает о нарушении закона: дело, в котором заинтересован Сабанеев, передано на рассмотрение самого Сабанеева. Нарушались инструкции о незаинтересованном суде, которые существовали еще со времен Петра Великого; это вполне соответствовало известному определению, что деспотизм и собственных законов не соблюдает. Требуется только суд быстрый и бесшумный.
Для начала назначают семь человек в Комиссию военного суда, которая прямо зависит от Сабанеева. Киселев поинтересовался, что за люди эти судьи, то есть не подведут ли? Сабанеев тут же дал характеристику презусу (председателю) подполковнику Албычеву, — и нам сегодня уж не понять, над кем смеется генерал-лейтенант?
„Вы хотите знать, что за птица Албычев и может ли быть членом Полевого аудиториата? О способностях его к сей должности сказать не умею. Он здесь, в суде над Раевским (где я бываю всякий почти день), сидит и молчит. Следовательно, ничего более сказать не могу как человек скромный!. В полку, по свидетельству дивизионного и полкового командиров, человек бесполезный“.
Наш знакомец подполковник Радченко:
„Всякий недальновидный человек ясно видеть может, мог ли г-н Сабанеев оправдать Раевского, будучи прежде того обвинителем его, в этом случае оправдание значило обвинение самого себя. Комиссия была наряжена из трех полевых офицеров и четырех инвалидных, находящихся под командою или в корпусе г-на Сабанеева, следовательно, члены были безмолвные лица или просто исполнители воли своего господина. В продолжение всего времени комиссия под председательством самого г-на Сабанеева не искала раскрытия истины, но приискивала двух свидетелей к каждой его статье“.
И вот снова спрашивают 50 офицеров, 2500 солдат, многих юнкеров, 7 доносчиков; иногда — в строю, на ходу, хором.
Нет возможности даже приблизительно обрисовать, что творилось в Тирасполе в эти судебные дни, — кажется, один Раевский умел не забыть и сопоставить все дурные перипетии происходящего.
По-прежнему единственное вещественное доказательство — злополучные прописи: „Вашингтон, Мирабо, Квирога“. Зато в огромных томах судопроизводства, на сотнях листов, пахнущих оговором и каторгой, — на каждом шагу любопытнейшие сцены, реплики, водевильные и трагические стычки: прямо Щедрин, Сухово-Кобылин, Островский в ту пору, когда Сухово-Кобылину шесть лет, другие же два знаменитых автора еще не появились на свет…
Итак, перелистаем, просто перелистаем!
„1822 г. сентября 18-го числа на основании Воинских процессов 1-й главы 14-го пункта, чтоб подсудимый майор Раевский с пристойным воздержанием дело свое доносил вкратце, от презуса уговаривай был. За презуса подполковник Албычев.
Вопрос. Как Вас зовут? Сколько от роду лет, какой веры, и ежели христианской, то на исповеди и у святого причастия бывали ль ежегодно?
Ответ. Владимир Федосеев сын Раевский, от роду имею 27 лет. Веры греко-российской; у святого причастия и у исповеди бывал как сего года, так и прежде всегда, кроме прошлого, 1821-го, ибо по болезни быть не мог… Под судом никогда не бывал, без суда, во всю мою службу, был арестован господином генерал-майором Пущиным на 24 часа домашним арестом за неприличные выражения в аккерманскую полицию и за то, что якобы я несправедливо показал, что в квартире подполковника Поймана был умышленный выстрел, тогда как он действительно был, в ночное время, а господин Пойман показал противное тому“.
Вопрос. „Полковой священник 32-го егерского полка Луциевич показывает, что во время бытности Вашей командиром 9-й роты Вы при исповеди им, Луциевичем, этой роты между разговорами говорили, что подчиненные Ваши Вам друзья и что скоро уничтожится деспотство, и что Вас в противном ни законы, ни государь не уверят.
Ответ. Не знаю, о каком деспотстве священник Луциевич говорит, ибо, говоря о государе и законах или ссылаясь в том, что ни государь, ни законы меня не уверят, не мог я и иметь в мыслях никакой власти, ибо где есть законы, там нет деспотизма! Здесь, кажется, господин священник только хотел навести сомнение, следуя примеру офицеров“.
Вопрос. „Какую надобность имели Вы утверждать пред ротою, говоря нижним чинам, что их „никто не смеет наказывать, потому что Вы имеете дивизионного командира-отца… Между тем и я Вас могу защищать?““
Ответ. „Роте я не утверждал и не говорил, что их никт не смеет наказывать. А называл ли дивизионного начал ника отцом — не помню, ибо этому близко двух лет прошло. „Между тем и я вас буду защищать“ — мог я сказать по нижеследующим причинам. По случаю непомерных побегов делал я исследование и в 5-й егерской роте нашел нижеследующее:
1) господин поручик Андриевский следуемую казенную дачу провианта нижним чинам продавал, от чего люди терпели ощутительный голод, тем более что стояли по бедным деревням около Килии.
2) Босиком зимой заставлял людей маршировать на дворе.
3) Производил неумеренные и жестокие побои.