Всё так мило шло! Новости оттарабанили без происшествий. Цербера Борща, Игоря Борчикова, шеф-редактора, пописывающего то там, то сям под псевдонимом Марк Резкий, сегодня ещё не было — отлёживался в отгуле, после вчерашнего дня рождения. Обещал, правда, когда в очередной раз звонил по телефону, сразу после новостей провести "разбор полётов", но так и не пришёл.
— Опять, наверное, где-нибудь в Белом доме ошивается. Пятница, — сказала Оксанка. — Помяни моё слово, через пару месяцев или в банк уйдёт пресс-секретуткой, или на "Студию-44" заместителем по развитию. Об этом уже неделю на всех перекрёстках трезвонят.
— Хм… в банк-то и я бы пошла!
— Ой, только не надо, Вика, — дёрнулся Кирилл. — Ты же на голову больная репортёрством. Ты же в банке сдохнешь от тоски! Опять же, новости ведёшь. Диктор. Звезда!
— Не надо ля-ля! — подбоченилась Вика. — Я уже резко поумнела, глядя на некоторых… хрен с ней, со звёздностью!
Кирилл поднял белый пластмассовый стаканчик и провозгласил:
— За процветание банковского дела!
В комнате роилось, как потом выяснилось, восемь человек. Операторы Нестор и Лекс (в миру Нестеров Дмитрий и Сашка Фаридов, подрабатывающий ещё на двух телеканалах); Оксанка-корреспондент, Вика — ведущая новостей и "репортёрщица", как дразнил её Кирилл. Сам он, кстати, должен был сегодня вместе с Лексом ехать к учредителям на завод цветных металлов, но в последний момент позвонил директор Ершов…
— Пришёл гегемон и всё пошло прахом! — в который раз рассказывал Кирилл. — И вообще, хрена ли я тут с вами сижу? Как говорил Гоголь, устами одного из своих персонажей — сижу, греха набираюсь. Даже водители все разъехались.
— Ну, иди, что сидишь? — кокетливо говорила Оксанка.
— Ишь, как попочкой крутит! — орал Кирилл. — Оксана, почему у тебя такая красивая попа? Как у Малахова этого… "Большая скидка" который!..
— Это потому, что он её непрестанно тренирует, — ядовито вставила Инна-архивариус.
— Во-во! Сжимает и разжимает, сжимает и разжимает… и так — каждое утро!
— Фи, старый анекдот! — пьяненько крикнула из противоположного угла Оксана-вторая, притиснутая с двух сторон Нестором и Лексом.
— Слушай, Кирилл, заткнись, а? — немедленно надулась Оксанка.
— Ради тебя… и Виктории… я готов понести любую кару! — Кирилл нагнул голову. — Повинную голову и сеч не мечёт… тьфу — меч не сечёт!
— Девки, мне идти пора, — в третий раз сказала Вика.
— Вика, ты меня бросаешь… среди этих пьяных животных?! — орала Оксана-вторая.
— Испугалась баба… этого самого, — сказал Кирилл и подцепил пластмассовым ножом огурчик в стеклянной банке. Огурчик сорвался и упрямо плюхнулся обратно.
— Вилку возьми, наказание ты моё, — Вика протянула ему свою.
Кирилл ей очень нравился. Но, — ёлки-палки! — мало ей было красавца-мужа?! Удалой такой… старший лейтенант. Тоже, бывало, все девки на него вешались! Ну, и где он теперь? Вместе со своими тремя тысячами рублей оклада "денежного воздержания", как сам же и шутил. Нет, девочки-мальчики, нечего тут нищету плодить. Кирилла, вон, и ножом в живот пыряли, и в аварии он попадал, и в драки… а всё на пиво не хватает! Зато вся физиономия в шрамах. Конан-варвар… уральский…
— А всё-таки хорошо было бы замуж за банкира выйти, — задумчиво сказала она.
— Ага, а он скажет — хрена ли ты круглые сутки среди красавцев вращаешься? И бросит тебя. Из ревности, — глубокомысленно сказал Кирилл, выковырявший всё-таки упрямый огурец из банки.
— Это где они, красавцы?
— Там же, где и большие зарплаты, — ехидно вставила Инна.
— Это мы-то не красавцы? Вон — Лекс, Махно, Тарас… Кирилл Деревнёв, в конце концов! Ваш покорный слуга.
Тарас сидел у видеомагнитофона и, надев наушники, расписывал синхроны и видеоряд. Рядом стояла банка с пивом.
— Вот, девки, Тарас. И трезвый, и работает! Чем не жених? Молодой, холостой, незарегистрированный! Скоро Парфёновым станет… местного разлива…
— Мы тут все скоро кем-нибудь, да станем, — раздражённо сказала Оксана и поглядела на часы.
— Что, не едет? — осведомился Кирилл. Оксана немедленно окрысилась:
— По мне, так пусть вовсе не появляется. Я его не жду.
Она встала и вышла из комнаты.
— А что я? — сказал Кирилл. — Мне по хрен. Хоть с Дедом Пахомом.
— Ой, да ладно, — пропела Инна. — Ну, клеится она к Борщу, и что?
— Он не Борщ! Он, в рот ему лягушку, ходячий псевдоним Марк Резкий, — недружелюбно пробормотал Кирилл. — Нет, девушки, пора мне идти… на холодное жёсткое холостяцкое ложе. Ты слышишь, Вика? Я по глазам вижу, что ты взволнована. В тебе уже зашевелилось сострадание?
— Это у тебя кое-что зашевелилось, — ответила Вика.
— Как зашевелилось, так и отшевелится, — вставила Инна.
— Ну, уж нет! — Кирилла сегодня несло. — Это самое… будет последним, чем я шевельну, покидая сей яростный мир. Я буду способен на любовь до последнего содрогания бренной оболочки.
— Что-то мало нас сегодня, — задумчиво сказала вошедшая Оксана.
— Так ить, матушка! Время-то позднее! Которые путёвые — давно уже по домам и по барам разбрелись.
— Ой, ты разбредёшься… на твою-то зарплату.
Кирилл помрачнел.
— Ты ударила меня по самому больному месту. Можно сказать, плюнула в душу и ногой растёрла… морда ты бессовестная, басурманская.
Прозвище "басурманка" с год назад приклеилось к Оксане, когда, после интервью с архиепископом, на укоризненное замечание архипастыря, мол, курить православной девушке должно быть неприлично, Оксана, невинно хлопая ресничками, созналась в том, что она — некрещёная, склонная к атеизму дамочка со стервозным характером.
— Не душа в тебе, Оксана, а пар один, — мрачно сказал разобиженный Кирилл. — Одно слово — нехристь.
— Парфёнов, на НТВ, говорят, пятьдесят тысяч баксов в месяц имел, — забубнили в углу.
— И что? Ершов, говорят, на выборах триста снял…
— Не триста, а двести восемьдесят. Зелёными.
— Так он тебе лично и поручил… посчитать. Слюни подбери, журка!
— Не мешай мне завидовать и наполняться ядом классовой ненависти.
Словом, всё сегодня было, как обычно по пятницам, только не так весело. Вчера все основательно наклюкались и сегодня, с бодуна, не веселило ни пиво, ни водка. "Ничего, зато голова перестала болеть", - подумала Вика.
Разговор шёл вяло. Архивариус Инна, зевая, уже осведомилась у Тараса, не собирается ли он сидеть здесь до утра, — ей нужно было взять у него две архивных кассеты и закрыть, наконец, помещение архива. Тарас поклялся, что ему остались сущие пустяки, и застенчиво улыбнулся в бороду.
Полчаса назад к ним заглянула Леночка-гримёр (сама она всё-таки предпочитала термин "визажист") и наскоро попрощалась со всеми. Сегодня она не оставалась на эфир, потому что завтра с утра субботы должна была прийти к 7-30 гримировать Алёнку для записи "Сказок на ночь от Алёнушки" и сидеть ей лишних полчаса совершенно не хотелось. Обещал вернуться Олежек с Земляникой и Кузей, да что-то их не было до сих пор. Впрочем, завтра они собирались на рыбалку — чёрта ли им сегодня здесь отсиживать?
Заглянул, было, и Дед Пахом — охранник. Прозвище ("Дед Пахом и трактор в ночном" — помните?) ему совершенно не шло. Скорее — мальчик-одуванчик, как сказал однажды Кирилл. С его непрестанно декларируемой, застарелой ненавистью к голубым, розовые щёчки и опрятные лапки длинного Деда Пахома раздражали Кирилла несказанно. Невинно оболганному Деду Пахому налили полстаканчика водки, дали пирожок и решительно вытолкали выполнять свой долг. Иначе бы он не ушёл. Работал он недавно и ему, похоже, нравились все, без исключения, девушки АТР.
— Ладно, — уныло сказал Кирилл, — вот ребята придут, и я с ними от вас уйду. В ночь и туман. "А в животе у крокодила — темно и скучно и уныло". И лишу вас своего молодого упругого тела. Вон, Деда Пахома вам оставлю. Для совращения малолетнего… пусть узнает, что с девушками — тоже можно!
В этот момент всё и началось…
А теперь это самое "всё" было просто и незатейливо — мелко, тоскливо, мерзко. Вика вспомнила бесланских детей, и ей стало совсем грустно: "Мы-то взрослые все… ну, за исключением Деда Пахома… а там… там они были маленькие…"
"Как Артёмка" — немедленно доложил услужливый внутренний голос…
"Да заткнулся бы, наконец!!! Заткнись, по-хорошему прошу! Слава Богу, Артёмка у мамы, в Алапаевске…"
"А зачем ты его туда отправила, коза? — ехидно осведомился внутренний голос. — Ты любви ждёшь, звезда ты… местного масштаба! И если нет на свете любви большой и чистой, то ждёшь хотя бы маленькой и похотливой… но — своей. Своей, понимаешь, да?
"Ну и что?"
"А то!.. Ты бы к Андрею прилепилась, если бы он вчера опять с этой тихоней не ушёл!.. Он тебе нравится… и Кирилл тебе нравится… а он не пришёл… и вообще, ты с кем была, помнишь?"
"Не помню"
"Ты с пьяненьким Махно была, дура ты ненормальная! А сейчас он около Оксаны-второй ошивается… утешает…"
"Ну, и что?"
"Это сейчас "ну и что", а ночью ты здорово ревела, помнишь? Ты же разобиделась на Махно, что он около тебя отирался, а провожать не пошёл! Потому что мужик… Потому что хочется, чтобы не просто Вику-отчаюгу, матершинницу и Мисс Строптивость в тебе видели, а женщину… чёрт бы их всех побрал!!! Женщину, а не военфельдшера или журналистку с красивыми ногами и фотогеничным лицом…"
"Да ты ЗАТКНЁШЬСЯ, или нет?!!"
Внутренний голос недовольно замолчал. Кряхтел что-то неразборчивое и тоскливое на самом краешке сознания, но и то — хлеб. И пусть бубнит, лишь бы не орал, как пожарная сирена.
Вика вдруг вспомнила, как визжала Оксана-вторая: "Ты чего? Вы чего? Ну, хочешь, боец, я тебе отдамся?! Тебе, лично! Только не трогай Пахома, слышишь?!.."
Впрочем, все мы визжали…
Кирилл матерился, орал. Солдат этот, Малый, стрелял в потолок коридора. Бегали все, дёргались… дурдом! Дед Пахом, бедный, с разбитой мордой сидит. Дамочка с прямого эфира… не знаю, как зовут… на ней вообще лица нет. У Малого коробка эта… страшная, с взрывчаткой и выключателем на боку. А, ведь, дети. Сущие дети!