— Как тебя зовут, девочка? — спросил один из полицейских, когда мы сели. Оба они были слишком большими для маленьких стульчиков в библиотечном уголке и свешивались за края.
— Крисси Бэнкс, — ответила я. Второй полицейский записал это в блокнот.
— Будем знакомы, Крисси. Я — ПК Скотт, а это ПК Вудс, — сказал полицейский. — Значит, ты считаешь, что видела Стивена в день его смерти?
— Что значит «ПК»? спросила я. — «Полицейский коп»?
— Почти, — ответил он. — Полицейский констебль. Ты считаешь, что видела Стивена, так?
— Я знаю, что видела, — сказала я и осознала, что в голове у меня совершенно пусто, там нет ничего, что можно говорить дальше.
Полицейские внимательно смотрели на меня, и я понимала, что они хотят, чтобы я продолжала, но я просто пристально смотрела на них в ответ.
— Ты можешь рассказать нам побольше об этом? — спросил ПК Скотт.
— Я видела его утром, — сказала я.
— Хорошо, — отозвался он, и ПК Вудс записал еще что-то в своем блокноте. Я решила, что, наверное, «она видела его утром».
— Где видела? — спросил ПК Скотт.
— Возле магазина.
— Возле магазина в конце Мэдли-стрит? — уточнил он. — У новостного киоска?
— Не знаю, продаются ли там новости, — сказала я. — Мы просто ходим туда за конфетами.
Он изогнул уголки губ, как делают люди, когда пытаются не засмеяться.
— Ясно. С ним кто-нибудь был?
Они снова ждали, что я продолжу, но я опять молчала, потому что не знала, что мне сказать дальше.
— С кем он был? — спросил ПК Скотт.
— Со своим папой, — сказала я.
То, как они посмотрели друг на друга и подняли брови, заставило меня думать, что это очень умный ответ.
— В какое время это было? — спросил ПК Скотт.
— Не знаю.
— Хотя бы примерно? Ранним утром, поздним утром…
— Днем.
— Днем? Ты уверена? Ты говорила, что это было утром.
— Нет, на самом деле, мне кажется, не утром. Кажется, днем, почти перед самым обедом.
Они снова переглянулись, и ПК Вудс записал что-то в уголке страницы своего блокнота и показал его ПК Скотту. Они выглядели такими неуклюжими на маленьких стульчиках в библиотечном уголке. Мне казалось, что это мои личные куклы в человеческий рост.
— Крисси, в какой день ты видела Стивена? — спросил ПК Скотт.
— В день его смерти.
— Да, но какой день это был? Ты помнишь?
— Воскресенье.
— Ага… Ты уверена, что это было воскресенье?
— Да. Я не была в школе, а утром была церковь.
— Ага, — повторил он. Воздух вышел из него, словно из сдутого мяча. Я знала, почему.
Стивен умер в субботу, а не в воскресенье. Никто не видел его в воскресенье, потому что к воскресенью его уже зарыли в землю. Я заставила полицейских вести все эти расспросы и записи из-за ничего и так и не выдала им самую большую свою тайну. Самую большую тайну, которая заключалась в том, что этой самой большой тайной была я сама. Я чувствовала себя богом еще сильнее, чем прежде.
— Что ж, спасибо тебе большое за помощь, — сказал ПК Скотт.
— Большое вам пожалуйста, — ответила я.
Он встал, и ПК Вудс последовал его примеру. Я не знала, был ли ПК Вудс вообще настоящим полицейским. Он больше напоминал секретаря.
— Вы собираетесь поймать человека, который его убил? — спросила я. ПК Скотт закашлялся и обвел взглядом других детей, которые все смотрели на него.
— Мы собираемся узнать, что именно произошло, — громко произнес он. — Не волнуйся.
— А я и не волнуюсь, — ответила я и пошла обратно на свое место.
Ричард ткнул меня в руку карандашом.
— О чем вы говорили? — прошептал он.
Я смотрела, как полицейские разговаривают с мисс Уайт. Я не слышала, что они говорят, но видела, как ПК Вудс выбросил листок, на котором делал заметки, в мусорную корзину возле учительского стола.
— Ш-ш-ш, — сказала я.
Ричард балансировал на двух боковых ножках своего стула, прижимаясь плечом к моему плечу, так что наши щеки почти соприкасались. Он чихнул три раза подряд и сказал:
— От тебя пахнет мочой.
Я резко отодвинула свой стул от стола, так что Ричард рухнул ко мне на колени, и прежде чем он успел выпрямиться, с силой ударила его кулаком по уху, словно мой кулак был молотком, а его голова — шляпкой гвоздя. Я держала в кулаке карандаш, и его кончик вошел в ухо Ричарда. Тот завыл. Мисс Уайт с пристыженным видом попрощалась с полицейскими, а полицейские попрощались с мисс Уайт, и вид у них был такой, как будто они очень рады тому, что они мужчины, а не женщины, поскольку могут быть полицейскими, а не учителями. Когда мисс Уайт подошла к нам, Ричард рыдал так сильно, что не мог сказать, что произошло.
— Он просто упал, мисс, — сказала я. — Мне кажется, стул под ним сломался — наверное, потому, что он такой жирный.
— Кристина Бэнкс, — ответила она, — мы не обсуждаем особенности людей.
— А я и не обсуждаю. Просто говорю правду.
Когда Ричард перестал выть, мисс Уайт сказала, что до перемены мы можем заняться рисованием, потому что все были слишком взволнованы и никто не мог закончить свою классную работу. Но потом она сказала, что на самом деле мы не можем заняться рисованием, потому что кто-то сломал все цветные карандаши в коробке. Она спросила, не хочет ли кто-нибудь сознаться в этом. Я знала, что она знает, что это сделала я, и она знала, что я знаю, что это сделала я, и мы обе знали, что никто не сможет доказать, что это сделала я. День оказался просто превосходным.
Когда мы вышли на площадку поиграть, все сгрудились, чтобы высказать, что они думают о случившемся со Стивеном. Родди думал, что в переулке были бандиты, которые стреляли друг в друга, и одна пуля случайно попала в Стивена. Ева думала, что с ним случился сердечный приступ, от которого он упал замертво, хотя никто даже не знал, что он болен. У некоторых были такие превосходные идеи, что я думала — такое может быть правдой. Дело в том, что я не всегда помнила о том, что я убила его. Это выскальзывало у меня из головы, словно мыло, и когда я искала это воспоминание, то его нигде не было. Оно всегда в конечном итоге возвращалось назад и всякий раз, возвращаясь, ощущалось по-другому. Это могла быть вспышка фейерверка, или падающий слиток свинца, или всплеск ледяной воды. Это мог быть укол зубной боли, как тогда, когда я увидела мамочку Стивена на игровой площадке, или шипение масла на сковороде, как в ту ночь, когда я ходила к церкви в одной ночнушке. Но основную часть времени воспоминания просто не было. И мне это нравилось. Это означало, что я могу быть убийцей, но не целыми днями, потому что быть убийцей довольно утомительно.
Мы построились шеренгой, чтобы идти обратно в класс, и я через ограду увидела полицейских. Они шли к своей машине, разговаривая друг с другом. Я ощутила приступ тоски, такой сильный, что он заставил меня согнуться пополам. По мере того как они удалялись, та пузырящаяся сила, которую я почуяла, пока шла к библиотечному уголку, становилась все меньше и меньше. Я хотела выцарапать ее обратно. Это была та же сила, которую я чувствовала, когда сжимала руки на горле Стивена, слышала влажный хрип, смотрела в выкатившиеся глаза. Ощущение, что тело сделано из лектричества.
«Нужно вернуть это, — думала я. — Нужно почувствовать это снова. Нужно сделать это опять, опять, опять…»
Шеренга детей, шедших впереди меня, влилась в двери класса, и Кэтрин подтолкнула меня вперед, а я толкнула ее назад, и она упала, и поэтому все, кто стоял в шеренге за ней, тоже упали. Посыпались, как костяшки домино. Кэтрин заплакала, и мисс Уайт велела мне выйти, но я не слышала ее за тиканьем своих внутренних часов.
Тик. Тик. Тик. Тик. Тик. Тик.
Я хотела еще раз увидеть полицейских после школы, но их машины не оказалось там, где она была припаркована обычно, и я не знала, где еще искать. Долго слонялась возле дома Стивена, но полицейские не появились, поэтому я направилась на игровую площадку. И уже почти дошла, когда увидела, как ко мне идет Донна и ведет за руку маленькую девочку. Эта девочка не была похожа ни на одну другую маленькую девочку, которую я когда-либо видела в жизни. Она была одета в пышное голубое платье и такие же голубые туфельки, и даже в волосах у нее был голубой бантик. Волосы были длинные и оранжевого цвета, как тигриная шерсть. На коленях ни капли грязи. И даже на носочках. Словно не ходила по нашим улицам.
Дело в том, что все, кто жил на наших улицах, были бедными. Некоторые люди были чуть меньше бедными, и всегда можно было отличить их, если послушать, какие вещи они называют «вульгарными». Бетти была не очень бедной, и ее мама называла вульгарными розовые кофточки, мишуру, гольфы до колена, переспрашивать «чего?» вместо «что, простите?», консервированные фрукты, майонез, не снимать обувь, когда заходишь в дом, тюльпаны, говорить «сортир», а не «туалет», фломастеры, зубную пасту с полосками, громкую музыку, мультики и глазурь. А еще на столе в прихожей в доме Бетти стояла большая стеклянная банка, куда ее мама и папа бросали мелочь, чтобы та не оттягивала их карманы. Это был еще один способ определить, что кто-то не очень бедный — они не считали мелкие монеты настоящими деньгами, они думали, будто это то же самое, что камешки или крышки от бутылок. Я однажды спросила Бетти, что они делают со всеми этими монетками, когда банка наполняется до края.
— По-моему, мама относит их в церковь для пожертвования, — сказала она. — Но эта банка уже сто лет не наполняется до края — с тех пор, как ты начала приходить к нам домой.
— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложила я.
Так вот, я знала, что Бетти богаче меня, и знала, что я богаче детей из переулка, но все мы были все-таки бедными. Поэтому эта маленькая девочка выглядела такой другой, и поэтому я глазела на нее. Она совсем не выглядела бедной.
— Привет, — сказала Донна и положила руки на плечи девочке, как делают мамочки, когда хотят похвастаться своими детьми. — Это Рути. Я присматриваю за ней.