Мне не требовалось смотреть на нее, чтобы можно было понять: она лишилась радостного настроения. Я чувствовала это. Мгновенная смена радости на обиду — как будто кто-то открыл окно на холод.
— Я весь день готовила ее, Кристина, — сказала мама. — Сиди и ешь.
— Но мне кажется, она испортилась, мам. По-моему, она какая-то неправильная.
— Сиди и ешь индейку.
— Будешь тянуть хлопушку вместе со мной?
Ее стул заскрежетал, когда она резко отодвинула его от стола.
— Ты когда-нибудь перестанешь требовать от меня всякого-разного, Кристина? Сегодня долбаное Рождество. Я пыталась сделать все по-хорошему. Приготовила тебе индейку, купила хлопушку. Даже заплатила за электричество, чтобы мы потом могли посмотреть телевизор. Думала, что мы вместе посмотрим что-нибудь интересное. Почему тебе всегда всего мало? Почему ты просто не можешь быть хорошей девочкой?
Мама вышла из комнаты в коридор, наступив на мою бумажную гирлянду и расплющив ее. Было такое чувство, как будто она наступила мне на голову — поставила ногу мне на щеку и давила до тех пор, пока не почувствовала, как раскалывается кость. Я обеими руками потянула хлопушку за концы. Правая рука выиграла: синяя бумажная шляпа и детская колода карт. Сюрприз улетел под стол. Когда дверь маминой комнаты закрылась, я вынесла миску из кухни, открыла входную дверь, прошла по садовой дорожке и поставила миску за воротами. Надеялась, что какая-нибудь собака придет и съест этот ужасный серый суп. Долго стояла на дорожке, прислонившись к воротам. Видела разноцветные огоньки на рождественской елке в доме Бетти — они подмигивали сквозь тюлевую занавеску в окне гостиной. Потом вернулась в дом и смотрела телик, пока лектричество не отключилось.
Та еда, которую мама покупала, обычно была намного лучше, чем подгнившая индейка, потому что обычно мама не готовила эти продукты, просто покупала, так что обычно было совсем нетрудно съесть их все. Когда я съела все шоколадки, оставила пустую банку на кухонном столе и вернулась в гостиную, чтобы поваляться на диване. После этого в доме целую неделю не было никакой еды. Я старалась задерживаться в гостях у других людей достаточно долго, чтобы меня накормили ужином или чтобы я могла пошарить в шкафах на их кухнях и что-нибудь отыскать. Ела консервированные сардины, которые царапали горло жесткими плавниками, таскала ложками сухое молоко из большой красной жестяной банки. Как-то раз меня отправили к мистеру Майклсу за то, что я в обед стащила у Донны печенье, но мне было все равно, потому что я уже съела это печенье и он никак не мог заставить меня отдать его обратно.
Я начала думать, что мама, должно быть, куда-то уехала, потому что я не видела ее вот уже много дней, даже в воскресенье, когда нужно было идти в церковь. Я бродила по дому, водя пальцами по стене и гадая, не стала ли сиротой. О сиротах я только читала в книгах и не знала, есть ли они на самом деле, как Бог, или придуманные, как ведьмы.
Я только стала привыкать к мысли о том, что сирота, настоящая живая сирота, когда в субботу, спустившись вниз, обнаружила маму, сидящую у кухонного стола.
— Понравились шоколадки? — спросила она.
— Да, — ответила я.
— Все съела?
— Да.
— Хорошо. Я купила их специально для тебя.
— Спасибо.
Я не знала, что мне делать теперь. Сунула ноги в туфли и затянула шнурки тугими узлами — такими тугими, что, наверное, выдавила всю кровь из своих ступней.
— Пойду, — сказала я.
— Правильно. Уходи и оставь меня. Уходи и брось меня сразу после того, как я купила тебе эти шоколадки, сразу после того, как я потратила свои деньги, чтобы купить тебе их. Уходи, брось меня в одиночестве!
— Ты хочешь, чтобы я осталась?
— Сгинь, Крисси. Я хочу, чтобы ты сгинула и никогда не вернулась. Вот чего я хочу!
— Хорошо, — сказала я, потом вышла и оставила дверь открытой. Предпочла бы быть сиротой.
Зашла за Линдой, и мы поднялись на холм, идя только по оградам садов перед домами. Я отлично ходила по гребням оград. Один раз Уильям замерял время — до того, как у него украли наручные часы: путь от дома мистера Дженкса до дома с привидениями я проделала за четыре минуты и тридцать три секунды. Я хотела, чтобы Уильям снова замерил время, когда я научилась ходить еще быстрее, и он сказал, что сделал бы это, если б я помогла ему узнать, кто украл его часы. К несчастью, их украла я сама, поэтому мне пришлось сказать, что на самом деле я не хочу, чтобы он замерял мое время, но четыре минуты и тридцать три секунды — это все равно было быстрее, чем у любого другого из всех детей, живущих на наших улицах.
Когда мы дошли до дома Стивена, я увидела, что шторы в окнах задернуты. Это был единственный на всей улице дом с задернутыми шторами, и это делало его куда более интересным — а что там, внутри? — чем он мог бы быть с открытыми шторами. В саду перед домом стоял трехколесный велосипед Стивена; желтая краска на сиденье немного облупилась. Я спрыгнула со стены и предложила:
— Давай постучимся?
— Нельзя, — ответила Линда. — Мама говорит, что их нужно оставить в покое.
— Почему?
— Не знаю. Но мама Донны собиралась отнести им цветы и спросила, не хочет ли моя мама пойти тоже, а моя мама сказала «нет». Она считает, что это неправильно — когда столько мам постоянно носят туда всякое-разное.
Линда вытерла царапину на ноге рукавом кофты, прежде чем струйка крови доползла до белого носка.
— Мама говорит, что это жестоко, — продолжила она. — Она сказала: «Это жестоко — то, что выпало этой женщине. Такого и злейшему врагу не пожелаешь». Так она сказала.
Я подумала, что, наверное, мамочка Стивена хотела бы, чтобы умер какой-нибудь другой ребенок, особенно если б этот ребенок умер вместо ее Стивена. Она, наверное, хотела бы, чтобы это был любой другой ребенок во всем огромном мире, даже ребенок ее лучшей подруги. Обычно, когда люди говорят, что чего-то не пожелаешь и своему злейшему врагу, это означает, что ты, скорее всего, пожелаешь злейшему врагу именно этого и даже будешь радоваться, глядя, как это с ним случится. Было очень мало такого, чего я не пожелала бы Донне.
Линда продолжала болтать, не говоря на самом деле ничего нового, — к сожалению, она часто так делала.
— Она говорит, это еще хуже, потому что он для них был зеницей ока, — сказала она. — Я спросила ее, что это значит, и она сказала — это значит, что они любили его больше всего. Я сказала, что мы и так знали. Мы же с тобой знали, верно? Знали, да, Крисси? Знали, что они жутко носятся с ним, да? Мы всегда так говорили, верно?
— Линда, — сказала я, — тебе нужно помолчать. От твоего голоса у меня в ушах головная боль.
— О нет… Извини.
Я прошла по садовой дорожке к дому Стивена и три раза сильно стукнула в дверь. Долгое время никто не отвечал. Я подумала, что мамочка Стивена, должно быть, так сильно горевала, что просто легла и тоже умерла. Я бы сдалась и просто ушла оттуда, но это означало бы, что Линда была права, а я терпеть не могла, когда Линда оказывалась права, поэтому постучалась снова — и стучала, пока дверь не открылась.
Мамочка Стивена выглядела намного хуже, чем тогда, на игровой площадке. Ее лицо было серым, как рыбья кожа под чешуей, а щеки свисали с костей, вялые, болтающиеся под бледно-розовыми глазами.
— Что тебе нужно? — спросила она серым голосом. Я не знала, что сказать. Не ожидала, что она будет выглядеть так ужасно. На самом деле, вообще не могла вспомнить, зачем мне так уж понадобилось стучаться в эту дверь.
— Здравствуйте, — сказала я.
— Что тебе нужно?
— У вас дома часто бывает полиция. Зачем они приезжают?
— Уходи. И перестань лезть в дела, которые тебя не касаются.
Я собиралась сказать ей, что раз уж Стивен был убит, а полиция ищет того, кто совершил это убийство, то меня это на самом деле касается, потому что я совершила это убийство, — но проглотила эти слова. Подумала, что она, наверное, не захочет этого слышать.
Мамочка Стивена начала закрывать дверь, но я придержала эту дверь рукой.
— Он все еще мертв? — спросила я. Это была не просто болтовня для того, чтобы заполнить время, — я хотела знать ответ. Прошло так много дней с тех пор, как умер Стивен, что я потеряла счет времени, и я думала, что он уже скоро должен вернуться. Он был всего лишь малышом, и я считала, что он должен ожить быстрее.
Лицо мамочки Стивена сдулось, словно лопнувший воздушный шарик, как будто все кости этого лица исчезли или превратились в воду.
— Знаешь, кто ты такая, Крисси Бэнкс? — сказала она.
— Кто? — спросила я.
— Дурное семя.
«Дурное семя». Мне это понравилось.
— Они еще не нашли, кто убил его? — спросила я.
— Уходи, — повторила она.
Я вспомнила, как большой грузный мужчина вынес из синего дома птичье тельце Стивена. Безмятежно-неподвижное, словно Стивен спал, лежа в сильных руках, настолько бугристых от мышц, что они могли бы раздавить его.
Позади мамочки Стивена открылась дверь гостиной, и оттуда вышел его папа. Я чуяла запах его тела с того места, где стояла. Оно очень сильно пахло телом — кожей, по`том — и стоячим воздухом. Он остановился в прихожей и посмотрел на меня поверх плеча мамочки Стивена.
— Сьюзен дома? — спросила я.
— Сьюзен? — переспросила мамочка Стивена, как будто не знала, кто это.
— Она дома?
Не пошевелившись, даже не вдохнув, папа Стивена закричал:
— СЬЮЗЕН! — так громко, что я подпрыгнула. Ответа не было.
— Ее нет дома, — сказал он.
— А вы не знаете, где она?
— Где-то, — сказала мамочка Стивена.
— Ну, все где-то, — хмыкнула я.
Папа Стивена ушел по коридору в кухню. Он закрыл за собой дверь, но липкий запах все равно доносился сюда. У мамочки Стивена был такой вид, словно она опять собирается закрыть дверь, поэтому я сказала:
— Его ведь убил мужчина, верно?
— Что?
— Стивена убил мужчина. Мужчина, которого я видела. — Эти слова легко сорвались у меня с языка. Всего лишь другая версия истории, которую я поведала полицейским в школе.