— Какого мужчину ты видела?
Я почувствовала, что она пытается докопаться до меня, поэтому пожала плечами и произнесла:
— А, так. Неважно.
— Какого мужчину ты видела?
— Я видела, как в тот день из переулка вышел мужчина. В тот день, когда Стивен был убит.
— В тот день? В субботу? Ты уверена?
Я снова пожала плечами. С того момента, как она открыла дверь, я ощущала какой-то странный холод, словно от трупа, но теперь, когда ее лицо из призрачного стало человеческим, я почувствовала, что тоже оживаю.
— Вроде того, уверена, — ответила я.
— Ты сказала полиции? Они ведь приходили к вам в школу, верно? Ты им сказала?
— Может быть. Плохо помню.
Мамочка Стивена шагнула вперед и оказалась так близко, что мне пришлось отвернуть лицо.
— Ты должна сказать им, — заявила она. — Ты должна рассказать им обо всем, что видела. Обо всем особенном, что ты видела в тот день. Ты меня слышишь, Крисси?
— Мне казалось, я не должна в это лезть.
В конце коридора папа Стивена снова показался из кухни, и вместе с ним появился запах, такой сильный, что у меня закружилась голова. Мне представилось, что вся кухня черна от мух и гудит от их жужжания. Я представила, как мухи роятся над цветами, сложенными на столе, вокруг яблок, гниющих в вазе с фруктами, но в основном вьются вокруг судков с варевом и окороков, которые принесли мамочки, и все это протухает под жарким солнцем.
Я побежала назад по дорожке, за ворота, вверх по улице. Линда бежала за мной. Мамочка Стивена выкрикивала наши имена, но мы не останавливались, и когда я оглянулась, то увидела, что она не гонится за нами, просто стоит на тротуаре. Мы не замедляли бег, пока не достигли вершины холма. Линда тяжело дышала, а я вела костяшками пальцев по оградам садов, прижимая так сильно, что из-под кожи выступили капли крови. Затем поднесла кулак ко рту. У крови был вкус железа и пыли.
Добежав до стенки для стоек на руках, мы уселись на землю и прислонились к стене спинами.
— Ты действительно видела мужчину? — спросила Линда, когда отдышалась.
— Может быть, — ответила я.
— Скажешь полиции?
— Может быть, — повторила я, а потом встала на руки, чтобы она перестала задавать вопросы.
Линда тоже встала на руки, потому что всегда и все повторяла за мной. Стоя вверх ногами, я думала о мамочке Стивена, которая сидит вместе с его папой, похожим на покойника, в доме, перед которым стоит желтый трехколесный велосипед. Я думала о том, что, наверное, как-нибудь снова приду и спрошу, можно ли забрать этот велосипед — ведь им он больше не нужен. Стивен был маленьким, но я тоже, и нет никакого смысла в том, что такая нужная вещь ржавеет зря, кто бы там ни умер.
Мы стояли на руках так долго, что наши лица сделались красными, а потом мы стали играть в телевизор. Играть в телевизор с Линдой было не очень интересно. Она все время спрашивала меня, что говорить дальше, а когда говорила, то это было совсем не похоже на настоящий телевизор. Единственной, кто играл в телевизор не хуже меня, была Донна, а это меня бесило, потому что люди, похожие на картошку, никогда не выступают по настоящему телевизору.
— Если б ты могла стать кем-нибудь знаменитым, кем бы стала? — спросила я Линду.
— Наверное, просто тобой.
— Я не знаменитая.
— Но ты лучшая почти во всем.
— Да. Знаю. Когда-нибудь, наверное, стану знаменитой.
Мы не могли решить, кого бы еще позвать играть с нами, поэтому вернулись в дом Линды. Когда ее мамочка закончила ворчать и бурчать из-за того, что я осталась у них на ужин, она дала нам суп и хлеб с маргарином. Я съела суп еще слишком горячим, и он обжег мне рот, так что изнутри тот стал похож на наждак. Я почти ничего не говорила. Перед глазами у меня все еще стояло серое лицо мамочки Стивена и не уходило даже после тряски головой.
Я оставалась у Линды, пока мамочка не увела ее наверх мыться. После этого я задержалась еще на некоторое время, сидя одна в гостиной. Смотрела на фотографии на каминной полке, сделанные во время Рождества, первого Линдиного причастия и других праздников. Слышала, как наверху Линдина мамочка шипит на Линдиного папу. Слышала «все еще здесь», и «выпроводи ее», и «как долго это будет продолжаться», и «ты вылезаешь из своего драгоценного сарая раз в сто лет». Линдин папа спустился вниз, вошел в гостиную и сказал:
— Привет, Крисси. Хочешь, провожу тебя домой?
Я не хотела, чтобы он провожал меня, поэтому сказала, что дойду сама, хотя на самом деле мне очень хотелось остаться здесь.
Я не удивилась тому, что входная дверь нашего дома оказалась заперта. Мама всегда запирала ее, после того как кричала на меня. Пришлось обойти дом и забраться через кухонное окно — оно было сломано и не закрывалось до конца. Протиснуться в него было трудно, и пока я протискивалась, думала, что, наверное, поэтому мама не кормит меня как следует: она знает, что если я растолстею, то не смогу протиснуться в кухонное окно, когда нужно. «На самом деле она просто заботится обо мне так, — думала я, влезая обеими ногами на кухонную раковину. — Это просто значит, что ей не плевать на меня».
В понедельник я вышла из дома задолго до начала уроков, когда улицы еще были полны перезвона молочных бутылок. Молочник увидел меня и помахал рукой, но не поставил на наше крыльцо ни одной бутылки, потому что мы не заказывали доставку молока. А миссис Уолтер заказывала. Она жила по соседству, держала птиц в клетках и была такой старой, что начала расти в обратную сторону, уменьшившись так, что была уже едва выше меня. Молочник поставил на ее крыльцо две бутылки, сел обратно в свою таратайку и поехал прочь. Я забрала одну бутылку только тогда, когда он скрылся за углом. Миссис Уолтер однажды выбранила меня за то, что я слишком громко кричала в нашем саду на заднем дворе, и к тому же она невероятно стара, и ей не нужно столько молока. На ходу я делала большие глотки; сливки, скопившиеся наверху, забивали горло. Дойдя до стенки, я увидела Сьюзен, которая сидела на земле, прислонившись спиной к кирпичам. Волосы у нее были спутаны. Я села рядом, и она подняла на меня взгляд бесцветных глаз.
— Почему твои волосы стали такими ужасными? — спросила я и прижала молочную бутылку к колену.
Сьюзен посмотрела на собранные в крысиный хвостик волосы, свисающие через плечо.
— Просто стали, — ответила она.
— Они все свалялись.
— Да.
— Твоя мама потеряла расческу?
— Не знаю.
На коленях у нее лежала раскрытая книга «Таинственный сад»[7], и Сьюзен смотрела на страницу, но мне казалось, что на самом деле она не читает. Когда я в последнее время видела Сьюзен, при ней всегда был «Таинственный сад», и он всегда был открыт на одной и той же странице. До того как Стивен умер, она каждую неделю приносила с собой новую книгу.
— Почему ты не дома? — спросила я.
— А ты почему? — сказала она.
Я поводила бутылкой по колену, чтобы отыскать самое холодное место на стекле. Сьюзен снова уставилась в книгу, но так и не перевернула страницу — ни разу. Она была одета в кофту с длинными рукавами, свисавшими до самых пальцев, и края рукавов были изжеваны до ниток. Пока я смотрела на нее, Сьюзен взяла несколько ниток в рот и стала жевать их. Я не была уверена, осознает ли она, что делает.
— Твоя мама недавно приходила на игровую площадку, — сказала я.
— Знаю.
— Откуда?
— Мама Вики привела ее домой. Она сказала папе о том, что случилось.
— Она плакала?
Сьюзен качнула головой вперед-назад в странном, как у робота, кивке и сунула в рот еще несколько ниток от своего рукава.
— Она что-нибудь делает, кроме плача?
— Спит.
— Она делала еще что-нибудь, кроме как присматривала за Стивеном, пока тот был жив? Или работала только его мамочкой?
— Сьюзен и Стивена, — произнесла она. Было в ее голосе что-то острое, словно лезвие бритвы, спрятанное в ватном шаре. Я не поняла, что она имела в виду.
— Что?
— Сьюзен и Стивена. Она была мамочкой нас обоих. Ее работой было присматривать за нами обоими.
— Неважно.
— Так вот, больше она этого вообще не делает.
— Хочешь молока? — спросила я.
Сьюзен взяла у меня бутылку и допила молоко несколькими шумными глотками. Когда молоко кончилось, вытерла губы тыльной стороной кисти и отправила бутылку в канаву. Я не сказала ей, что миссис Банти дает конфеты в обмен на бутылки, которые ты приносишь в магазин. Уже пожалела, что сказала Донне.
— Полиция все еще часто бывает у вас дома? — спросила я.
— Да.
— Что они делают, когда приходят?
— Задают вопросы маме и папе.
— Какие вопросы?
— Про Стивена.
— А тебя они о чем-нибудь спрашивают?
— Нет.
— Тогда откуда ты знаешь, какие вопросы они задают?
— Мне слышно через дверь гостиной.
— Они еще не знают, кто его убил?
— Нет.
На этот раз воспоминание было теплым; в животе зажегся крошечный огонек.
— Как ты думаешь, они смогут это узнать?
— Не знаю.
— Мне кажется, не смогут.
Сьюзен только пожала плечами. Она была словно мокрый лист салата. Совсем неинтересной. Я поскребла ногтями свои руки с внутренней стороны и выскребла целую тучу белой пыли. Подумала о тюбике с кремом, лежащем на полке в углу школьного медицинского кабинета. Когда экзема начинала кровоточить в школе, мисс Уайт отправляла меня в медицинский кабинет, и миссис Брэдли намазывала мои руки кремом — таким толстым слоем, что я могла бы написать на нем свое имя. Иногда я до крови расчесывала себе руки под партой, пока мисс Уайт не видела, просто чтобы пойти в медицинский кабинет и сидеть там с руками, покрытыми белыми рукавами из крема. Пока Сьюзен притворялась, будто читает «Таинственный сад», я водила ногтями по коже: шкряб-шкряб-шкряб. Я воображала, как прыгаю в ванну, полную крема, и он охлаждает мои расчесы и волдыри.