приходили новые. «Почему все такое большое? Почему все такое громкое? Что мне делать теперь?» Я пыталась считать, дышать, перечислять вещи вокруг. В конце концов пошла в санузел и села на унитаз, уронив голову в ладони. От этого мне стало лучше. Дверь санузла запиралась. В Хэверли все знали меня, и скрывать было нечего. Внутри все сжалось, когда я подумала о клетке из высоких решеток, внутри которой я ходила, не опуская взгляда, и стояла, не горбясь. Потому что быть на свободе — совсем не то же самое, что чувствовать себя свободной.
Молли швырнула головки маргариток в траву и стряхнула с себя лепестки.
— А в бабушкином доме есть телевизор? — спросила она.
— Наверное, — ответила я.
— Тогда ладно. Пойдем туда.
Крисси
Стивен был мертв уже так долго, что я совсем потеряла счет дням, но число полицейских на улицах становилось больше, а не меньше. Я стала часто сидеть на плоской крыше церковного здания, куда можно было пробраться через пожарный выход в дальней части. Полицейские всегда парковали свои машины перед церковью; они подходили к своим машинам, чтобы поболтать и выпить чаю из термосов, и, сидя на крыше, я могла видеть и слышать их, а они не могли видеть и слышать меня. Именно так я чувствовала себя все время: словно призрак.
Однажды днем с крыши я увидела, как мой папа вышел из-за угла и пошел вверх по улице, а на плече у него висела большая серая сумка. Мама сказала, что я не должна называть его папой, сказала, что если кто-нибудь спросит меня, то это мой дядя Джим, ее брат, который иногда останавливается у нас.
— Но он не мой дядя, — возразила я.
— Нет. Но пока они думают, что у тебя нет папы, я могу получать деньги за то, что забочусь о тебе совсем одна.
— Но ты не заботишься обо мне.
— Отвали, Крисси.
Увидев, как он идет по улице, я слезла по пожарной лестнице, выбежала на тротуар и крикнула:
— Папа!
Он обернулся, и на секунду вид у него сделался недоуменный, как будто он вообще не знал, кто я такая. Но потом вспомнил, что я — это я, вспомнил, как сильно меня любит, и улыбнулся. Улыбнулся бы шире, если б смог. Иногда, когда ты улыбаешься слишком широко, то становится больно щекам, поэтому он улыбнулся только чуть-чуть, чтобы ему не стало больно. Если б не эта штука со щеками, он улыбнулся бы до самых ушей, потому что любит меня так, что едва не лопается. Папа протянул руки. Выглядел он совсем не так, как мама, когда протягивала ко мне руки — иногда она так делала, когда другие люди смотрели на нас и ей надо было показать им, что она меня любит. Ее руки торчали вперед, словно лезвия ножниц, и она напрягалась, как будто совала их в огонь. Руки у папы были мягкие, его ладони крепко подхватывали меня под мышки, и он поднимал меня в воздух так легко, что я чувствовала себя сделанной из перьев. Я прижалась лицом к его шее, где кожа была прохладной и влажной. Хотела запустить в нее зубы.
Поставив меня на землю, он убрал у меня с лица волосы и приподнял ладонью подбородок. Папа был такой высокий, что его голова была где-то на полпути к небу.
— Что ты делаешь так далеко от дома? — спросил он, потому что церковь была на самом краю наших улиц.
Я обхватила его руками, чтобы не пришлось отвечать. Он расцепил мои руки, и мы пошли рядом — его пальцы переплелись с моими.
— Ты снова ожил? — спросила я.
Это была одна из особенностей моего папы: он умирал и снова оживал. В первый раз это случилось, когда я была в классе у мисс Ингем. Папа жил с нами некоторое время, делал обычные папские дела — например, забирал меня из школы. Он не ждал на игровой площадке окончания моих уроков, как это делали мамочки, и не всегда приходил, но иногда, когда мисс Ингем отпускала нас после занятий, папа проходил мимо ограды, и я видела его и кричала: «Папа! Папа!» Он притворялся удивленным, увидев меня, но это же просто шутка. На самом деле он приходил, чтобы забрать меня. И даже когда не забирал меня из школы, я видела его по вечерам. Почти каждый вечер. Он входил в дверь и шлепался на диван, и я прислонялась к его боку. От него пахло по`том и чем-то еще, чем-то сладким и хлебным. Если в доме было лектричество, мы смотрели телик, но если не было, просто сидели рядом. Когда папа был дома, мне было вообще-то плевать на телик. Когда он засыпал, я поднимала его руку и обхватывала себя этой рукой. Он сам обхватил бы меня рукой, если б не устал так сильно. Я просто помогала ему.
Однажды я вернулась из школы, а его не было дома. Я сидела на подоконнике, глядя на тротуар, и всякий раз, когда видела в конце улицы мужчину, в груди что-то слегка подпрыгивало — но никто из них не был папой. Стемнело, глаза у меня страшно устали, но он не пришел. Зажглись уличные фонари, отбрасывая на землю желтые лужицы света, но он не пришел.
Моя голова наклонилась вперед, и я резко проснулась за миг до того, как упасть. Но он так и не пришел.
В конце концов я слезла с подоконника и забралась в кровать. Уже почти заснула, когда услышала, как хлопнула входная дверь, и я сразу же пробудилась и вышла на площадку. Внизу слышались тяжелые папины шаги. Я собиралась спуститься вниз и прыгнуть в его руки, но потом они с мамой начали кричать. Я легла на живот и смотрела на них в просветы между палками перил, прижимаясь щекой к грязному полу. Папа вытащил маму в прихожую, схватив за переднюю часть кофты, и бросил о стену, словно она была мешком с картошкой, а потом выскочил из дома. Мама лежала неподвижно, глядя на то место, где его не было, и я лежала так же неподвижно, глядя на нее. Все то время, пока я смотрела, она не шевелилась. В конце концов я на цыпочках спустилась вниз и стояла перед ней, глядя, как ее слезы собираются в лужицу на полу.
— Ты умерла? — прошептала я. Мама не ответила, только хлюпнула носом. — Мертвые не хлюпают носом, значит, ты, наверное, не умерла, — сказала я и поднялась обратно наверх.
Легла на кровать, думая, что скоро услышу, как мама поднимется и пойдет к себе, но в доме было тихо. Я пыталась уснуть. Закрыла глаза и думала свои засыпательные мысли, которые специально приберегала. Воображала, как выиграю конкурс «Новые лица»[11]. Воображала, как королева посетит наш третий класс и скажет мисс Ингем, что я — лучшая ученица в классе, а значит, меня больше нельзя ругать. Воображала, как мама и папа придут забирать меня из школы вместе, так же, как мамочка и папочка Бетти всегда приходят вместе, чтобы забрать ее, и как я буду идти по улице, держа маму и папу за руки — Бетти всегда так ходит. Воображала, как угадаю все номера в лотерее и стану такой богатой, что смогу построить из денег целую башню, от пола до потолка.
Когда я передумала все засыпательные мысли, но так и не заснула, снова стала слушать маму. Она по-прежнему не издавала ни звука. Я опять спустилась вниз и достала из шкафа одеяло. Глаза ее были закрыты, и она не пошевелилась, когда я укрыла ее одеялом, так что мама вполне могла бы быть мертвой, но вряд ли. Она не из тех, кто умирает.
Утром я проверила диван в гостиной, но папы там не было. Мама была на кухне; она двигалась, шаркая ногами и опустив голову так низко, что я не видела ее лица. На столе стоял стакан с коричнево-желтой жидкостью, похожей на яблочный сок. До этого я пила яблочный сок лишь один раз, на дне рождения Бетти, но запомнила его вкус — сиропный, как у растаявших леденцов, — поэтому подошла, чтобы отпить из стакана. Мама вдруг стала двигаться так быстро, что я едва заметила, как она выхватила у меня стакан.
— Не трогай, — сказала она. Теперь я смогла как следует разглядеть ее лицо. Половина его была фиолетово-синей и распухшей, как лопнувшая кожура гнилой сливы. Я потянулась, чтобы дотронуться до ее лица, но мама отбросила мою руку и сказала: — Иди в школу.
— Где папа?
— Его здесь нет.
— Когда он вернется?
— Он не вернется.
— До когда не вернется?
— Никогда не вернется.
Я почувствовала, как по шее у меня ползет жар, карабкаясь к ушам. Потрогала свое лицо, но оно не было горячим, а было похоже на холодную глину. Такое холодное, что его закололо. Такое холодное, что мне пришлось сесть на пол.
— Он умер? — спросила я. Мама фыркнула — негромко, одним только горлом — и в один глоток выпила весь яблочный сок.
— Да, — сказала она. — Он умер.
Весь день у меня в ушах звучало одно и то же: «Папа умер. Папа умер. Папа умер». Я не плакала, потому что никогда не плачу, но в школе вела себя еще хуже, чем обычно.
— Что на тебя сегодня нашло, Крисси Бэнкс? — спросила мисс Ингем.
— На меня ничего не нашло. От меня кое-что ушло, — ответила я.
— Перестань говорить ерунду.
— Это не ерунда.
— Не спорь со мной, Крисси.
— Не спорьте со мной, мисс Ингем.
Она отошла к своему столу и выпила таблетку от головной боли.
После школы я пошла играть со Стэйси и Шеннон. Шеннон сказала, что не хочет играть в «Звездочки в глазах»[12], поэтому я пнула ее в живот. Стэйси сказала, что пожалуется их мамочке, поэтому я пнула и ее тоже. Сильно. Она упала. Я оставила их лежать хнычущей кучей. Плевать, если наябедничают.
Когда люди бесят тебя, нужно делать им больно, чтобы преподать урок. Теперь, когда папа умер, некому было преподать маме урок, и это очень серьезная проблема.
Папа был мертв много недель, но потом однажды я вернулась из школы, а он на кухне пил пиво из банки. Когда я вошла в дверь, он помахал мне рукой и спросил:
— Все в порядке, Крис?
— Папа? — выговорила я.
— Как у тебя дела?
— Ты вернулся.
— Ага.
— Ты воскрес.
Папа засмеялся и сделал большой глоток пива.
— Да, — сказал он. — Верно.
— Как? — спросила я.
Он сунул руку в карман и достал стеклянный шарик размером с карамельку.
— Вот, держи. — И вложил его мне в руку.
В кухонное окно пробивалась полоса света, и когда шарик попал в нее, я увидела внутри него все краски мира. Полоски розового, синего, желтого, зеленого и яркого искристо-белого цвета приникали изнутри к поверхности шарика. Я по одному согнула пальцы и сжала его так крепко, что ощутила, как выгибаются кости. Самое лучшее, что мне когда-либо кто-либо дарил.