— Всё в порядке? — спросил он тоном, явно подразумевавшим: «Всё совсем не в порядке».
— Да, — ответила я. — У нас все хорошо.
— Куда вы идете? — спросил он.
Нужно было думать очень быстро. Мы были уже в самом конце дороги, а эта дорога вела только к переулку и к церкви.
— В церковь, — сказала я.
— Тогда вы не с той стороны дороги, — заметил он.
— Знаю. Мы как раз собирались перейти дорогу, но вы нам помешали.
— Странное время для церкви. Сегодня не воскресенье.
— Там наша мама. Помогает викарию приготовиться к воскресной школе. Сказала прийти к ней, как закончим играть на площадке.
Полицейский кивнул так, как кивают взрослые, когда раздумывают, верить тебе или нет.
— Вы, случайно, не собирались пойти туда? — спросил он, указывая в сторону переулка.
— Нет. Нам туда ходить не разрешают. Там опасно.
— Это правильно. Очень опасно.
— Да, очень, — подтвердила я.
Желудок сжался в комок; я гадала, сможем ли мы еще попасть к синему дому до того, как Линда закончит считать. Мне не понадобится много времени. Это совсем ненадолго. Полицейский наклонился, чтобы взглянуть на Пита получше. Тот прекратил плакать и просто таращил глаза.
— Ты в порядке, сынок? — спросил полицейский. — Что это ты слезы льешь?
— Это мой брат, — сказала я. — Он всегда плачет. И пахнет.
Полицейский засмеялся.
— Твой брат, а? Как, ты сказала, тебя зовут?
— Линда. Линда Мур. А это Пит.
Он перевел взгляд с меня на Пита и сложил губы трубочкой.
— Вы не очень-то похожи, а?
Я сделала шаг к нему и приложила ладони ко рту. Он медленно наклонился, так что мои ладони образовывали туннель от моих губ к его уху.
— Он мне не родной брат, — прошептала я. — Мои мама и папа усыновили его. Поэтому они любят меня больше, чем его. Но он не должен это знать.
Я отошла на шаг, и полицейский выпрямился. Потом он кивнул, словно говоря: «Я сохраню твою тайну», — и улыбнулся Питу.
— Ладно, дети, — сказал он. — Давайте я переведу вас через дорогу и отведу к вашей мамочке. Удостоверюсь, что вы добрались целыми и невредимыми.
— Сколько времени, сэр? — спросила я.
Мне не хотелось называть его «сэром», потому что он мне не нравился, но я решила, что так будет лучше. Полицейский посмотрел на свои часы.
— Только что была четверть первого.
— Значит, мамы нет в церкви.
— Вот как? А по-моему, ты сказала, что вы идете туда.
— Да, мы туда шли. Но вы нас задержали, — сказала я. — Мама говорила, что если мы задержимся на площадке позже двенадцати, нам нужно идти прямо домой. Я просто не знала, сколько сейчас времени. Она будет ждать нас на обед. Нам лучше поспешить.
Я потянула Пита вниз по улице, но полицейский взял меня за плечо.
— Где вы живете? — спросил он.
— Селтон-стрит, — ответила я. — Дом номер сто пятьдесят шесть. В самом конце.
Я видела, что он размышляет над тем, какие длинные у нас улицы и как долго ему придется взбираться обратно на холм, к своей машине, если он возьмется нас провожать. Этот полицейский был довольно полным.
— Ладно, — сказал он. — Но ступайте прямо домой. Лучше не играть здесь, особенно с малышами.
— Да. Я передам маме. До свидания.
Я взяла Пита за руку, и мы пошли обратно к игровой площадке.
— Мишки? — сказал он.
— У меня их нет.
Не успев даже обогнуть угол, мы услышали, как плачет Линда. Она стояла возле карусели, прижимая ладони к глазам — вид у нее сейчас был такой же, как у Пита, когда он плакал на улице. Донна и Бетти бегали вокруг кустов и звали: «Пит! Пит!» Когда мы подошли к воротам, Бетти увидела нас и закричала:
— Линда, вот они!
Линда отвела ладони от лица. Она не сделала ни шагу, и вид у нее был такой, словно она сейчас упадет. Пит распахнул ворота и побежал к ней, а она подхватила его на руки и снова начала плакать. Только кто-то настолько тупой, как она, мог вести себя так. Глупо плакать, когда ты чему-то радуешься.
Донна двинула меня по руке.
— Куда ты увела его? — спросила она. — Линда так волновалась, что едва не умерла.
— Никто не умирает от того, что волнуется, — ответила я.
— Ты, может, и не умрешь, а вот Линда едва не умерла. Где вы были?
— Искали хорошее место, чтобы прятаться.
— Но вы ушли с игровой площадки, — заявила Бетти. — Это не по правилам.
— Нет, по правилам. Я главная по правилам. И такого правила не назначала.
— Ты во всем главная, — сказала Донна.
— Да, конечно.
Линда опустилась на землю, уткнувшись лицом в плечо Пита. Она хлюпала носом, сглатывала и повторяла: «Пит, Пит, Пит…» И даже ни разу не взглянула на меня, чтобы убедиться, что со мной всё тоже в порядке. Ни разу не сказала: «Крисси, Крисси, Крисси». Я подошла, остановилась прямо перед ней и собиралась уже слегка пнуть ее, чтобы напомнить, что я здесь, когда она произнесла:
— Почему… ты… увела… его?
Это прозвучало именно так, как будто каждое слово было отдельной фразой, потому что она плакала, а значит, ей хватало дыхания только на то, чтобы произносить по одному слову за раз. Звучало невероятно глупо.
— Мы играли в прятки, — напомнила я. — Я увела его, чтобы мы могли спрятаться.
— Но… ты… увела… его…
— Мы просто хотели найти хорошее место, чтобы спрятаться. Поэтому я и сказала тебе считать до ста. Чтобы мы могли найти действительно хорошее место.
— Но… мы… не должны… уходить… с площадки… когда… играем… в пря…
— Он тебе даже не нужен больше, — сказала я.
Только тогда Линда по-настоящему посмотрела на меня и перестала издавать дурацкое бульканье. Пит вывернулся из ее рук и покосолапил к карусели. Бетти пошла покрутить его, но Донна осталась слушать наш разговор, потому что она была слишком любопытной.
— Что? — спросила Линда.
— Ты сама сказала. На свой день рождения. Ты так сказала.
— Сказала что?
— Что ты хочешь, чтобы у вас был другой малыш. Ты сказала, что Пит уже слишком большой и тебе он больше не нужен.
— Я не говорила, что он мне не нужен.
— Ты сказала, что тебе нужен новый младенец. Это значит, что старый тебе не нужен.
— Нет, не значит. Это совсем другое, — возразила Донна.
— Заткнись, картофельная морда, — сказала я.
— Я люблю Пита. Он мой брат, — сказала Линда. — Ты знаешь, что не должна была уводить его.
— Я могу делать все, что хочу. Я — дурное семя.
— Кто? — переспросила Линда.
— Мне все это надоело, — заявила я.
Вышла с площадки, с лязгом захлопнула за собой ворота и двинулась вниз по улице. Я знала, что Линда и Донна смотрят мне вслед. И не чувствовала себя особенной. Чувствовала так, как будто заболела корью.
Долго бродила по улицам и злилась. Не хотела возвращаться домой, потому что все еще притворялась, будто пропала насовсем — чтобы преподать маме урок, — но мне некуда больше было идти, потому что никто больше меня не любил. Когда начало темнеть, я пришла к стенке для стоек на руках. Я заметила Сьюзен только тогда, когда почти споткнулась об нее. Вокруг руки у нее был обернут замусоленный квадратный лоскут муслина, и она водила им по своему лицу. Волосы у нее были коротко срезаны, почти до самого затылка.
— Что случилось с твоими волосами? — спросила я.
— Я их обстригла, — ответила она.
— У парикмахера?
— Нет, сама.
— Ты никогда этого не делала.
— А теперь сделала.
— У тебя что, завелись вши? — Она покачала головой. — Тогда зачем?
Сьюзен пожала плечами. Концы волос торчали в разные стороны, разлохмаченные и неровные. Я представила, как она срезает их кухонными ножницами. Я никак не могла взять в толк. Она же должна знать, что волосы — это самое лучшее в ней.
— Тебя сильно за это ругали? — спросила я.
— Кто?
— Твоя мама.
— Она даже и не заметила.
— Но она всегда так гордилась твоими волосами.
— Раньше — гордилась.
— Что ты с ними сделала? — спросила я, гадая, не могу ли заполучить их.
— Просто выбросила, — ответила Сьюзен.
Я пнула стену рядом с ней.
— Зря. Это глупо.
— А мне все равно, — отозвалась она.
Потом разгладила муслиновый лоскут и прижала его ладонью к щеке.
— Что это? — спросила я, усаживаясь рядом.
— Это Стивена, — ответила она, взяла в рот уголок лоскута и принялась жевать.
Вблизи я разглядела, что лоскут был того серого цвета, которого становятся белые вещи, когда их роняют, жуют, плачут в них, а потом стирают в дождевой воде.
— Он противный, — сказала я.
— Нет, не противный, — возразила Сьюзен. — Мне нравится. Пахнет приятно.
Солнце ушло, и воздух сделался прохладным. Пот, приклеивший мое платье к спине, высох, отчего кожа натянулась и зудела, словно покрытая коркой соли. Я почесала ее о стену.
— Скучаешь по нему?
— Скучаю по маме.
— Она что, тоже умерла?
— Нет. Просто все время лежит в кровати.
— До сих пор?
— Да.
— Ничего себе! Но, наверное, она скоро встанет. Ведь уже сто лет прошло.
— Я спрашивала. Спрашивала, когда она станет такой, как раньше. А она просто отвернулась от меня. А потом я сказала, что мне надоело, что она все время плачет, и все время лежит в постели, и больше не похожа на нормальную маму. Она велела мне уходить.
— Как грубо.
— А она теперь часто грубит.
— Может, она заслуживает того, что Стивен умер.
— Мне так не кажется.
Темнота сгущалась быстро, точно вокруг нас смыкалась рука в черной перчатке. Теперь я почти не видела муслиновый лоскут в руках Сьюзен, хотя сидела к ней почти вплотную. В животе была какая-то тяжесть, внутренности были не внутренностями, а одним большим куском холодного и шершавого камня. С тех пор как убила Стивена, я много раз думала о том, чтобы сделать это снова, и по большей части мне казалось, что я хочу сделать это не только еще раз, но много-много раз. Я хотела ощущать пузырящееся шипение в животе и тиканье в голове, ощутить себя частицей бога. Но, слушая, как Сьюзен всхлипывает и жует платок, поняла: больше не хочу. По крайней мере, не так много раз. Наверное, трех раз, или даже двух раз, или даже одного будет достаточно. Если я сделаю это еще однажды, наверное, все станет лучше. Наверное, я почувствую себя достаточно хорошо, если сделаю это еще только один раз.