— Почему ты всегда гуляешь? — спросила Сьюзен.
— Потому что хочу, — ответила я.
— А твоя мама не загоняет тебя домой?
— Нет.
— Ей что, все равно?
— А тебе не кажется иногда, что твоя мама любила Стивена больше, чем любит тебя? — спросила я. — Потому что я бы так и подумала на твоем месте. Я бы подумала: «Она теперь все время горюет, а ведь у нее по-прежнему есть я, нет только Стивена. Так что она, наверное, любила только Стивена и совсем не любила меня». Тебе не кажется, что если б она любила немного больше, то не горевала бы так все время. Что скажешь?
Я выпалила это все единым духом, меня рвало словами; у слов этих прямо был вкус рвоты — кислый и розовый.
Сьюзен встала и сказала:
— Я пойду домой. Мама будет ждать меня.
— Не будет, — возразила я. — Ей все равно. Ей не плевать только на Стивена. Она ждет только его.
Я думала, Сьюзен обернется и закричит на меня или хотя бы заплачет и убежит, но она просто пошла прочь.
— Ей плевать на тебя! — крикнула я ей вслед. Не знаю, услышала она или нет.
Когда я шла к переулку вместе с Питом, шипучее ощущение в моем животе бушевало и грохотало, но теперь исчезло, и я не могла вернуть его. Подумала о том, что сказала Донна. «Стивен умер сто лет назад. Всем уже плевать». Подумала о Линде, обнимавшей маленького Пита обеими руками, как будто меня вовсе не было рядом. Я чуть отодвинулась от стены, обернула платье вокруг ног и легла на бок. Ночь, окружающая меня, казалась огромной и пустой. Позвоночник касался кирпичной кладки. Я закрыла глаза.
«Мама, наверное, скоро начнет меня искать, — думала я. — Наверное, я услышу, как она бегает по улицам вверх-вниз и зовет меня. Наверное, это случится с минуты на минуту. Наверное».
Джулия
Когда мы вышли с кладбища, я повернулась в сторону города. Мама жила в одной из квартир многоэтажного дома, а на бывших наших улицах не было многоэтажных, только маленькие дома-коробки. Я не могла рисковать и говорить Молли, что не знаю точно, куда нам идти. И так уже ступала по очень тонкому льду.
— А бабушка живет в квартире или в отдельном доме? — спросила она.
— В квартире.
— Как наша?
— Эта квартира не расположена над кафе. По-моему, где-то в жилом комплексе. Это должно быть высокое здание, оно называется «Паркхилл». Смотри внимательно.
— Я думала, ты знаешь, где это.
— Знаю. Но все равно смотри внимательно.
Мы направились вверх по крутому склону холма. В конце дорога разветвлялась: в одну сторону вела к городу, а в другую — к переулку.
— А она добрая? — спросила Молли.
— Мама?
— Бабушка.
— Я уже давно ее не видела.
— Но когда ты ее видела, она была добрая?
Я подумала о маме, сидевшей в комнате посещений Хэверли. В качестве убийцы я нравилась ей больше. Никто из психологов, психиатров или психотерапевтов не говорил мне этого. Я додумалась сама. До того, как стать убийцей, я была хорошая, а она плохая потому, что должна была любить меня, своего ребенка, но не любила. Когда я стала убийцей, баланс сместился. Я стала ребенком, которого никто не должен любить, а она — человеком, который знал об этом с самого начала. Благодаря мне мама стала выглядеть в глазах общества провидицей, а мне отплатила хаотичными посещениями. Иногда она приезжала в Хэверли каждый день и появлялась в фойе ровно в шесть часов, когда начинался час посещений. Она могла придерживаться такого распорядка неделю или две, а после этого я не видела ее месяцами. В другом режиме заявлялась каждый день в шесть сорок пять и устраивала сцену, когда через пятнадцать минут ее просили уйти. Иногда появлялась только по будням, иногда только по субботам, иногда только в погожие дни.
Навещая меня, мама в основном только и делала, что рассказывала, что в ее жизни все устроено не так. В новой квартире в санузле сыро. Болит горло. На губе язва. Сосед нарисовал аэрозольной краской вилы на стене сада. Если я делала или говорила что-то, что ей не нравилось, она выбегала из комнаты, крича: «Никогда больше не буду навещать!» — и не приходила достаточно долго, чтобы я в это поверила. Но никогда не «никогда». Всегда возвращалась. Поговорка гласит: «Кровь — не водица», но нас связывала даже не кровь, а нечто более густое: дегтярно-черный суп из ненависти и взаимозависимости.
— Она была доброй? — повторила Молли.
— Такой же, как все люди. Иногда доброй, иногда недоброй.
— А она будет доброй ко мне?
— Надеюсь, да. А если нет, мы уйдем.
Наверху холма я поняла две вещи: жилой комплекс «Паркхилл» выстроен на месте того самого переулка, а значит, мама живет на земле, где когда-то находился переулок. Входя на территорию комплекса, я не видела никаких напоминаний о том, что когда-то вот эта дорога вела к синему дому. Квартиры располагались в двух домах-башнях, а земля между ними была превращена в баскетбольную площадку. Трое тощих мальчишек катались вокруг нее на велосипеде, явно прогуливая школу. Они проводили нас настороженными взглядами из-под капюшонов толстовок.
Лифт не работал, и когда я открыла дверь на лестничную клетку, на меня обрушился запах грязи и мочи — как будто на голову надели полиэтиленовый пакет. Молли прижала пальцы к носу.
— Фу-у-у! — произнесла она. — Тут воняет.
— Дыши через рот.
— Не хочу туда. Жутко пахнет.
— Знаю. Но придется.
— Почему мы не можем подняться на лифте?
— Он сломан.
— А другого лифта нет?
— Нет, только этот. Идем.
— А может, поищем другой лифт?
— Не найдем. А если и найдем, там, скорее всего, пахнет так же плохо, как здесь.
— Но я не хочу…
— Молли!
Этот окрик был негромким, но я стояла на лестничном пролете в окружении твердых поверхностей. Сотня полубесформенных отголосков имени Молли обрушились на нас со всех сторон. Я прошла мимо нее и поднялась на шестой этаж, ни разу не остановившись, чтобы перевести дыхание. Когда добралась до балкона, у меня кружилась голова. Молли была лишь на половине пути — она слишком старалась топать по ступеням сильнее, чтобы должным образом выразить свою злость.
— Идем, — сказала я, придерживая дверь открытой. — Быстрее.
Я почувствовала, насколько привычно моим голосовым связкам это слово — так ноге привычны разношенные домашние тапочки. Задумалась о том, сколько раз я произносила это слово прежде. «Быстрее, мы опаздываем в школу», «Быстрее, пора ложиться спать», «Быстрее, мы слишком задержались». Неожиданно показалось невероятно, ошеломляюще жестоким, сколько времени я потратила на поторапливание Молли.
— Номер шестьдесят шесть, — сказала я, когда она добралась до площадки-балкона.
Молли посмотрела на номер квартиры, возле которой мы стояли, и сказала:
— Это дальше вдоль балкона.
— Знаю, — отозвалась я. Голос мой звучал тонко, как будто, оказавшись поблизости от мамы, я сделалась младше.
Молли побежала вперед, вслух отсчитывая номера:
— Шестьдесят два, шестьдесят три, шестьдесят четыре, шестьдесят пять… вот она, вот она, шестьдесят шесть. Можно я постучусь?
— Подожди.
Опустившись перед ней на колени, я лизнула палец и стерла капельки соуса вокруг ее рта. Мне казалось, что внутри распахнулась некая дверца, и при мысли о том, что мама где-то рядом, просвет делался шире.
— Можно я постучусь? — повторила Молли, прокрутившись на носочке левой ноги.
— Вперед, — ответила я.
Она стукнула в дверь, и мы выждали в течение пяти вдохов. Я считала. Ответа не было, и Молли посмотрела на меня.
— Попробуй еще раз.
Она постучала сильнее — восемь громких ударов. Мы снова стали ждать. Никто не отозвался. До этого мне не приходило в голову, что мамы может не быть дома. У меня не было никакого запасного плана на тот случай, если она не ответит, и мысль о ее отсутствии словно наполнила мои легкие растопленным свинцом. Молли подняла кулак, чтобы постучать снова, но я положила руку ей на плечо и произнесла:
— Подожди.
Мы услышали шаги в квартире, щелчок отпираемого замка и медленный шорох, когда дверь открылась. Свинец в моих легких начал затвердевать.
До нашего прихода мама явно спала. Она была в домашнем халате, лицо слегка опухло. Когда мама навещала меня в Хэверли, волосы у нее были окрашены в желтый цвет, но она не поддерживала это окрашивание месяцами, так что отросшие корни торчали в проборе, словно темные пальцы. Теперь волосы окончательно отросли, и седины в них было столько же, сколько черного цвета. На лице ни грамма пудры — я отчетливо видела веснушки и оспины. Казалось, она постарела больше чем на пять лет с тех пор, как я видела ее в прошлый раз, и неудивительно: иногда мне казалось, что я сама постарела на двадцать со времени появления Молли на свет. Может быть, глядя на меня, мама ощущала именно это? Узнала ли она вообще меня?
— О, — произнесла мама.
— Здравствуй, — сказала я.
— Это ты.
— Да.
— Ха. — Она посмотрела на Молли, и ее губы сложились в кружок, похожий на бурую «звездочку» внизу яблока. — У нее рука сломана.
— Запястье. — Во рту стало ужасно сухо. Я будто жевала опавшие листья. — Мы долго добирались сюда. Можно нам войти?
Не сводя взгляда с Молли, мама цыкнула зубом и заметила:
— Боже, она совсем как ты.
Что-то вспыхнуло во мне. Я обняла Молли за плечи, и она вцепилась в мою руку. Наши руки давно уже не соприкасались вот так, неприкрыто. Ее кожа была теплее, чем мне помнилось.
— Так мы войдем? — спросила я.
Мама отступила в сторону и жестом пригласила нас в прихожую.
— Ты не даешь мне особого выбора, не так ли?
В квартире было чисто, однако стоял странный запах: кисловатый, словно в складках немытой кожи. Это напомнило мне о том, как Молли болела ангиной и ее горло было затянуто паутиной желтовато-белых нитей — кисло-приторный запах инфекции. Диван и кофейный столик в гостиной словно тонули в море — таким длинным был ворс синего ковра. Он был длиной, наверное, в пару дюймов, и ступать по нему было все равно что идти по губке. Мама шла впереди нас, но когда мы прошли в комнату, она просеменила назад и пяткой загладила углубления, оставленные нашими ногами на