— Я и так в безопасности. И я не лгу.
— Ладно, хорошо. Что ж, Кристина, думаю, мы вернемся и поговорим с тобой снова, когда твоей маме станет лучше.
— Лучше, чем что?
— Мне казалось, ты говорила, что она больна.
— О, — отозвалась я. — Да. Она очень больна. На самом деле она, может, уже умерла.
— Что? — удивился ПК Вудс.
— С твоей мамой что-то случилось, Кристина? — спросил высокий.
— Ну-у… нет. Конечно же. У нее просто подагра, — сказала я.
Я не знала точно, что такое подагра, но знала, что это очень плохая болезнь, потому что ею болел муж миссис Банти, и она постоянно твердила о том, как это плохо, если только не говорила о войне или о Боге.
— Вы собираетесь поговорить с Донной? — спросила я.
— Мы поговорим со всеми, с кем должны, — ответил ПК Вудс. — Не беспокойся.
Я вздохнула достаточно громко, чтобы они уж точно услышали это, потому что мне надоело, что люди думают, будто я беспокоюсь, хотя я на самом деле беспокоилась меньше, чем когда-либо еще.
— Это вам надо беспокоиться, — напомнила я. — Вам надо беспокоиться насчет Донны.
— Ладно, Кристина, — сказал ПК Вудс и направился по дорожке к воротам, где ждал низкий полицейский.
Они вдвоем пошли прочь по улице, но высокий остался стоять на крыльце. Он держал в руке блокнот и перелистывал страницы. Я снова попыталась увидеть, что там написано, но он держал блокнот слишком близко к себе. Я не удивилась. Я многое усвоила с тех пор, как умер Стивен, — в частности, то, что больше всего на свете полицейские любят свои блокноты.
— Еще одно, Кристина, — сказал высокий. — Как зовут ту тетю, к кому ты ездишь и у кого живешь в гостях?
Язык распух и едва помещался во рту. Полицейский смотрел на меня, и я пыталась и пыталась вспомнить то имя, которое произнес папа, когда полиция спрашивала его об этой выдуманной тете.
— Э-э… Эбигейл, — сказала я.
Полицейский снова посмотрел в свой блокнот, но так, что мне подумалось: он смотрит туда потому, что хочет, чтобы я видела, как он туда смотрит, а не потому, что ему нужно прочитать написанное на странице.
— Хм-м, — произнес он, — странно. А твой папа, похоже, считает, что ее зовут Анжела.
— А-а, ну да, правильно. Анжела, — сказала я. — Ее зовут Анжела. Тетя Анжела. Я просто…
— Спутала?
— Да. Спутала.
Полицейский захлопнул блокнот и убрал его обратно в карман.
— Хорошо, Кристина. До скорой встречи.
Но прежде чем пойти к двум другим полицейским на улице, он сказал мне взглядом то, что я смогла понять. Он сказал: «Я слежу за тобой».
От разговора с полицейскими я распсиховалась и, когда они скрылись из виду, оделась и зашла за Линдой. Мы пошли в магазин, и я заставила Линду отвлекать миссис Банти: сперва она попросила снять с полки банку с сахарными шариками, потом — с желейными капельками, потом — с малиновыми сосалками и всякий раз говорила: «Нет-нет, я имела в виду не эту, а вон ту». Стащив пакетик с ирисками и спрятав его под платьем, я подговорила Линду сказать: «Пожалуй, сегодня не буду покупать сладкое. Слишком трудно выбрать».
— До свидания, миссис Банти, — сказала я, открывая дверь, и помахала рукой. — Спасибо за конфеты.
Вид у нее сделался озадаченный, а потом — такой сердитый, будто она сейчас взорвется. Мы выбежали из магазина, свернули за угол и пошли вверх по склону холма — к переулку.
В синем доме все так же пахло плесенью, как и в прошлый раз, когда мы были здесь с Донной и Уильямом, и пол в комнатах первого этажа все так же был усыпан осколками оконных стекол. Они хрустели у меня под ногами — словно крошечные кости. Поднявшись наверх, мы обе посмотрели на кусок пола под дырой в крыше — половицы там вспучились от сырости. Дождь просачивался в дерево, а солнце нагревало дождевую воду, и доски превращались в кашицу, как намокшая бумага. Я медленно двинулась к этому участку, чувствуя, как постукивание под ногами перешло в чавканье, когда я с твердого дерева ступила на эту кашицу. Когда я дошла до места, где пол был темнее всего, Линда предупредила:
— Осторожнее, можешь провалиться.
Я проигнорировала ее слова. Ковырнув носком туфли центр темного пятна, приподняла слой прогнившего дерева и стала смотреть, как мокрицы карабкаются на туфлю. Я стряхнула их, и они расползлись в разные стороны, попрятавшись по углам, но одна застряла в ямке в полу. Я подцепила ее каблуком, растоптала и размазала по половице, несколько раз проведя подошвой туда-сюда. Когда приподняла ногу, мокрицы больше не было — только серебристый мазок на дереве.
В кармане у меня лежал карандаш, и пока Линда ела ириски, я принялась калякать на стене, покрашенной белой краской. Одно из моих любимых занятий — калякать на стенах, потому что мне никогда-никогда этого не разрешали и это всегда-всегда сердило кого-нибудь. Я не знала, кто может рассердиться на меня за то, что я калякаю на стенах синего дома, но знала, что в конечном итоге кто-нибудь да рассердится. Сначала я выводила линии, потом рисунки, потом слова. Старалась сделать их как можно больше, размахивая рукой, словно орел крылом. Я калякала, пока кончик карандаша полностью не сточился, потом отошла назад и посмотрела на стену. Прочитала слова. Ощутила пузырьки.
— Так нельзя говорить, — сказала позади меня Линда.
— Как?
— Вот так. — Она встала и показала на одно из написанных мною слов.
— Почему?
— Оно очень плохое.
— Не плохое. А вон то — плохое. — Я отошла к другому концу стены и указала на более короткое слово, начертанное наискосок жирными буквами — каждая последующая больше предыдущей.
Линда склонила голову набок, чтобы прочитать; ее косы прямыми линиями протянулись по направлению к полу.
— Ну, да. Оно очень плохое, — сказала она, так и не сумев его прочитать.
От шипения пузырьков я чувствовала себя баллончиком с краской — как будто внутренности запихнуты в тесную металлическую оболочку. Казалось, если кто-нибудь нажмет мне на голову, кишки просто брызнут наружу и покроют стены словами и рисунками. Я подпрыгнула, а потом взвизгнула — птичий крик, вылетевший из ухмыляющегося рта. Этот крик отскочил от стен и вернулся ко мне.
Я разрывалась от энергии; тело пульсировало в таких местах, о которых я и не знала, что они могут пульсировать. Голод, и возбуждение, и раскаленная докрасна ярость были словно лава у меня в животе, распирали кожу изнутри. Я бросилась в дальний конец комнаты, оттолкнулась от стены ладонями и ступнями, метнулась в другой конец, оттолкнулась — туда-сюда, туда-сюда — и всякий раз, добегая до стены, думала: «Я могу взбежать по этой стене, пробежать по потолку, обежать комнату по стенам». Папин стеклянный шарик колотил меня по ноге сквозь карман. Я хрипло, рвано дышала, ноги у меня начинали подкашиваться, гудя от ударов о стены, поэтому я остановилась посреди комнаты, словно машинка, у которой кончился завод. Колени дрожали, грудь ныла, но бурление в животе продолжалось. Я задрала платье, присела на корточки и пописала. Бурление с шипением полилось из меня и струйкой потекло к гнилому пятну посреди пола. От него исходил стоялый запах тайны.
Закончив писать, я встала, широко расставив ноги, как маленький ребенок. Я не снимала трусы, и они промокли насквозь. Я чувствовала себя мягче, теплее. Лицо Линды было белым, словно стены, на которых я калякала. Я вышла из комнаты, и она последовала за мной, не говоря ни слова. Мы с хрустом прошли по стеклянным осколкам на первом этаже и вышли на поросшую кустарником полоску земли, где Стивена отдали мамочке. Я обернулась, чтобы взглянуть на верхнюю комнату. Отсюда я не видела своих надписей на стенах, но знала, что они там есть.
Я здесь, я здесь, я здесь. Вы меня не забудете.
С улиц доносился раскатистый шум, который становился тем громче, чем ближе мы подходили: множество шагов по мостовой, скандирующие что-то голоса. Наверху Марнер-стрит мы увидели: толпа мамочек, пап и детей шла, держа высоко над головами плакаты. На плакатах было написано всякое разное, вроде такого:
СДЕЛАЙТЕ НАШИ УЛИЦЫ СНОВА БЕЗОПАСНЫМИ! СПАСИТЕ НАШ ГОРОД, СПАСИТЕ НАШИХ МАЛЫШЕЙ!
Плакаты были написаны огромными буквами на простынях и развернутых коробках из-под хлопьев. Когда толпа подошла совсем близко, я увидела впереди мамочку Стивена. Ее держала под руку мамочка Бетти, а к груди она прижимала фотографию Стивена. Я видела, что мамочка Бетти довольна тем, что это она идет впереди всех вместе с мамочкой Стивена. Она плакала теми слезами, которыми плачут только потому, что на тебя смотрят люди и ты хочешь, чтобы все видели твой плач. Мамочка Стивена не плакала. Сегодня у нее на ногах были туфли. Я задумалась: по-прежнему ли у нее на кухне лежит тухлое мясо?
Толпа дошла до верха улицы, и мы с Линдой оказались затянуты в самую середину. Все скандировали:
— Найдите убийцу, посадите его, пусть заплатит за кровь Стивена!
Я присоединились к этим крикам. Кричала так громко, что у меня заболело горло. Мужчина, шедший рядом со мной, дал мне плакат, написанный крупными буквами на развернутой коробке, и поднял меня к себе на плечи. Я держала плакат высоко над головой и кричала вместе с ветром. «Найдите убийцу, посадите его, пусть заплатит за кровь Стивена». Мой плакат гласил:
ОКО ЗА ОКО, ЗУБ ЗА ЗУБ!
Когда мы дошли до дома Вики, все зашли внутрь. Мы с Линдой оказались в задней части толпы и не успели протолкаться вперед, чтобы войти вместе с остальными. К тому времени как мы подошли к воротам сада, входная дверь уже была закрыта. Я пошла по дорожке, чтобы постучаться, но Линда потянула меня назад.
— Что ты делаешь? — спросила она.
— Стучусь, — ответила я.
— Зачем?
— Потому что хочу войти.
— Нельзя, нас же не пригласили.
— А мне плевать.
— Нельзя входить туда, куда тебя не приглашали.
— Кто это сказал?
— Мама.
Я закатила глаза под самый лоб.
— Честное слово, Линда, твоя мама — не бог, знаешь ли.