Все остальные мамочки по очереди рассказали, как полицейские приходили поговорить с их детьми. От злости у меня урчало в животе. Я жалела о том, что в те выходные Донна была у своей бабушки. Теперь ее уж точно не посадят в тюрьму.
— Видеть личико Робби на этой фотографии… — сказала мамочка Роберта. — Я так нервничаю, что хочу умереть. Меня сейчас стошнит… Честное слово.
— Дженнифер, — резко сказала мамочка Донны, — придется сделать или то, или другое. Выбери уже.
— Что ж, ужасно любезно с твоей стороны, — отозвалась мамочка Роберта. — Ты не испытала такого потрясения, как я. Когда его лицо смотрит на меня… поневоле задумаешься, верно? Самое худшее даже не то, что Стивен умер. Мы не просто похоронили маленького мальчика — мы похоронили целую эпоху. То время, когда мы позволяли нашим детям играть на улице и думали, что они в безопасности, когда считали, будто что-то подобное не может случиться на наших улицах… Вот что мы действительно потеряли — нашу беззаботность. То, что случилось со Стивеном, заставило нас потерять ее.
Она прекратила болтать как раз тогда, когда я решила, что она никогда не остановится и так и будет бубнить и бубнить, словно викарий на воскресной службе. Другие мамочки посмотрели друг на друга, и на лицах их было написано: «О чем это все?», и «Зачем она все это говорит?», и «Думаешь, она действительно свихнулась?» — а затем мамочка Вики сказала:
— Думаю, тебе лучше не говорить такие вещи в присутствии Мэри, Дженнифер.
Снаружи начало темнеть, и мамочка Вики принялась убирать еду со стола так, как ее обычно убирают хозяева дома, когда полагают, что другим людям пора покинуть их дом. Мамочка Роберта снова смотрела на газету. Я подумала, что она, наверное, собирается сунуть ее к себе в сумку, чтобы показывать другим людям фотографию Роберта-не-Стивена и говорить им, как сильно ей от этого хочется умереть или блевануть. Она как будто куда больше интересовалась фотографией Роберта, чем самим Робертом, который в этот момент облизывал розетку на стене.
— Пойдем к стенке для стоек? — предложила я Линде, когда мы вышли из дома. Еще не наступил настоящий вечер, и подступающая темнота была по-летнему бледной и размытой.
— Не могу, — ответила Линда. — Уже почти темно. Мама будет ждать меня дома.
Я ухватила большим и указательным пальцем складку кожи на ее руке и ущипнула.
— «Мама будет ждать меня», — передразнила я тонким голосом. Но Линда продолжала идти, потирая руку.
— Иногда ты не очень хорошая подруга, Крисси, — сказала она.
Я смотрела, как уголки ее губ опускаются, образуя крошечные грустные морщинки.
— Но я твоя лучшая подруга, — напомнила я.
Она потерла глаза кулаками с таким видом, будто была не особо в этом уверена. Мое сердце слегка трепыхнулось.
— Ты моя лучшая подруга, — продолжила я. — Ты всегда моя лучшая подруга. А я хорошая лучшая подруга, честное слово. Лучше, чем все остальные. Я всегда делаю все, чтобы другие люди тебя не обижали. И вообще, никто больше не хочет быть твоей лучшей подругой. Значит, я все-таки твоя лучшая подруга, верно?
— Да, — ответила Линда. Голос ее звучал немного устало.
Придя домой, я позвала папу. Надеялась, что он сидит на диване и пьет пиво. Но его не было. Подумала, что он, наверное, снова умер. Я скучала по нему, и от этого у меня внутри словно образовалась дымящаяся дыра: маленькая, круглая, черная по краям.
В ванной я открыла воду и стала наполнять ванну. Вода текла брызжущей во все стороны горячей струей, бурой от ржавчины. Пар, поднимающийся над ней, оседал капельками на моем лице, и я стянула платье, но снимать трусы не стала. Когда залезла в ванну, кожу закололо от жара. Я терла обмылком руки и ноги, и грязные потеки извивались в пене подобно червякам в молоке. Окунувшись в воду, я сняла трусы, потерла их мылом, прополоскала и повесила на край ванны сохнуть. Волосы свалялись на концах, поэтому я намочила их и попыталась разодрать самые страшные колтуны.
Вымывшись, села и обхватила ноги руками. Прижалась ртом к колену — давила все сильнее и сильнее, пока не ощутила, что губы проминаются под зубами, словно пластилин. Как раз тогда, когда мне показалось, что зубы сейчас пройдут насквозь и клацнут о коленную кость, я услышала за дверью ванной скрип половиц. Выбравшись из ванны, приоткрыла дверь. На лестничной площадке, возле своей комнаты, стояла мама. Я приоткрыла дверь шире и встала в проеме, расставив ноги. Мама окинула меня взглядом.
— Где папа? — спросила я.
— Его нет дома.
— А где он?
— Не знаю.
— А когда он вернется?
— Зачем он тебе?
Я взяла полотенце и обернула его вокруг плеч. Иногда мама говорила что-нибудь просто для того, чтобы подловить меня и получить повод покричать. Я вгляделась в ее лицо, чтобы проверить, не так ли в этот раз. Вроде нет. Когда она меня подлавливала, губы ее кривились вбок, образуя темную складку возле одной ноздри. Но не сейчас. Ее губы поджаты, а между бровями легли морщины.
— Просто нужен, — ответила я.
— У тебя есть я, — напомнила она.
В ее словах не было никакого смысла. Это все равно что сказать: «Мне не нужна зубная щетка, потому что у меня есть веточка» или «Мне не нужно одеяло, потому что у меня есть лист фольги». Это не одно и то же: я хотела того, в чем нуждалась, а то, что имела, было намного, намного хуже.
— Ты мне не нужна, — сказала я. — Мне нужен он.
Мама сглотнула, и кожа между ее плечами и шеей натянулась туго-туго; на секунду мне показалось, будто она сейчас закричит.
— Крисси, — произнесла она, — тот мальчик…
Сердце застучало у меня в самой глотке. Не тиканье. Слишком быстро для тиканья. Фоп-фоп-фоп, словно трепет бабочкиных крыльев. Мышцы превратились в сосульки.
— Да, — отозвалась я.
— Ты… — сказала мама. Я думала, она продолжит: «Ты знала его?» или «Ты играла с ним?» или даже «Ты убила его?» — но она не продолжила. Просто смотрела на меня. Зубы ее были стиснуты, и что-то подергивалось на челюсти, словно насекомое, застрявшее под кожей. Потом она попятилась в свою комнату и закрыла дверь.
Джулия
Мама стояла в кухне у раковины. Кухня узкая, в дальнем конце стол и два стула. Я открыла один из шкафов, висящих над разделочной столешницей, ожидая увидеть пустые полки. Упаковки сухих хлебцев были сложены стопками шириной в мою вытянутую руку. Три картонные упаковки яиц стояли одна поверх другой.
— Значит, теперь ты покупаешь еду, — заметила я. — Теперь, когда живешь одна…
— Хочешь выпить? — спросила она, сняла с полки высокий стакан и плеснула в него на дюйм янтарной жидкости.
— Не пью.
Она осушила стакан одним глотком.
— Почему?
— У меня Молли.
Мама нахмурилась, словно не считала эту причину достаточно веской, потом налила себе еще, отнесла стакан на стол и села спиной ко мне. Я один за другим открыла остальные шкафы. Мне было, в общем-то, все равно, что в них, я почти не смотрела и почти не видела, но хотела, чтобы она слышала, как я их открываю. Хотела, чтобы она почувствовала, как я сжимаю руки вокруг ее внутренностей.
Когда я села напротив нее, мама не подняла взгляда. Невероятно маленькая и сгорбленная внутри своего объемного халата…
— Это сюда ты переехала после того, как мы в последний раз виделись? — спросила я.
— Да. И прожила здесь пять лет.
— Почему ты вернулась сюда?
— Просто захотела. В других местах я никогда не чувствовала себя дома. По крайней мере, здесь я знаю, что к чему.
— Здесь ты чувствуешь себя дома?
Мама пожала плечами и сделала судорожный вдох. До меня дошло, что она, похоже, собирается заплакать, и это было отвратительно. Я прикинула, что можно сделать, чтобы превратить ее жалость к себе в ярость.
— Тебе по-прежнему доставляют неприятности? — спросила я.
Когда мама навещала меня в Хэверли, она любила рассказывать о том, какие у нее неприятности из-за меня. Показывала записки, которые ей кидали в почтовый ящик, — кривые буквы кричали: «МАТЬ УБИЙЦЫ, ПРОЧЬ! В АД РОДИТЕЛЬНИЦУ САТАНЫ!»
Она пригубила свою выпивку.
— Практически нет. Постучим по дереву. — Трижды стукнула по столу, который явно был пластиковым.
Некоторое время мы обе молчали. Когда я представляла, как окажусь рядом с ней, мне никогда не думалось, что это будет так: редкие, напряженные слова, тонущие в обширном белом безмолвии. Я воображала крики, слезы, представляла, как вытолкну Молли вперед. «Посмотри. Посмотри, что я сделала, мама. Я сделала ее. Я сделала что-то хорошее!» И мама упадет на колени, отводя волосы с лица Молли. «Да. Ты это сделала. Отличная работа. Она прекрасна, Крисси. Она прекрасна». Я ненавидела себя за то, что поверила, будто такое может случиться, и еще сильнее — за то, что до сих пор хотела, чтобы так и случилось.
— У тебя сейчас есть работа? — спросила я.
— Да, уборка, — ответила мама. — В офисах в городе.
— Понятно.
— С раннего утра. Встаю в четыре, в пять. Возвращаюсь к полудню и ложусь спать. Поэтому я и спала, когда вы пришли. Обычно я не… ну ты понимаешь. Сплю днем только когда работаю по утрам.
— Ясно.
В уголке ее глаза начала подергиваться жилка. Мама окунула палец в свой стакан и прижала мокрым кончиком это подергивающееся место. Но подергивание не унялось. Мама провела мокрым пальцем по ободку стакана. Я вспомнила, как папа делал это, — вспомнила негромкий скрип, наполнявший воздух.
— Ты не знаешь, где сейчас папа?
— Я потеряла всякую связь с ним. Он может быть где угодно.
— О.
— Оно и к лучшему, — сказала мама, слегка оживившись. — Он был подонком.
Папа не навещал меня в Хэверли до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. Он появился спустя три дня после моего дня рождения, ввалившись в комнату для посещения с пакетом конфет, который надзирателям пришлось вскрывать, дабы убедиться, что в нем нет наркотиков или лезвий. Добравшись до стола, он плюхнул конфеты передо мной. Большинство из них посыпались на пол. Никто не стал поднимать.