— Ну, для начала хорошо бы не бояться, что люди будут плевать в меня на улице. И иметь дом, где можно чувствовать себя дома. И, наверное, я хотела бы быть моложе. Полагаю, все этого хотят. Хотела бы, чтобы мне было двадцать пять, как тебе. Чтобы все у меня было впереди. Пожалуй, я просто хотела бы начать все сначала.
Вероятно, это была самая большая честность, которую мама когда-либо проявляла в общении со мной, и эта честность оказалась слишком огромной, чтобы принять ее. Я распрямилась и встала, но во мне все равно не хватало места. Все казалось слишком большим: мамины слова, сырая квартира, земля, пульсирующая воспоминаниями о синем доме… Собственное лицо казалось мне мячом, куда залили кипяток. Я подошла к холодильнику, открыла дверцу и присела на корточки, чтобы ощутить холодный воздух. Одна полка была заставлена банками с кока-колой. Я вообразила холодную струйку, текущую по пищеводу, осадок на зубах от сладкой жидкости. В Хэверли нам давали кока-колу только на Рождество, и когда я вышла оттуда, то несколько недель только и пила ее, и мне казалось, будто эти несколько недель были сплошным Рождеством. Я была безрассудно, отчаянно нездорова, когда вышла оттуда. Посыпала еду таким количеством соли, что та царапала мне десны, и в итоге я просыпалась ночью от невыносимой жажды и тянулась за двухлитровой бутылкой кока-колы, которую всегда ставила рядом с кроватью. Когда процеживала коричневую жидкость сквозь зубы, то чувствовала, как эмаль слезает, точно слои бумаги. Иногда это казалось мне экспериментом: проверить, сколько газировки поместится у меня внутри, прежде чем организм откажется принимать ее. В день, когда я обнаружила, что беременна, выпила четыре литра кока-колы — а потом девять месяцев не брала в рот ни капли. Я заставляла себя пить воду, давясь зловещим отсутствием вкуса. Чрево освободилось от углекислоты и наполнилось Молли, и с каждым днем я все сильнее чувствовала, как она соединяет мои разрозненные части.
Быть может, именно это чувствовалось сильнее всего — то, что я теперь увидела маму цельной. Она стала меньше, тише и лучше, чем прежде. Трезва. Встала на ноги. Зарабатывает деньги и заполняет шкафы едой. Именно так случилось со мной, когда я обнаружила, что ношу Молли, — только с мамой это произошло в обратном порядке. Я выстроила себя заново потому, что у меня появилась Молли. Мама сделала это потому, что я покинула ее.
У меня затекли ноги от сидения на корточках, поэтому я закрыла дверцу холодильника, села на пол, подалась вперед и прижалась лбом к прохладному пластику. Я была до кончиков пальцев наполнена отголосками того, что сказала мама. «Значит, она». «Какая теперь-то разница?» «Хотела бы, чтобы мне было двадцать пять, как тебе». «Я не бездействовала. Пыталась сделать кое-что». Я догадывалась, что она имела в виду, и ужас от этого был силен, но другие вещи были сильнее — такие, как дрожь ярости, пронизывавшая меня, когда я думала о людях, плевавших в нее на улице; такие, как тепло от осознания того, что она помнит, сколько мне лет.
Крисси
Когда я увидела маму в субботу, то подумала, что она, должно быть, больна. Я сидела на придверном коврике в прихожей и завязывала свои шнурки узлами, которые никогда не развязывались, а мама вышла из гостиной. Я не знала, что она там. Щеки у нее были очень розовые, а глаза — очень блестящие, и она как-то очень странно кривила губы. Я встала.
— Привет, — сказала мама, потом подошла и остановилась рядом со мной.
Я подумала, что она, наверное, хочет обнять меня, но не может заставить себя сделать это. Вместо этого она похлопала меня по плечу. Вблизи мама пахла темным женским запахом: кровью, мясом и туалетом. Я дышала через рот, чтобы не вбирать этот запах.
— Ты больна? — спросила я.
— Нет, — ответила она.
— У тебя нет подагры?
— Почему у меня должна быть подагра?
— Не знаю. У мужа миссис Банти есть.
— У меня все хорошо. Собираешься идти поиграть?
Я кивнула, по-прежнему стараясь не дышать носом.
— С кем ты играешь?
— С Линдой.
— Ах да. С Линдой. Славно.
На самом деле мама даже не знала, кто такая Линда.
Она извлекла из-за спины картонную тубу с шоколадным драже.
— Я купила это для тебя. Чтобы ты могла поесть, пока играешь.
Я протянула руку. Мама позволила мне взять тубу — на ощупь та была гладкой.
— Хорошо, — сказала я и пошла к двери, но мама схватила меня за руку и потянула назад. Она вцепилась в меня так крепко, что я чувствовала, как на моей коже под ее пальцами проступают синяки.
— Я купила эти конфеты для тебя, понятно? Потратила свои собственные деньги, чтобы купить их, и я купила их только для тебя. Так что не смей делиться ими с другими детьми. Понятно?
Я мотнула головой, показывая, что не буду этого делать, и это была правда, потому что я даже не думала о том, чтобы делиться конфетами с другими детьми. Мама наклонилась и поцеловала меня в щеку, коротко и грубо. Ее губы были шершавыми, как древесная кора.
— Ты должна сама съесть их все. Съешь их все, — сказала она.
— Съем, — согласилась я.
Мама положила руку мне на голову, закрыла глаза и пробормотала:
— Отче, защити меня. Боже, сохрани меня.
Я хотела как следует посмотреть на нее, чтобы убедиться, что это действительно мама, а не какая-то другая женщина, одетая как мама, но, едва закончив молиться, она ушла в кухню и закрыла за собой дверь. Я вышла из дома, прижимая пальцы к щеке — к тому месту, куда она поцеловала.
Зашла за Линдой, и мы пошли вверх по холму, поиграть на площадке, а драже погромыхивали в тубе у меня в кармане.
— Что это за звук? — спросила Линда.
— Не скажу, — ответила я, вертя на языке сладкую оболочку тайны.
На игровой площадке уже были Уильям, Ричард и Пола. Уильям и Ричард кидали камешки в дерево, а Пола ела траву.
— Смотрите, что мама дала мне утром, — сказала я, показывая им картонную тубу. Ричард цыкнул сквозь зубы.
— И ничего особенного. Мама все время дает мне такие. Кучу конфет.
Я знала, что это правда, потому что он был толстый, но все равно пнула его в лодыжку. Ричард засмеялся и заковылял к карусели, которая издала визгливый скрип, когда он запрыгнул на нее.
— Дай нам по одной, — сказал Уильям. Он протянул руку, и Пола повторила его жест.
— А ты хочешь? — спросила я у Линды. Она кивнула и тоже протянула руку. Я смотрела на короткий ряд ладоней — две большие, одна маленькая — и на три лица, полных предвкушения. — Ну и не получите, — фыркнула я и убежала к ограде, чтобы сесть на нее. Я знала, что они последуют за мной.
— Это нечестно! — заявил Уильям, когда догнал меня. Он пнул ворота. — Я же с тобой делился!
— Не делился никогда!
— Делился. Я дал тебе кусок пирога, забыла?
— Только потому, что я разрешила тебе сунуть руку в мои трусы, — ответила я. Уши у него стали цвета ветчины.
— Ты разрешила ему что? — спросила Линда.
— Ты слышала, — ответила я.
Уильям снова пнул ворота — с такой силой, что мне показалось, будто я различила хруст пальцев на ноге. Пола улыбнулась и потянулась к драже.
— Нет, ты их не получишь, — сказала я, села на ограду и открыла тубу. Уильям попытался утащить Полу прочь, но она взвизгнула и указала пальцем на конфеты. Он поднял ее на руки и понес к карусели. Линда села рядом со мной.
— Дай мне только одну. Я же твоя лучшая подруга.
— Отстань. Мама дала их только мне и сказала, чтобы я ими больше ни с кем не делилась.
— Врешь! Она не могла такого сказать. Мамы никогда не велят не делиться.
— А моя велела. Они только для меня.
— Если ты не дашь мне конфетку, я не позову тебя к себе на праздник.
— А я все равно не хотела идти. У тебя все праздники дурацкие.
Линда ущипнула меня. Я в ответ хлопнула ее по щеке. Она убежала прочь, крича через плечо:
— Ты мне больше не лучшая подруга, Крисси Бэнкс!
Мне было плевать. Праздники у Линды действительно были дурацкими, потому что ее мамочка считала, будто игра в «Море волнуется раз» слишком глупая, а «Займи стул»[15] слишком шумная и опасная. Единственное развлечение, которое Линдина мамочка считала подходящим, — это раскраски, а раскраски — это совсем не по-праздничному. Так что я сказала чистую правду насчет того, что праздники у Линды всегда были дурацкие, пусть знает.
И вообще, чтобы она раздружилась со мной, нужно нечто куда более серьезное, чем какое-то шоколадное драже.
Пока остальные играли на карусели, я встряхнула упаковку с конфетами, слушая, как они погромыхивают внутри. Конфеты отличались от изображения на тубе — оказались меньше и все одинакового сероватого цвета. И припорошены чем-то вроде пудры. Когда я положила одну конфетку в рот и раздавила зубами, она хрустнула, и по языку растекся мучнистый клей. Я подумала, что мама, наверное, купила их сто лет назад, забыла отдать мне и держала в шкафу так долго, что шоколад внутри разложился. Линда смотрела на меня с карусели, крепко сжав челюсти, поэтому я раскусила еще две конфетки. Желудок заныл.
Я съела половину драже в тубе. Их было проще есть, если задрать голову к небу и глотать целиком, но иногда они застревали в горле. Я старалась кашлять тихо, чтобы Линда, Уильям и Ричард не заметили (Пола не замечала ничего вообще — она была слишком занята поеданием одуванчиков). Если б они не смотрели на меня, я выбросила бы все конфеты в урну, но они смотрели и смотрели, и потому я все ела и ела. Когда у меня не осталось больше слюны, чтобы глотать конфеты, я сунула тубу в карман и побежала к карусели. Линда повернулась ко мне спиной, но остальные забыли о том, что должны дуться на меня. Пола прижалась лицом к моей ноге и измазала соплями подол платья. Ричард раскрутил карусель, и я закрыла глаза, стараясь не думать о шевелении у меня в животе и о горьком привкусе во рту. Я решила, что когда в следующий раз буду выбирать конфеты, не выберу шоколадное драже. Больше никогда в жизни не притронусь к шоколадному драже.