Ричард довольно быстро устал крутить карусель, но никто другой не хотел этого делать, поэтому все пошли к брусьям. Мы с Линдой сели на землю, а Уильям и Ричард стали соревноваться, кто дольше провисит вниз головой. Я хотела присоединиться к ним, потому что лучше всех умела висеть вниз головой, но когда встала, весь мир закружился перед глазами. Я прижалась лицом к опоре брусьев, металл под щекой холодил.
— Ты в порядке? — спросила Линда. — Вид у тебя какой-то странный. И лицо неправильного цвета.
«Что ты имеешь в виду?» — хотела спросить я, но у меня ничего не получилось. Я попробовала снова: «Что ты имеешь в виду?» — но язык был слишком большим и не ворочался во рту. Я почувствовала, как струйка слюны стекает по подбородку, а струйка пота — по лбу. Согнулась, и на землю хлынул целый поток рвоты. Уильям и Ричард спрыгнули с брусьев, и Ричард подхватил Полу, когда она уже собиралась сунуть руки в лужу рвоты. Наверное, она и ее съела бы.
— У нее что, свинка? — спросил Уильям.
— Нет, — возразил Ричард. — У нее шея не толстая.
— Зато у тебя толстая, — сказал Уильям, и Ричард толкнул его.
Я слышала, что они говорят, видела, что они делают, но как через толстый слой воды. Ужасно хотелось пить, и я пыталась попросить об этом, но меня лишь снова стошнило. Рвота покрывала мое платье, растекалась под ногами. Я услышала частый удаляющийся топот и подумала, что все, наверное, бросили меня, потому что я не поделилась с ними драже, и даже до того, как не поделилась драже, я была нехорошей, и поэтому никто с самого начала меня не любил. Но потом ощутила, как теплые пальцы обхватили мою руку. Линда отвела волосы с моей шеи сзади и стала дуть на мокрую от пота кожу.
— Не бойся, Крисси, — сказала она. — Все будет хорошо. Тебе просто немножко плохо. Ричард побежал, чтобы позвать свою маму. На самом деле ты все равно моя лучшая подруга. И я позову тебя к себе на праздник. Там не будет никаких раскрасок.
Спустя недолгое время я увидела низкий розовый силуэт, направляющийся к нам — он был похож на желе, — а позади маячил другой силуэт, выше и темнее, словно мазок краски на воздухе. Желе всплеснуло руками и стало издавать писклявые звуки, а темный мазок подхватил меня одной рукой под плечи, а другой — под колени, поднял вверх и крепко держал. Кто-то спросил:
— Съела что-то не то? — А кто-то другой залез ко мне в карман и достал тубу с драже.
— Только это, — и туба загромыхала в чьей-то руке.
— Это не конфеты, посмотрите, это вовсе не конфеты…
А потом я оказалась в машине, или в грузовике, или в фургоне молочника, а потом — в большой комнате, где все было белым и все были встревожены. А потом пришел сон или что-то похожее на сон. Он упал на меня неожиданно и мягко, словно наброшенное одеяло.
Еще до того, как открыть глаза, я поняла, что нахожусь не дома, потому что постель подо мной была сухой. Когда я просыпалась дома, моя постель никогда не бывала сухой. Я пошевелила ногами под одеялом и прислушалась к звукам, наполнявшим воздух, — лязганье, и звяканье, и женские голоса. В нос бил резкий запах хлорки. Когда я открыла глаза, надо мной склонилась женщина в белой шапочке и белом переднике. Прямо над головой у нее на потолке горел яркий белый свет, и поэтому казалось, что ее лицо окружено нимбом.
— Привет, Кристина, — сказала она. Зубы у нее были такими же белыми, как ее передник. — Как ты себя чувствуешь, малышка?
Я попыталась сесть, но боль щелкнула у меня в голове, словно разорванная резинка. Во рту был привкус тухлятины.
— Пить хочу, — прошептала я.
— Да, малышка, конечно. Давай усадим тебя, и я дам тебе воды. А еще можно позавтракать, как тебе такая идея?
Я не была голодна. Было так странно не чувствовать голода, что я задумалась: не превратилась ли в кого-то другого, пока спала? Женщина сказала, что ее зовут сестра Ховард, а потом ухватила меня под мышки и приподняла в сидячее положение. Я увидела, что нахожусь в комнате, полной металлических кроватей с белыми простынями, под которыми лежат сплошь дети. Другие сестры ходили туда-сюда, пощелкивая туфлями по полу, и разговаривали — но так тихо, что я ничего не слышала. В кровати напротив меня маленький мальчик гонял ложкой в миске кукурузные хлопья, одна рука его была в гипсе.
Усадив меня, сестра Ховард разгладила одеяло и, клацая туфлями, вышла из белой комнаты. Я посмотрела на свое тело. Живот выпирал, словно у беременной, и был полон тошноты, зеленой и крутящейся. Он был словно чужой. Кожа натянулась так туго, что мне казалось, будто она вот-вот лопнет. Я гадала, что случится, если лопнет: может быть, все, что у меня внутри, растечется по кровати — все мои внутренности, все мои тайны, вся моя тошнота?
Сестра Ховард приклацала обратно и принесла поднос, поставив мне на колени. На нем стояли чашка с водой и миска с овсянкой, посыпанной сахаром.
— Я не очень хочу есть, — сказала я.
— Думаю, тебе все-таки нужно что-нибудь съесть, малышка, — ответила она. — Ты ничего не ела со вчерашнего дня. Это будет полезно для твоего больного горлышка и твоего бедного животика.
Я подумала о том, чтобы закричать, выругаться и швырнуть миску на пол, но чувствовала себя слишком слабой для того, чтобы быть плохой. Сестра Ховард отошла к другой девочке, и я зачерпнула ложку овсянки. Та была густой и даже в ложке не теряла свою форму, но я все равно сунула ее в рот, и на вкус овсянка оказалась менее гадкой, чем на вид. Когда я проглотила ее, мое горло покрылось изнутри липким молочным слоем, и сгнивший зуб даже не заболел, потому что овсянку не нужно было жевать. Сестра Ховард вернулась, когда я подбирала пальцем последние крупинки сахара.
— Так ты все же проголодалась, да, малышка? — сказала она.
— Почему я здесь?
— Ты же знаешь, что ты в больнице, верно?
Я кивнула. На самом деле не знала, пока она не сказала, но не хотела выглядеть тупой. Она поставила поднос из-под моего завтрака на пол и села на край постели.
— Ты в больнице, потому что вчера съела то, что не следовало есть. Таблетки. Помнишь это? Они были в упаковке из-под конфет. Должно быть, ты подумала, что это конфеты. Помнишь?
— Шоколадное драже, — сказала я.
Она кивнула.
— Но на самом деле это было не драже, малышка. А таблетки. Некоторые взрослые пьют их, чтобы крепче спать. Это совсем не для детей. Поэтому, когда ты их съела, тебе стало плохо.
— А-а, ясно…
Сестра Ховард облизала губы.
— Кто-нибудь дал тебе это драже? — спросила она и коснулась моей руки.
Я смотрела на ее ногти, коротко подстриженные, с аккуратным круглым краем. Мои ногти были разной длины — некоторые обгрызены почти до мяса, другие такие длинные, что почти загибались внутрь, — но все они были грязные. Я согнула пальцы, чтобы спрятать их.
— Не помню, — ответила я. — Наверное, где-то нашла. Может быть, подобрала на улице… Не помню.
Вид у сестры Ховард был разочарованный. Она подняла поднос и встала, оставив на постели вмятину.
— Что ж, — произнесла она, — может быть, вспомнишь, если как следует подумаешь. А?
— Я была мертвой? — спросила я. — До того, как попала в больницу. После того, как съела таблетки. Я была мертвой?
Сестра Ховард засмеялась.
— Конечно, нет. Если б ты была мертвой, то мы с тобой сейчас не разговаривали бы, верно?
Она явно была из тех, кто не понимал, что умирать можно по-разному. Когда я подумала о людях, которые умеют оживать, в горле у меня что-то сжалось, и я посмотрела сначала в одну сторону от своей кровати, а потом в другую.
— Что такое? — спросила сестра Ховард.
— Где моя одежда?
— Одежда, которая была на тебе, когда тебя привезли? Мы отправили ее на хранение. Не волнуйся, она не потеряется.
— Она нужна мне сейчас, — сказала я. Голос звучал сдавленно и мокро, и я ненавидела это, но продолжала говорить. — Это важно.
— Почему?
— У меня в карманах лежали нужные вещи.
— Вот как? Ну, я думаю, они никуда…
— Они нужны мне сейчас! — выкрикнула я.
Глаза сестры Ховард стали очень большими, потом она уклацала прочь. Скрылась за дверью в дальнем конце белой комнаты, и я уже собиралась бежать за ней, но сестра быстро вернулась, неся мою одежду, сложенную аккуратной стопкой.
— Вот, держи, — сказала она, роняя стопку на постель. — Так лучше?
Я ничего не ответила — была слишком занята тем, что рылась в карманах своей юбки. Мои пальцы сомкнулись вокруг стеклянного шарика, и я кивнула.
— Да, так лучше.
Теперь, когда я знала, что шарик цел, одежда больше не была мне нужна; я спихнула ее на пол и села, опираясь спиной на изголовье кровати. Мальчик со сломанной рукой отставил свой поднос и здоровой рукой листал книгу с картинками. На полу рядом с ним стоял магазинный пакет, набитый игрушками, книгами и упаковками с лакомствами. Я сжала в ладони шарик, так, чтобы, если этот мальчик посмотрит на меня, он мог бы подумать, что мне тоже кто-то принес игрушки.
Сидеть в постели было скучно, говорить было не с кем, делать было нечего, и я обрадовалась, когда в комнату вошел мужчина в белом халате в сопровождении клацающих туфлями сестер. На шее у него висел стетоскоп — я знала, что эта штука называется стетоскоп, потому что такой стетоскоп был в чемоданчике для игры в доктора, который Донне на прошлое Рождество подарила бабушка, и Донна никому никогда не разрешала играть с этим чемоданчиком. Доктор в белом халате не говорил со мной, только с сестрами, которые кивали, и что-то чирикали, и записывали всякое-разное на листках бумаги. У доктора были темные волосы и худое лицо, и я подумала, что он, наверное, тоже никогда никому не позволяет брать свой стетоскоп.
— Уложите ее ровно, — сказал он, со щелканьем натягивая пару белых тянучих перчаток.
Две сестры подошли, откинули одеяло и уложили меня ровно и прямо, словно в гробу. Доктор задрал больничную рубашку и надавил на раздутый живот тонкими пальцами. Под рубашкой у меня не было ничего, даже трусов. Мое тело ощущалось совсем голым, и лицу стало жарко. Доктор достал палочку, похожую на карандаш, щелкнул ею, отчего она засветилась, и направил свет прямо мне в глаза. Светящийся шар плавал перед ними еще долгое время после того, как доктор убрал палочку. Выслушав стетоскопом мою грудь спереди и сзади, он со щелчком снял свои белые перчатки и отдал одной из сестер. Та взяла их кончиками пальцев и бросила в мусорное ведро у изножья кровати, словно от прикосновения ко мне они запачкались.